читайте также
Для правительства Александра III, не торопившегося активизировать реформы отца, община была удобна. Прежде всего для компактного взыскания недоимок — недоплаченных налогов. (Так впоследствии гораздо удобней станет советскому государству забирать осенью «госпоставки» с одного колхозного двора, чем собирать по всем дворам.)
Кроме того, власть считала, что только община может защитить крестьянина от нищеты — или хотя бы, как писал К. П. Победоносцев, «отдалить опасность голодной смерти».
Между тем десятилетие после реформы стало временем демографического взрыва — за 30 лет сельское население России почти удвоилось!.. Людей в селе стало больше, чем могла прокормить земля, — тем более истощенная варварским, не «хозяйским» обращением. И Столыпин задумал бороться с малоземельем естественным для страны с огромной территорией способом: переселять крестьян на свободные и плодородные земли — за Урал.
Конечно, переселяли наспех. Семьи долго ехали в неудобных вагонах (получивших на десятилетия именование «столыпинских»), сотни тысяч возвращались, не сумев обжиться, разоренными. И все же в конце концов в Сибири осело 2,5 миллиона предприимчивых людей.
Мировые цены на зерно падали. В европейской части России крестьяне разорялись — а покинуть переставшее их кормить хозяйство в поисках лучшей доли многие не могли: закон 14 декабря 1893 года запретил крестьянину выход из общины без согласия «мира» (т. е. — общины).
Вот когда развернулась крестьянская коррупция. «Инициативный мужик, — пишут современные историки, — вынужден был кланяться и унижаться перед соседями, ставить полведра, а то и ведро водки — только чтоб отпустили с миром». (С «миром» уже в другом смысле — по-доброму).
С 1906 года ситуация менялась, хотя и с очень большим затруднением. По замыслу Столыпина, крестьянин, решившийся выйти из общины, получал в частную собственность все закрепленные за его семьей, по числу душ, наделы (но не помещичью землю). Разбросанные по разным местам, они сводились теперь — для удобства хозяйствования — в один участок. Крестьяне — те, что не решались переселяться, — могли селиться рядом со своей землей: на хуторах и отрубах.
Кому это столыпинское новшество могло быть невыгодно? Легко догадаться, что в первую очередь лодырям и пьяницам — односельчанам пожелавшего выделиться.
Во-первых, община их подкармливала (за счет как раз работящих мужиков). Во-вторых, при переделах, глядишь, лодырю достанется чужая ухоженная земля. (Час торжества таких незадачливых сельчан, когда они могли забрать у своих работящих соседей не только землю — правда, как оказалось, ненадолго, — но избу и двор, был впереди.)
А в-третьих — это было прежде всего непривычно.
Не берусь с уверенностью судить о других странах, но в России не очень-то любят непривычное.
Так что столыпинская аграрная реформа шла очень трудно.
В одних местах крестьяне боялись выходить из общины, особенно под нажимом власти (к которой в России привыкли относиться с подозрением). В других — община, как уже сказано, с большой неохотой отпускала своих членов на хутора. В третьих — бюрократическое чиновничество совершенно не помогало начинающим фермерам.
В свою очередь, и выделившиеся не очень-то спешили вставать на ноги, начинать самостоятельно хозяйствовать...
Писатель Н. Златовратский (1845—1911), еще учась в гимназии, окончил двухгодичные землемерные классы. Позже служба в деревне познакомила его с бытом пореформенного крестьянства. Вот как рисовал он общинные порядки.
Речь об известном камне преткновения в общине — так называемых неудобьях, неудобице. То есть о кочковатой, заросшей кустарником или болотистой земле, где можно только пасти скот, но почти невозможно косить траву (разве что выкашивать небольшими кусочками). И уж совсем невозможно распахать ее и засеять — сначала над ней надо очень много работать:
« — У вас ведь много неудобной, болотистой земли около деревни сверх усадеб?
— Есть-таки.
— Может, из вас кто хочет обработать эту землю под огород, например?
— Может, отчего ж, не стесняем…
— А потом он уж все время этим огородом будет пользоваться?
— За что так? Надо по справедливости.
— Да ведь он все обработал, расчистил.
— За труды он и пользуется. Три года ему даем. Зачем обижать?
— А потом?
— А потом уж сообща будем пользоваться, потому — земля общая*».
С. Е. Трубецкой вспоминает свой разговор «примерно в 1912 году» с очень хорошими стариками-крестьянами соседнего села.
«Я спросил их, не выделился кто-нибудь из их общины, как это уже наблюдалось в соседних деревнях? — “Нет, — отвечали старики, — никто не выделился”. — “И ошибется, кто выделится”, — спокойно заметил хозяйственный старик Поликарп… — “Почему ошибется?” — спросил я. — “А потому, что палить его будем, — рассудительно сказал другой старик… — Так уж решили – значит, не выделяйся!”».
Вот это — не выделяйся — имело в общине особый смысл.
Община была хранителем уравниловки: живи как все, не хуже и не лучше других. И тем более — не на особицу.
Герцен верил, что крестьянская община может быть использована «в качестве движущей силы социалистических преобразований».
Против столыпинских реформ были многие — по разным причинам. Непримиримыми их противниками были социалисты разных оттенков.
* Цитируем по статье Ю. В. Никуличева «Время, бытие, быт в зеркалах русской литературы ХIХ века» (История России ХIХ—ХХ веков: Новые источники понимания. М., 2001. C. 61).