60-летие доклада Хрущева «О культе личности и
его последствиях»

«…Было ясно, что является воплощением зла. Все было абсолютно ясно — ни у меня, ни у моих знакомых не было и тени сомнений. А если все-таки какие-то тени у моего поколения и были, то лишь до 1956 года. Тогда все стало окончательно ясно. В 1956 году мне было 16 лет. И с тех пор у меня не осталось никаких иллюзий» (И Бродский, Интервью Адаму Михнику, 1995).

В 1956 году мне было 19 лет. В отличие от великого поэта, до этого мне ничего не было ясно.

Дома у меня было три коммуниста — отец и два старших брата (один вступил в партию на фронте, перед боем). Всегда говорю — не считая присутствующих, более честных людей в своей жизни не встречала и теперь уже вряд ли встречу. Мне была прямая дорога в партию — за ними.

И «стало ясно» в один день. По филологическому факультету МГУ ходили смутные слухи о каком-то неслыханном докладе Хрущева, прочитанном 25 февраля. И вот объявили о его чтении «партийно-комсомольскому активу» факультета, а реально — всем: в Коммунистическую аудиторию впускали по студенческому билету.

…Есть аксиоматичные вещи, которые не стоит подвергать сомнению, хоть они и не относятся к миру точных наук.

В послевоенное тридцатилетие было два фундаментальных события — смерть Сталина и доклад Хрущева. Во второй половине ХХ века в Советском Союзе было три государственных деятеля, взявших на себя смелость ЛИЧНОГО ПОСТУПКА — Хрущев, Горбачев и Ельцин. Несколько лет назад я напечатала статью «Ненависть к поступку». У нас привыкли не верить в личную волю к поступку и все объяснять теми или иными обстоятельствами. За этим — довольно подлая подкладка: личная неспособность к поступку. Сегодня — речь не о всех троих, а только о Хрущеве, так что всегдашняя готовность большинства нашего населения к инвективам по поводу двух других на этот раз — отменяется.

На высокую сцену — с нее читали нам лекции — вышел секретарь партбюро, сказал: «Сейчас будет оглашен документ ЦК КПСС. Обсуждению не подлежит!». И по всей аудитории прокатился недовольный студенческий шумок: «У-у-у-у-у!..». …Только много лет спустя я поняла, что это было приобретением трех послесталинских лет: при жизни Сталина о любом таком проявлении недовольства не могло быть и речи.

…В докладе Хрущев читал выдержки из письма Сталину неизвестного нам, но хорошо известного делегатам съезда члена Политбюро, члена партии с 1905 года: истязавший его следователь знал, что «у меня после перелома плохо срослись позвонки, и причинял мне невыносимую боль», заставляя «оклеветать себя и других людей». (Впоследствии стали известны дополнительные подробности истязаний «В кабинете Берии, по его приказанию и на его глазах, Родос и Есаулов избивали Эйхе резиновыми дубинками. Он падал, его поднимали и снова били. От побоев у Эйхе вытек глаз, и все-таки он отказывался признать, что он шпион. Поняв, что усилия бесполезны, Берия приказал увести его на расстрел. Приговор исполнил специально приехавший за Эйхе Блохин» (Л. Головкова. Где ты?... М., 2015 — через несколько лет главный расстрельщик поляков в Катыни).

Хрущев пояснял: расследованы дела «шпионов» и «вредителей», и оказалось, что люди были расстреляны после признаний, полученных «путем жестоких, бесчеловечных истязаний». (Потом ходили слухи, что докладчику приходилось не раз прерываться — старые большевики в зале теряли сознание…). Доклад не оставлял сомнений: в течение ряда лет с ведома и по распоряжению Сталина в стране совершалось то, что называется словом злодейство. В этом была едва ли не главная заслуга Хрущева.

Три с половиной часа чтения перевернули лично мою жизнь. Студентка 2-го курса филфака вошла в Коммунистическую аудиторию одним человеком, а вышла другим. Прекрасно помню те мысли, которые, можно сказать, горели в моем мозгу, когда я, оглушенная, вышла из аудитории на прекрасную университетскую балюстраду: «Нет, я никогда не пойду за идеей, которая требует миллионы человеческих жертв…». И уж никоим образом не могла я после выслушанного верить в «правильность политики партии», на которой настаивали Хрущев и его партия все последующие годы. Лучше Черчилля не скажешь — Хрущев хотел перескочить пропасть в два прыжка…

Тем не менее значение доклада было огромным — он давал толчок мысли. Я кинулась читать Ленина — том за томом. И из самих работ и писем увидела прямого учителя Сталина — человека, неукоснительно, ни с чем не считаясь, следовавшего принципу цель оправдывает средства. Бредовые формулировки о «восстановлении ленинских норм законности» таяли на глазах. Когда в годы Перестройки многие уверяли, что только теперь все поняли, я знала — они лгут либо себе, либо другим: после доклада Хрущева понять суть Октября и Ленина было делом техники.

Замечательный искусствовед Михаил Герман в своей мемуарной книге «Сложное прошедшее. Passé composé» вспоминает свои студенческие впечатления от чтения доклада в Ленинграде: «Такой тишины за всю свою жизнь я не помню. По-моему, больше всего боялись переглянуться, боялись высказать хоть какое-то отношение. О таком никогда не говорилось на людях, а ведь в аудитории сидели и преподаватели, и студенты. Нечто вроде публичного и опасного греха совершалось на глазах друг у друга, и никто друг на друга не смотрел. Плохо верится, что так уж все это было никому не ведомо. Скорее, поражал сам факт, что об этом говорят не шепотом, а при большом стечении народа. Вроде эффекта первых порнофильмов. Все это видели и знали, но чтобы смотреть публично! И главное — страх (это понял я позже), страх, что это не останется безнаказанным, что все теперь повязаны круговой порукой, все в опасности, все могут донести на всех. Расходились в молчании <…> Тогда впервые увидел я своего “латиниста” Марка Наумовича взволнованным и без всякой маски. “Я дожил до этого”, — сказал он. Может быть, тогда впервые я понял, насколько страшно и серьезно то, о чем я знал, но думал об этом как об абстракции. Увидел, что такое ненависть к Сталину, ко всему тому, в чем мы жили, стараясь не размышлять, не видеть, забыть».