Религия для
деловых людей

Правда ли, что, подобно протестантизму эпохи индустриальной революции в западных странах, старообрядчество подняло российскую экономику в XIX веке?

Холодные и ветреные улицы Санкт-Петербурга, хотя 
и больше походили на европейские, не стали колыбелью русского капитализма. Когда в первой половине XIX века в стране началась индустриализация, дела велись преимущественно в первопрестольной. В Москве появились фабриканты, немалая часть которых принадлежала к Рогожской и Преображенской общинам — по названиям старообрядческих кладбищ. Староверов не случайно числили по кладбищам — власти то запрещали, то разрешали их молельные дома, а кладбища остались нетронутыми по сей день. Притесняли их не только в вопросах веры, но и экономически: облагали двойной податью, аннулировали их завещания, сделаные в пользу общины, всячески усложняли их вступление в купеческие гильдии.

Несмотря на гонения, успехи староверов в промышленности были впечатляющими — пишет экономист Данила Расков в книге «Экономические институты старообрядчества». 34% бумаготкацкой промышленности и 45% шерстоткацкой промышленности Московской губернии в 1860-е гг. находились в руках староверческих семей, что в разы превышало их долю в населении. Тот же самый эффект в Петербурге: среди купцов доля раскольников более, чем в четыре раза выше их доли в населении в целом. Савва Морозов, откупившийся от помещика Шереметьева в 1820 году, стал основателем целой династии предпринимателей, которые владели самыми крупными текстильными фабриками России. Терентий Кузнецов, тоже выходец из крестьян, основал в России Гжельский промысел, и к концу XIX века его потомки контролировали ­почти половину производства фарфора в России. Купцы Рябушинские, помимо хлопка, включились в нефтедобычу и даже успели до революции попытаться производить автомобили.

Расков замечает, что староверы — далеко не единственное успешное религиозное меньшинство: например, торговлей алмазами в США и Голландии до сих пор заправляют ортодоксальные евреи, известные тем, что свои миллионные сделки скрепляют не договором, а простым рукопожатием и пожеланием удачи партнеру.

Экономисты давно заметили, что гонимые или просто маргинальные группы преуспевают в бизнесе, особенно торговом. «Эффект меньшинства» приводит к более высокому доверию внутри группы. Среди своих — по религии, происхождению или даже национальности — договоры не прописывают детально, не тратят деньги на юристов, продумывающих все варианты последствий. Даже если другая сторона нарушила договор, вовсе не обязательно идти в суд для выяснения отношений. Если не хватает денег или товара, не нужно занимать средства или организовывать экстренную ­поставку — никто ведь не ­подозревает, что ты скроешься и забудешь о долге.

Преимущества гонимой группы не только в отношениях между предпринимателями, но и между хозяином 
и работником. В сплоченных меньшинствах нет необходимости особо пристально проверять работника при найме и на работе: он выкладывается ради общины, зная, что та поддержит его в трудную минуту.

Однако все успехи старообрядцев вряд ли объясняются только эффектом сплоченности гонимой группы. В тогдашней многоукладной экономике им удается создать свои весьма прогрессивные институты. Расков задается вопросом: насколько повседневная и деловая этика старообрядцев сближает их с представителями другой конфессии — протестантизма, который, согласно Максу Веберу, явился важным фактором индустриального скачка Западной Европы.

Русский философ Сергей Булгаков отметил сходство между старообрядцами и протестантами почти сразу после выхода работ Вебера: и тех, 
и других сама религия подталкивала 
к активным действиям. Парадоксально, но уверенность староверов в скором конце греховного мира не привела их к изоляции, а, наоборот, заставила активно заниматься предпринимательством. Как у протестантов прибыльное дело служит знаком благосклонности Бога, так и у староверов осознание того, что они — последние истинные христиане, возлагает ответственность и требует успешности.

Деловая хватка староверов проявилась очень рано. Когда Петр I начал строить Петербург, сбежавшие на север раскольники быстро сообразили, что цены на продовольствие в новой столице будут высокими, и организовали сложную цепочку поставок из Поволжья. Расков описывает, как они создали настоящую «агентурную сеть» — для перевозки товаров староверы в разных городах часто действовали под чужими именами и представлялись приказчиками иностранцев. И это в среде людей, которые вот-вот ожидали, что свершится второе пришествие!

Общины организовали принятие решений и регулировали внутренние отношения. Существенные вопросы решались коллективно: чтобы сделать что-то важное (например, в закупках), необходимо было договориться. Тем самым староверы избегали рисков, ведь решения, принятые группой в обсуждении, обычно более взвешенные, чем индивидуальные.

Общины старообрядцев создали еще один институт, который помог их быстрому развитию: систему беспроцентного кредита для своих. Вопрос, допустимо ли выдавать деньги под процент, остро ставили и христианство, и ислам: последний до сих пор запрещает ростовщичество (мусульманские банки обязаны проявить некоторое участие в проекте, который финансируют, то есть принять на себя часть рисков). В христианстве также существовал запрет на взимание процентов — правда, и в православии, и в католичестве он был в основном номинальным. Старообрядцы же, возвращаясь к истокам христианства, считали недопустимым выдавать единоверцам деньги под проценты. Это создало крепкую систему социальной поддержки и одновременно предоставило фонды для начинающих купцов: община помогала бывшим крестьянам откупиться от помещиков и давала стартовый капитал.

В начале XIX века финансовые рынки России были развиты очень слабо из-за попыток государства ограничить ставки — во многом под влиянием официальной церкви. А вот староверы могли закупать передовое европейское оборудование, занимая у своих. Протекционистские ограничения (запрет на ввоз готовых тканей) создал смекалистым предпринимателям рынок — и они этим воспользовались.

«В каком-то смысле гонения помогли раскрыться в старообрядчестве модернизационному потенциалу православия», — пишет Расков. В их среде развились качества, в нехватке которых традиционно обвиняют русское общество: независимость от государства — ведь оно, поддерживая официальную веру, потакает Антихристу; взвешенность в решениях и ответственность ввиду скорого конца света; личную ответственность и сплоченность группы.

Они сумели, насколько возможно, выстроить отношения с государством, делая крупные благотворительные пожертвования, и все же, оставаясь маргиналами, не смогли удержать гос­подство в экономике. Им не удалось разрешить вечного конфликта между моралью и ведением бизнеса, который так удачно преодолело протестантство.

Внутри староверских общин беспроцентный кредит стал нормой — однако Расков описывает многочисленные споры, раздирающие общины относительно допустимости выдачи кредитов внешним лицам.

В конце XIX века начавшаяся 
в Москве волна индустриализации переместилась в Петербург, где развитие шло от госзаказов. С богатейшими родами Морозовых и Рябушинских уже конкурируют Нобели, Гинцбурги и Кнопы. Строить железные дороги, добывать полезные ископаемые и привлекать капитал через банки и биржи иностранцам оказалось легче, и государство сделало ставку на них, а не на миллионеров-староверов. Оказавшиеся очень успешными при первоначальном накоплении, староверы проигрывали при новом укладе. Жирную точку в противостоянии зарубежного и отечественного капитала поставила Октябрьская революция.