Конец истории, или история
без конца

Можно ли при описании событий прошлого обойтись без политики и идеологии?

Кто распоряжается прошлым, распоряжается будущим»,  — говорил Джордж Оруэлл. Трудно найти режим — даже не авторитарный, — который не пытался бы подмять под себя историю, а нужно для этого совсем немного: написать историческую картину, поместить ее в рамку и объявить национальным достоянием. Таким, раз и навсегда все объясняющим, прошлое предстало на недавней выставке «Рюриковичи: православная Русь». Факты, демонстрирующие «особый путь» и торжество русского православия, тщательно подобраны — не важно, что многие из них давно опровергнуты наукой. Доказано, например, что в VIII веке славяне были еще слишком слабы, чтобы воевать с хазарами, что Киевская Русь не  была единым государством, а православие не могло быть мощным объединяющим фактором, поскольку многие земли продолжали оставаться языческими; Ледовое побоище, которое представляется великим столкновением Востока и Запада, в действительности было лишь незначительной стычкой. Историк и публицист Никита Соколов, которого журнал «Афиша» попросил прокомментировать выставку, назвал ее «чистым антиисторическим пропагандизмом, который преобразует сложную историческую ткань в простую лубочную картинку».

Соколов не случайно высказался так резко. Вместе с двумя другими историками, Ириной Карацубой и Игорем Курукиным, он написал книгу «Выбирая свою историю», только что переизданную и дополненную четырьмя главами. Идея этой книги как раз в том, что прошлое — это не раз и навсегда застывшая матрица. События нуждаются не в одной, а в различных интерпретациях, к которым будут добавляться новые — по мере изучения источников, появления археологических-, -палеографических, лингвистических данных. Беда современных учебников, с точки зрения авторов, — в том, что, даже когда «закон истории» не формулируется открыто, построение рассказа всегда подразумевает предопределенность. Яркий пример — опричнина. В советской историографии, сформированной классовой теорией, было принято рассматривать ее как жестокое, но «прогрессивное» средство укрепления центральной власти в борьбе с феодальной раздробленностью. Однако последующие исследования показали, что среди жертв опричнины потомков местных князей было немного, гораздо больше пострадало московское боярство. Так что дело, вероятно, не только в политическом факторе, но и в религиозном. Историк Андрей Юрганов полагает, что Иван Грозный просто довел до завершения идею о том, что царь — наместник божий на земле, а значит, уже именно здесь и сейчас он волен «яко Бог» вершить Страшный суд.

Самое губительное для исторической науки — попытки подвести ее под какое-то общее правило, представить как движение к заранее известной цели. «Будь история точной наукой, мы могли бы распознавать будущее государств. «Однако нам это недоступно... поскольку историю вершат люди, мужи, такие как Лютер, Фридрих Великий и Бисмарк... а как получается, что каждый из них появляется в нужное время и в нужном месте, — этого нам, простым смертным, понять не дано», — писал замечательный немецкий историк XIX века Генрих фон Трейчке.

В истории всегда искали всеобщие законы. Летописцы видели в ней движение от сотворения мира к его концу, Дидро и Монтескье — путь к просвещению, Маркс — смену общественно-исторических формаций, Шпенглер — рождение, развитие и упадок цивилизаций, Гумилев — этногенез. Но история не генплан, у нее нет цели, она не подчиняется, как пишут авторы книги «Выбирая историю», никакой «кабинетно измышленной закономерности». «Cуществуют ли вообще законы истории? — вопрошал югославский политик, философ и историк Милован Джилас, прошедший путь от крупного партийного руководителя до яростного критика марксистской идеологии. — Можно ли их придерживаться хотя бы при написании истории? А если не существует никаких надежных, неопровержимых законов, как же нам, черт побери, ориентироваться в жизни и в политике?»

И в самом деле, как? На этот вопрос авторы книги «Выбирая историю» предлагают ответ. Есть множество развилок, когда открыто сразу несколько возможностей, и в зависимости от того, какой будет сделан выбор, события будут развиваться тем или иным образом. Больше всего это похоже на шахматную партию, где у игрока несколько вариантов хода. Их можно перечислить, но никто не в силах предугадать, какой будет выбран и чем закончится партия. Задача историка — реконструировав варианты, понять, что привело именно к тому развитию событий, который нам сегодня известен. Иначе говоря, требуется смена оптики: не из настоящего в прошлое, а из прошлого в настоящее, путем анализа того самого набора опций, или, как их называют, «точек бифуркации».

Книга Карацубы, Курукина и Соколова как раз и представляет собой серию эссе об узловых точках русской истории (от первых Рюриковичей до аукциона по Связьинвесту), показывая, что все могло бы быть совсем иначе. Например, Александр Невский колебался между властью Орды и властью римского Папы, с которым тоже вел переговоры, обещая даже построить во Пскове католический собор. Конечный же выбор был продиктован не тем, что Александр Невский, впоследствии один из самых почитаемых русских святых, «стоял за веру православную», а вполне прагматическими соображениями: церковь в Орде обладала существенными льготами, «церковные люди» не несли повинностей. Именно поэтому православные иерархи всячески подталкивали Александра к выбору в пользу монголов.

Но, наверное, один из самых трагических выборов русской истории стоял перед Александром II Освободителем, который своими половинчатыми реформами настроил против себя 
и реакционеров, и либералов. Не желая раздавать «свободным» крестьянам земли, не решившись ограничить самодержавную власть («Что касается конституции, то мы для нее еще не созрели»), демонстрируя презрение к общественному мнению и опираясь только на бюрократию, он предопределил и собственную трагическую кончину, и многолетнюю стагнацию для страны, которая упустила, по словам авторов книги «Выбирая историю», две «головокружительные возможности-»: создание гарантий для дальнейших преобразований и возможность на 40 лет раньше начать проходить школу парламентаризма.

Мы привели лишь два примера «точек бифуркации» русской истории: в книге Карацубы, Курукина и Соколова их гораздо больше. Но все они обнаруживают одно общее свойство: Россия всякий раз оказывается на распутье: Восток или Запад? «Изучая родную историю, трудно отделаться от мысли, что основные импульсы для развития мы получали и продолжаем получать извне, — пишут авторы. — Достаточно вспомнить роль норманнов в процессе складывания древнерусского государства и ордынцев в образовании Московского государства, значение войны за балтийское побережье как движущей силы Петровских реформ и так далее вплоть до Горбачева 
и перестройки, вызванной в основном проигрышем в холодной войне. Как будто бы в огромном организме российской государственности отсутствует ген саморазвития. И вот тут самое время спросить: так ли сами авторы свободны от предвзятости, как они это декларируют? Их взгляд на историю — во многом западнический — противоположен нынешнему официальному курсу на самобытную «русскую идентичность», принимающему подчас гротескные формы, но это не значит, что идеологии в подходе Карацубы, Курукина и Соколова вовсе нет. И наверное, ее не может не быть. По мнению Джиласа, всякое учение тяготеет к идеологизации, потому что человеческое мышление склонно укладывать все в завершенные схемы. Но идеологией учение становится лишь тогда, «когда свою завершенность, свою тотальность преобразует в социальную практику». Если какой-то угол зрения на историю провозглашается единственно верным, общество быстро начинает забывать даже недавние исторические факты — а это по-настоящему опасно.