Александр Буганов.
Код нации

В XIX веке славянофилы сформулировали cтолетиями витавшую «русскую идею»: у России свой собственный уникальный путь в мировой истории, а русские — люди особенные. Противники славянофилов западники, напротив, были уверены, что мы должны быть с Европой. Кто был прав, непонятно и сейчас, спустя 200 лет, а спорят на эту тему все так же горячо. Но даже исследования пока мало что проясняют. Вероятно, знай мы, на чем замешано мировоззрение современных россиян, выводы делать было бы легче.

Кандидат исторических наук и ведущий научный сотрудник сектора этнографии русского народа ИЭА РАН Александр Буганов защитил кандидатскую диссертацию на тему «Исторические представления русских крестьян XIX века и развитие национального самосознания». О том, как сильно наше поведение и мировоззрение определяются национальными чертами, он рассказал редактору «HBR — Россия» Дмитрию Фалалееву.

Давайте поговорим о самосознании русских.

Тогда начнем с воззрений русского простонародья XIX века. Я не утверждаю, что тогдашние устройство общества и характер мировоззрения людей — некая норма. Но от того периода больше всего сохранилось документов, историко-этнографических данных, поэтому о нем мы, ученые, знаем больше всего. К тому же после 1917 года началось целенаправленное разрушение народных традиций и устоев. Так что, обратившись к концу XIX века, мы словно заново обретаем самих себя.

А правильно ли сравнивать нынешних россиян с крестьянами XIX века?

Сейчас, конечно, совсем иная структура общества. Но в наш век глобализации и высоких технологий мы как-то забываем, что и сегодня подавляющее большинство россиян — внуки и правнуки тех самых крестьян. Тех, кто согласно первой Всероссийской всеобщей переписи 1897 года составлял 80% населения страны. И многие сущностные черты самосознания нашего народа надо искать там. Распознать этничность, «русскость» в том числе, во взглядах людей образованных довольно трудно — очень уж много заимствований из других культур. А воззрения простонародья проявляются прежде всего в самом ходе жизни. Именно поэтому воззрения народные описаны, зафиксированы в самых разных историко-этнографических источниках.

Каков он, русский того времени?

Я бы чуть уточнил: что означало для наших предков быть русским? Быть верным православию, царю, отечеству. Позже, в советское время, мы стали воспринимать знаменитую уваровскую триаду «православие, самодержавие, народность» иронично. По сути, не разбираясь в ней. А ведь эта формула, нравится это нам или нет, точно отражала народные настроения. Все три архетипа формировали сознание русских людей и во многом определяли их поведение.

А что такое «русскость»?

Долгое время быть православным и быть русским значило одно и то же. Люди в первую очередь ощущали себя православными. Как на сельских сходах обращались к собравшимся? Православные. Особенно ярко идентификация по религиозному признаку проявлялась во времена войн и вооруженных конфликтов, которых в истории России­ хватало. Защищали Отечество и православие. Врагов, посягнувших на православную Россию, воспринимали как «басурман», даже если они и принад­лежали к христианскому миру, как, например, французы, напавшие на Россию в 1812 году.

То есть православие не религиозная, а морально-нравственная категория.

Собирательная. Даже в основе труда лежали религиозно-нравственные нормы. На селе всякое начинание нужно было освятить. Весь жизненный цикл был связан с церковью: венчание и крещение детей, ­приобщение потомства к таинствам и посещению храма, отпевание умерших. Церковнославян­ский на протяжении многих веков был вторым языком. А некоторые крупные лингвисты считали его даже основополагающим для формирования литературных стилей. Уже позднее на него наслаивались просторечье, диалекты. Круг чтения людей, не обученных светской грамоте, довольно долго ограничивался Библией и другими церковными книгами. Когда подсчитывали грамотных, многих из них заносили в число не умеющих читать, то есть формально неграмотных. Мне доводилось с этим сталкиваться даже в экспедициях десяти-пятнадцатилетней давности. Бабушки, считавшиеся неграмотными, на вопрос, понимают ли они по-церковнославянски, отвечали: «Ну это-то я читаю».

Скажите, если роль православия была так сильна, то и неприязнь народа к богатым тоже была связана с ним?

Это не более чем расхожее представление, миф. Но богатство как таковое вовсе не противоречит православным убеждениям. В Евангелии сказано, что богатому трудно войти в Царство Небесное. Трудно, но возможно — и простые православные это понимали.

Но на деле-то как это проявлялось?

В России хорошо относились к богатым, которые старались жить по-божьи — творили добрые дела, как бы оправдывая свое богатство.

То есть все-таки богатый должен был заслужить моральное право.

Трудом полученное богатство вызывало уважение простых людей. Значение придавали тому, какими способами было накоплено богатст­во. Человек, обнищавший по собст­венной лени, не вызывал сочувст­вия; разбогатевших благодаря трудолюбию почитали. В «Притчах Соломона», очень популярной в народе книге Ветхого завета, сказано: «Ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает». Но важнее другое. Богатство не просто прощали, но уважали, если человек искренне — не формально! — был благочестив, милостив к нуждающимся, делал вклады в церкви или монастыри. Ему надо было приложить больше усилий, чтобы спасти свою душу, чем бедному.

Мы все время говорим о русских. Корректно ли это? Сейчас на территории страны сосуществует много народов. Да и раньше так было.

Соединение и сосуществование различных культур, традиций, конфессий в едином геополитическом пространстве происходило на базе интегрирующей российской идентичности. Вместе с тем культура, повторюсь, носила прежде всего русский, православный характер.

Давайте вернемся к формуле Уварова и поговорим о разрушении устоев.

Со второй половины XIX века традиционные воззрения размываются, часть народа, прежде всего образованные слои, отходит от веры. Государственность, менталитет приобретают более светский характер, и основными характеристиками России в глазах народа становятся ее богатство, мощь, боевая сила. К слову, из-за этого размывания крестьяне — в первую очередь отходники (уходившие на сезонные работы в город), те, кто был ближе к промышленным центрам, ­— стали восприимчивее к революционным идеям. Не надо также забывать, что в последней четверти XIX столетия началось проникновение в крестьянскую среду либерально-демократических, революционных элементов. Все это вместе расшатывало традиционный уклад.

Что происходило с триадой дальше? Очевидно, что в первоначальном виде она до нас не дошла.

Православие, которое скрепляло триаду, было почти разрушено. Рухнуло самодержавие. Лишившись православного духа, утратила свою силу государственность. Многие века русский царь, Помазанник Божий, для большинства россиян был символом государственности, во­площением национальной ­идентичности. И девальвация этого образа в общественном сознании, в числе прочих причин, также привела к краху всего строя прежней русской жизни. В традиционных воззрениях народа самые большие потери проявились, если так можно сказать, в области слияния государ­ственного сознания с религиозным. Позже, во время Великой Отечественной войны, главной стала идея патриотизма. Сталин, будучи хорошим психологом, манипулятором, умело играл на этом: утвердил ордена Александра Невского, Федора Ушакова, Михаила Кутузова. Но конфессиональная составляющая тоже никуда не делась, она просто отошла на второй план. Сохранились свидетельства религиозности известных советских военачальников. Маршал Жуков в 1925 году, тогда еще командир полка, тайно посещал последнего из знаменитых оптинских старцев Нектария, просил у него благословения. По фронтам Великой Отечественной возил с собой в машине Казанскую икону Божьей Матери. В советское время «неисповеданное православие» помогало многим дер­жаться достойно в самых трудных условиях.

Какие национальные черты по-преж­нему определяют наше поведение и мировоззрение?

На мой взгляд, если не все, то многие. Прибавились и новые. Как положительные, так и отрицательные. Говорить, впрочем, стоит не столько об отдельных качествах народа, сколько о полярности русского характера, в котором странным образом сочетаются противоположные черты: доброта и жестокость, душевная тонкость и грубость, широта и мелочность, самоуничижение и национальная гордыня и т.д. Наверное, набор свойств приблизительно одинаков для любого народа. Дело в неповторимости этого сплава и его устойчивости. У русских, скажем, очень часто все «выплавлялось» в великорусский авось, по очень точному замечанию нашего самого остроумного историка Василия Осиповича Ключев­ского. Своенравие почвы и климата центральных и особенно северных территорий часто обманывало самые скромные ­хозяйственные ожидания, и, привыкнув к этим обманам, «расчетливый земледелец любил подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось».

Вы говорили о размывании основ. Выходит, фундаментальные воззрения не такие уж и фундаментальные.

Я бы не стал делать таких резких выводов. Эти воззрения и сейчас отчасти остались.

Судя по последним опросам, сегодня православными себя осознает около 70% русских. Основная часть русских стала идентифицировать себя с православной церковью и культурно-исторической традицией. Православие стало основой формирования одной из коллективных идентичностей русских. Приведу вам, на мой взгляд, очень точное высказывание простого 83-летнего старика, с которым я беседовал во время экспедиции в Рязанской области: «Обычай мы должны соблюдать. Раз русский — значит, православный. Мои родители были верующими. Есть ли Бог, нет — мы не знаем, но так нам дано судьбой, мы должны верить. Не нами заведено, не нам отменять! Я не верую, но православный, потому что крещеный». Показательно, что его позиция совпадает с вполне официальной позицией РПЦ. Сложнее обстоит дело с качественными показателями. Очевидно, что сегодня православие для многих — «новая вера». Мне кажется, для большинст­ва современных россиян их ­самоотнесенность к православию есть не вопрос веры и даже не вопрос идеологии, а прежде всего вопрос идентификации.

Речь идет о генетической памяти?

Есть и более понятные и объяснимые механизмы. Преемственность поколений. У всех нас были бабушки, дедушки, у них свои бабушки-дедушки — и традиции, пусть и видоизмененные, изустно передавались и передаются из поколения в поколение. Я прекрасно помню время, когда почти у каждого подъезда сидели старушки и порой одергивали вызывающе, по их мнению, ведущую себя молодежь. Они в тот момент олицетворяли собой табу, запреты, чем вызывали некоторое раздражение. Но ведь эти запреты необходимы в любом культурном, бытовом пространстве. Иначе восторжествуют вседозволенность и ложно понимаемая свобода, без обязанностей и ответственности. Такой вот феномен бабушек.

Патриотизм, о котором вы говорили, — сильный фактор? Сейчас он тоже есть, спорить трудно, но создается ощущение, что он по большей части наносной.

Патриотизм у нас традиционно силен. Русские всегда осознавали, что они «спокон веков» живут в сильном государстве. Они гордились этим. Отношение к службе в армии, несмотря на горечь разлуки, тяготы издержек, определялось сильно развитым государственным сознанием, которое было присуще не только элите, но и простому народу. Отсюда и почти полное отсутствие отказников, и воинские подвиги.

Именно о патриотизме простого народа говорили славянофилы?

Да, и тут они оказались точнее большинства западников. Василий Петрович Боткин когда-то верно писал: великая заслуга славянофилов в том, что они «выговорили одно-единственное ­слово: ­народность, национальность». А Герцен говорил: «Наша европейская западническая партия тогда только получит место и значение общественной силы, когда овладеет темами и вопросами, пущенными в обращение славянофилами». По осознанию важности этого вопроса у славянофилов с западниками больших-то разногласий и не было. Просто первые на «самость» обращали больше внимания.

Каков портрет русского сейчас? Сильно ли наше самосознание отличается от дореволюционного?

Действительно трудный вопрос. Формирование самосознания — процесс постоянный, многослойный и долгий. В нас много советского. Но черты русскости сохранились, возвращается в народное сознание православие. Да и патриотизм тоже. Понятие «новая Россия» — это ведь больше такая оболочка, игра слов. Самосознание народа нельзя вывести лабораторным путем, оно должно опираться на традиционные ценности, на историческую память. Не случайно в последнее десятилетие люди стали все чаще обращаться к историческому наследию. Вот уж что действительно объединяет — гордость за героические и культурные свершения, за великие имена россиян. Вспомните недавний телевизионный проект «Имя России». Был широкий общественный резонанс, примирительно были настроены разные политические силы.

Пару лет назад мы публиковали у себя в журнале результаты одного этно­графического исследования. Оказалось, что наши люди больше уважают начальника, чем европейцы.

Часть ответа можно найти в том же православии. Ключевое его понятие — смирение. Отсюда и уважительное отношение к старшему, в том числе и по чину. Да и даже если судить более приземленно: что мог знать, скажем, ­архангелогородец о самом «большом начальнике», о царе? Он его даже и представить себе не мог, не то что увидеть — при наших-то огромных пространствах. С другой стороны, для многих из нас характерно раболепство перед начальст­вом. В нас слабо развито чувство личного достоинства. А ведь это фундаментальный элемент гражданского национализма.

Выходит, попытки русских правителей привить русским западный уклад окончились ничем? Взять того же Петра Великого.

Петр не собирался делать нас европейцами. Он хотел модернизировать страну, что и осуществил. В этом его огромное историческое величие, что, кстати, вполне осознавало большинство россиян.

Но чтобы провести свои реформы, Петру и его окружению необходимо было создать у людей ощущение, что старое никуда не годилось. Раз надо двигаться вперед, сближаться с Европой, значит, нужно создать миф о России косной, малоподвижной, отгороженной от передовой Европы. В том, как многие из нас воспринимают семь допетровских веков с их богатейшей культурной, прежде всего монастырской, традицией, безусловно «виноваты» Петр и его окружение, выступившие в роли мифотворцев. Впрочем, так, вероятно, происходило всегда. Для осуществления тех или иных преобразований (в данном случае не столь важно, революция это или реформа) всегда необходимо создать искаженные представления о предшествующей истории. Что уж говорить о большевиках, гораздо меньше церемонившихся с людьми, с их чувствами и памятью?

Получается, Петр сознательно дискредитировал историю. И много у нас таких мифов?

Хватает. Ну например, то же отношение к предприимчивым людям. Оно было совершенно нормальным. В этом смысле, что русская деревня, что швейцарский кантон — везде люди немного завидуют более удачливым соседям. Это общечеловеческая, а не национальная черта. То же самое с богатством, мы уже говорили: для народа имело значение, как человек к нему пришел.

Правители манипулировали народом, обращаясь к глубинам его самосознания. Можно ли воздействовать на самосознание? Правильно ли это?

Формировать национальное сознание? Это так или иначе делают учителя, СМИ, проповедники, политологи, администрация президента и т.д. Что касается ученых, то если они и должны его формировать, то только непредвзятым анализом, трезвым осмыслением прошлого и современности. Но при этом, я уверен, опираться надо на лучшие, выдающиеся примеры и образцы. Не стоит этого стесняться. Говоря о русской литературе, мы ведь не упоминаем третьеразрядных советских писателей, а сразу обращаемся к Пушкину и Достоевскому. Я не люблю лубочные картинки, но портрет нации, который создается на основе всего лучшего, что в ней есть, способствует ее сплочению. Посмотрите на англичан: в Великобритании каждый год выходит чуть ли не 400 публикаций про адмирала Нельсона. У нас про Ушакова — 20. Не уверен в точности цифр, но порядок такой. Решайте сами, что лучше.