«Главный индикатор успеха — когда мне говорят, что моя
книга помогла»

От редакции. Юрист Марина Алексеева почти 20 лет изучала личность осужденных и создавала прогнозы преступности. Уйдя в 1998 году в отставку в звании подполковника милиции, она окончательно превратилась в Александру Маринину и посвятила жизнь писательской деятельности. Сейчас на ее счету более 50 книг, большинство из которых — детективы.

Что, на ваш взгляд, важнее для писателя: умение придумывать сюжеты или красиво излагать?

Умение красиво излагать никому не нужно. У книги есть две функции. Они могут реализоваться вместе, а могут отдельно — но одна из двух обязательно должна присутствовать. Первая функция — создать определенное настроение, вторая — дать пищу для размышлений. Ничего другого в книге быть не может. Красота подачи очень украсит книгу, в которой реализована хотя бы одна из двух функций. В противном случае красота ничего не спасет.

То есть если в книге интересный сюжет, а написано «некрасиво», ничего страшного в этом нет?

Абсолютно. Для филологов и литературоведов это, конечно, ужасно, они все раскритикуют и будут бросаться гнилыми помидорами. Но люди будут читать. Потому что история — это всегда интересно. Чужая история — это еще один кусочек жизненного опыта, помимо своего собственного, который можно обдумать и по поводу которого можно попереживать.

Чем создается настроение в книге?

Характеристиками персонажей или ситуациями.

Вы преследуете цель написать книгу с определенным настроением?

Нет — я передаю свое настроение.

Что бы вы посоветовали людям, которые хотят строить писательскую карьеру?

Советов я не даю никогда и никому. Я не Лев Толстой и не Дитмар Розенталь — у меня нет права кому бы то ни было что-то советовать.

Как вы считаете: надо ли учиться, чтобы стать писателем?

Есть два варианта. Если ты совсем молодой, можно пойти учиться и сидеть с открытым ртом, слушать, как тебе что-то объясняют. А если ты не совсем молодой, надо просто много читать. Когда ты подсознательно или сознательно обобщаешь и анализируешь свой опыт читателя, ты поневоле начинаешь понимать, как нужно писать, чтобы это было читабельно.

Мне никто ничего никогда не объяснял ни про драматургию образа, ни про речевую характеристику персонажа, ни про конфликты, которые двигают фабулу, ни про композицию. Помню свое изумление, когда году в 1997-м или 1998-м одна журналистка сказала мне, что моя книга «Стилист» написана композиционно идеально. Я не понимала, о чем она говорит, потому что по большому счету вообще не знала, что такое композиция. То есть если мне что-то удается — а я не знаю, удается или нет: я не филолог и не могу оценить свои книги, то это получается чисто инстинктивно. Просто потому, что я много читаю.

Что для вас индикатор успеха, помимо большого тиража?

Главный индикатор — когда мне пишут или говорят на встречах с читателями, что моя книга кому-то помогла в трудной ситуации или что благодаря моей книге кто-то решил для себя сложную жизненную проблему.

Да, тираж у меня большой — но и критика большая. Очень много недовольных — тех, кто меня хает. Но это нормально. Я год тружусь над книгой, и, если хотя бы одному человеку это приносит пользу, значит, все не зря. И я счастлива.

Вы не раз говорили, что литературная критика не имеет права на существование. Почему вы так считаете?

Литературная критика — это вкусовщина. Только конструктивная критика имеет право на существование. Конструктивная критика — это та, которая поможет неоконченную работу доделать так, чтобы в ней не осталось очевидных недостатков. К этому меня приучила 20-летняя жизнь в науке, где ни один документ не выходил без коллективного обсуждения. Какой смысл обсуждать уже написанное и изданное произведение, которое автор сделал так, как хотел? Тебе оно кажется плохим, а автор был уверен, что оно хорошее. Вы разные, у вас разный взгляд. В литературоведении, как и в любой области, я признаю анализ. Но критика бессмысленна.

В одной из своих последних книг, «Горький квест», вы сравниваете 1970-е годы и нынешнее время. Что, на ваш взгляд, изменилось с тех пор в лучшую сторону, а что в худшую?

Есть такая книга «Элеанор Олифант в полном порядке». Ее главная героиня — совершенно не социализированная молодая женщина: она не понимает игр, в которые мы все играем. Она искренне недоумевает, почему должно быть так, когда проще и правильнее сделать иначе. Я всю жизнь была такой Элеанор Олифант, и ритуальные танцы с бубнами, которых при советской власти было слишком много, всегда были мне чужды и страшно меня раздражали. Поэтому, как только в 1991—1992 годах эти танцы упразднили, все остальное для меня уже значения не имело. Ну, чуть больше стало денег, ну, чуть меньше. Ну, не хватает до зарплаты — обойдусь, водички из-под крана попью. Зато танцев с бубнами нет. Для меня это главное. Так что, на мой взгляд, стало лучше.

Да, стало хуже с точки зрения борьбы с преступностью. Стало хуже с точки зрения защиты прав и интересов граждан. Но при советской власти с этим тоже было не очень здорово.

А как изменилась с тех пор полиция?

Она выродилась непонятно во что, превратилась в дубинку. Не в средство защиты населения от криминального элемента, а в дубинку, которую вынимают из чехла по команде «фас», и по команде «брэйк» вкладывают обратно.

Вы неоднократно писали о том, что в советское время права женщины жестоко ущемлялись. Как дела обстоят сейчас?

В книге «Тот, кто знает» я вложила в уста одного из персонажей примерно такую фразу: «Чтобы чего-то добиться, женщина в нашей стране должна уметь делать работу в пять раз лучше, чем мужчина. Только тогда на работу возьмут ее, а не мужчину».

Сейчас это кое-где осталось, но, конечно, с тем, что было в те же 1970-е не сравнить. Сегодня неохотно нанимают молодых женщин детородного возраста. Руководители понимают, что в любой момент они могут выйти замуж и родить. Их придется отпускать в декрет, и целый участок работы будет оголен, на него надо будет брать нового сотрудника, что ужасно проблематично. А женщин после 45 лет вообще не хотят принимать на работу, потому что они стареют. Самый приемлемый для работодателя вариант — женщина 30 с небольшим лет, с детьми-подростками, желательно двумя.

В советское время наряду с этими соображениями были еще соображения о том, что баба не человек. Сейчас никто не лишает женщину возможности заниматься любым видом деятельности.

Чем, по вашим наблюдениям, современная молодежь отличается от старшего поколения?

Все отмечают, что она более свободна. Это действительно так. Но у нее есть и минусы. Например, чрезвычайная вовлеченность в пользование гаджетами, как правило, не дает молодым людям возможности вовремя развить навыки устной коммуникации. Они и письменно-то общаются в основном смайликами или сокращенными сленговыми словами. Они не умеют построить развернутую фразу, не умеют, глядя человеку в глаза, считывать его эмоции, понимать, интересно ли ему, согласен ли он, не обидели ли они его, не раздражает ли его их манера общения. Это все то, чему предыдущие поколения, вынужденные общаться только лично, учились с детства.

Сейчас человек может сидеть в своей квартире, никого не видеть и думать, что у него миллион друзей, потому что он участник массы групп и в соцсетях у него тысячи фрэндов. Это порождает опасную иллюзию того, что у него много друзей и он не одинок.

Но просидеть всю жизнь наедине с компьютером невозможно. Даже если ты фрилансер, работающий удаленно, ты должен выйти, хотя бы чтобы купить себе хлеба и молока. Ты оказываешься в окружении людей и вынужден вступить с ними в контакт. А потом, не дай бог, случится любовь — и придется общаться уже не через интернет, а лично, выстраивать отношения. А потом, не дай бог, кончится фриланс и нужно будет ходить в офис — взаимодействовать с коллегами, с начальником, быть в окружении людей. А ты не умеешь, ты к этому не приучен. Так что чудесным свободным молодым ребятам, которые слишком доверяют гаджетам, годам к 30 придется столкнуться с большими трудностями. Если они сейчас не примут меры, чтобы научиться разговаривать и общаться с людьми лично, то им придется не очень здорово.

Последнее время читатели жалуются, что ваши книги стали более нравоучительными. Вы с этим согласны?

Нет, конечно. Я даже советов не даю — как же я буду кого-то чему-то учить? Просто люди, которые последние 10 лет с недовольством отмечают, что в книгах стало слишком много поучений, хотят только детективного сюжета и не хотят думать. А я не хочу детективного сюжета, я из него выросла, мне уже 62 года. Писать историю, в которой один убил, другой его разоблачил и поймал, мне скучно. Мне нужна идея, надо которой можно думать. Так что те, кому кажется, что я пытаюсь чему-то учить, — это люди, не достигшие моего возраста и еще не понявшие, что над книгой интересно размышлять.

Вы со своей склонностью к анализу наверняка изучали свою читательскую аудиторию. Какова она?

Изучать ее невозможно: достоверной статистики никто мне не даст. Даже если допустить, что в каждом книжном магазине будет заполняться анкета на каждого покупателя, мы не узнаем, кому эту книгу потом дали почитать.

Я могу судить только о двух срезах аудитории. Это те, кто считает нужным прийти на встречу со мной, и те, кто участвует в обсуждениях в моих группах в социальных сетях. Среди тех, кто приходит на встречи, чуть больше мужчин, чем среди тех, кто комментирует в группах. Это связано с тем, что мужчины менее склонны писать — они люди действия, а женщины усидчивее, кропотливее. Кстати, это объясняет и тот факт, что даже в советское время среди следователей самыми успешными были именно женщины: там было много бумажной работы. Женщины были в состоянии тщательно ее выполнять, а мужчинам это не всегда удавалось.

Когда я начинала писать, меня читали в основном мужчины. Мои книги издавали в серии «Черная кошка», в которой раньше ни одной женщины не публиковалось. Серия была ориентирована на мужскую аудиторию — и мужчины по инерции ее покупали. Но потом поняли, что автор «баба» и подумали: «Негоже мне, русскому мужику, это читать», — и из числа моих читателей выбыли. Подключились женщины. Сейчас 85—90% моей аудитории — женщины, 10—15% — мужчины. Как правило, это люди от 35 лет. Возможно, меня читают и более молодые — те, кто скачивает книги в интернете.

Кстати об интернете: как вы оцениваете перспективы борьбы с пиратством?

Издательства пытаются с ним бороться, но безуспешно. Чтобы закон работал, нужны люди, которые будут надзирать за его соблюдением и наказывать тех, кто его нарушает. У нас таких людей нет. Гораздо интереснее прийти, размахивая красной корочкой, к держателю крупного сайта и слупить с него миллион рублей за то, чтобы не закрывать сайт и не привлекать его к ответственности. А мелкий сайт, у которого нищий держатель, никому не интересен: что с него взять? А если нет возможности заработать, то работать никто не будет — такова современная полиция.

Это можно переломить?

Теоретически да. Нужно поменять идеологию. Всю. Полиция ведет себя таким образом, потому что ей это позволяют. Позволяют ей это потому, что господствующая идеология, к сожалению, в нашей стране формулируется примерно так: своим можно все, а с чужих мы деньги возьмем. До тех пор пока это не изменится, никакие реформы и никакие законы не помогут.

В первую очередь нужно, чтобы высокопоставленные люди, которые оказываются вовлечены в скандалы в связи с непонятно откуда взявшимся имуществом, фирмами, зарегистрированными на родственников, огромным количеством недвижимости, не сопоставимой по стоимости с их зарплатой, были уволены или подавали в отставку.

Нужен положительный пример борьбы с такими чиновниками?

Нет, положительный пример не поможет. Поможет только жесткая политика. Любой чиновник должен быть кристально чист. А чиновник высокого ранга, публичная личность, должен быть не просто кристально чист — он должен быть прозрачен как алмаз. Только в этом случае хоть у кого-то появится право требовать с тех, кто ниже, приемлемого поведения. Сейчас с них даже требовать невозможно, потому что они скажут: вам можно, а мне нельзя? Вседозволенность очень быстро распространяется сверху вниз. Опасная ошибка думать: я своей верхушке, своим близким разрешу, а всем остальным запрещу. Так не получается. Это прецедентное мышление: разрешил одному — моментально находится десяток тех, кто считает, что им тоже можно. А десяток порождает сотню — и так далее. Как мы ни реформируем полицию, как ни реформируем прокуратуру, они все равно будут смотреть вверх и говорить: раз им можно, значит, и нам можно.

Можно ли решить эту проблему, сменив власть?

Может быть — при условии, что придет другая власть с другой идеологией. Если придет точно такая же, ничего не изменится.

Скучаете ли вы по научной работе?

Конечно. Очень часто, когда я вижу какую-то статистику или слышу или читаю в интернете какую-то информацию, связанную с криминологией или с криминальной ситуацией в России, я думаю: «Дайте мне эту статистику, я вам анализ сделаю. Ну что ж вы лепите такую чушь?».

Вас возмущает непрофессионализм?

Да. Он сейчас всюду. Где вы в современной России, видели профессионалов? Разве что в ИТ. В медицине, в педагогике, в науке — нигде нет профессионалов. Вы думаете, люди во власти умеют управлять? Конечно, нет: они не понимают необходимых механизмов. Зато у них есть оплаченное из бюджета жилье в Москве, привилегии, аппарат, который они с собой таскают по заграничным поездкам, и возможности, записывая бизнес на членов семьи, зарабатывать огромные деньги. Кроме этого, они не понимают ничего.

Расскажите о том, как вы работаете над книгами. Например, как создаете речевой портрет персонажей — людей из разных эпох, принадлежащих к разным поколениями и социальным стратам?

Если у меня в книге, к примеру, много молодых персонажей или немного, но они важны, то, конечно, я обращаюсь к молодежной манере речи, к молодежному сленгу. Выписываю слова и выражения с расшифровкой — что они означают, в каких ситуациях употребляются, как называются те или иные предметы одежды, которые они могут между собой обсуждать и т. д. Благодаря интернету это легко сделать. Не было бы интернета – пользовалась бы словарями молодежного сленга. Если мне нужно передать профессиональную речь, я использую словари или ищу консультантов, которые подскажут, как люди той или иной профессии выражаются в определенных ситуациях, как называют те или иные предметы. Это часть работы, не очень трудоемкая, но, конечно, значимая.

Что касается передачи особенностей характера в речи, то тут я ничего специально не делаю. Я просто все время держу в голове образ героя. Например, у меня есть персонаж Сергей Зарубин. Я всегда помню, что он маленького роста, абсолютно не комплексующий по этому поводу и постоянно над этим подшучивающий. Веселый, оптимистичный, острый на язык, несколько нахальный. Поэтому, как только дело касается Зарубина, у меня автоматически получаются, скажем так, неклассические фразы.

Вы все это на самом деле держите в голове или записываете?

Я слишком ленива, чтобы делать какие-то заметки, — я все стараюсь держать в голове. Именно поэтому у меня в книгах то и дело проскальзывают ошибки. Но, тем не менее, я упорно держусь линии «все в голове». Потому что мозг, как мышца, нуждается в постоянной тренировке. Если давать себе поблажки и все записывать, ничего хорошего не выйдет. В конце концов, я, как правило, помню, в какой книге я описывала того или иного персонажа, и я не поленюсь, возьму книгу, найду это место.

Как вы относитесь к тому, что читатели подлавливают вас на ошибках?

Ошибка есть ошибка, я ее признаю и благодарю. Как еще можно к этому относиться?

Наверное, даже приятно, что люди так внимательно читают ваши книги?

Люди, которые указывают мне на ошибки, — не те, кто внимательно относятся к моим текстам, а значит, ко мне. Они внимательно относятся к себе. Для них важно не просто заметить ошибку, а прийти на встречу с читателями и сказать об этом вслух. Это свидетельствует об особом складе характера. Это люди, для которых важно уесть, уцепить, придавить других, чтобы самому чуть-чуть возвыситься.

Есть ли у вас редакторы, которые помогали бы вам в том числе избегать ошибок?

У меня редакторов нет, но они есть в издательстве. Однако современные редакторы — совершенно не то же самое, что редакторы при советской власти. Это другая профессия с другим функционалом. Редакторы при советской власти выверяли каждое слово. Если в книге указывалась какая-нибудь географическая точка, они обязательно смотрели на карту и проверяли, действительно ли она там находится — в 100 километрах от крупного города, в трех километрах от речки. Если ты указывал станцию метро и ситуация была привязана к конкретному периоду, они проверяли, существовала ли эта станция в том году.

Уровень современного редактора гораздо ниже. У меня была книга, события в которой крутились вокруг театра. Один из персонажей упомянул МХТ — редактор мне исправил на МХАТ. Но МХАТ и МХТ — два разных театра. Если редактор, живущий в Москве, этого не знает, что он за редактор?

То есть вам приходится все перепроверять за редактором?

Со стилистическими вещами, если они не умышленные (то есть, если я не хочу, допустим, показать корявость речи персонажа), я соглашаюсь. А со смысловыми не всегда. У меня бывают профессиональные обороты, которые на взгляд нормального филолога кажутся неправильными. Например, в криминалистике есть такой оборот «гильза выстреляна». Это не по-русски: правильно написать «выстрелена». Когда мне такие вещи поправляют, конечно, я не соглашаюсь.

Как вы выстраиваете сюжетные линии — продумываете все заранее или, начиная писать, сами не знаете, что будет дальше?

Очень редко мне с самого начала понятно, чем должно начаться и закончиться произведение. Я слишком ленива, чтобы всю подготовительную работу делать очень тщательно. Я пробовала все планировать — сделала две книги с предварительным синопсисом: выстраивала эпизоды, перекраивала их, переставляла местами до тех пор, пока мне не казалось, что все получилось и можно начинать писать. В результате уже на третьем или четвертом эпизоде мне в голову приходила какая-то мысль, или характеристика персонажа, или поворот, или идея — и уже было трудно придерживаться разработанного плана. Это как аппетит, который приходит во время еды: пока не начнешь работать, книга все равно не сложится.

Трудно ли вам приступать к работе над книгой?

Очень. Но я придумала, как себя обманывать. Раньше я всегда ждала, когда в голове созреет первый эпизод. Я с него начинала и последовательно шла вперед. Часто останавливалась — бывало на неделю, бывало на месяц: просто не придумывалось, что дальше. Я знала, что писать будет тяжело, поэтому всегда было страшно начинать. И однажды я себя обманула: открыла новый файл, назвала его волшебным словом «Наброски» и начала писать первое, что пришло в голову. Я подумала: «Я что-то напишу, у меня будет этот эпизодик, а потом, если ему найдется место, я его вставлю. А нет — так нет».

Так я и действую. Создаю файл «Наброски-1», затем «Наброски-2» — пишу второй эпизод, который в результате может оказаться первым. Продолжаю до тех пор, пока не настанет время эпизода из первого файла. И уже не так страшно. Когда открываешь файл со словом «Наброски», то вроде никому ничем не обязан — просто пишешь что приходит в голову.

Как ваша работа выглядит с технической точки зрения? Даете ли вы, скажем, себе обязательство писать определенное количество страниц в день?

Нет, я так не умею. Когда я пишу волшебное слово «Наброски», стараюсь по возможности каждый день включать компьютер, перечитывать то, что написано в предыдущий раз, прислушиваться к себе и что-то писать. Иногда получается три строчки: вот не идет — и все. Иногда 5—8 страниц. Максимум за день я писала два авторских листа, то есть примерно 24 страницы в Word. Но это было 2003-м году, когда я была существенно моложе.

У меня есть понятие «минимальная пайка». Это четверть листа, 10 тыс. знаков. Если я в какой-то день написала не меньше 10 тыс. знаков, я считаю, что я молодец. Если меньше — конечно, что-то я сделала, но я не молодец.

Как вы отдыхаете?

Я обязательно отдыхаю каждый день после работы. Мы с мужем смотрим какой-нибудь сериал. Телевизор мы не включаем с 2011 года — используем его только как экран. Я люблю детективные, исторические костюмированные сериалы, байопики. Это тоже опыт, который подсознательно анализируется: как построена линия персонажа, как она подана, какая там этическая коллизия, как она разрешена, вызывает ли это у меня согласие или отторжение — если отторжение, то почему. Это информационная подпитка для мозга, которая дает толчок мысли. Я решаю задачки для тренировки мозга; складываю пазлы и при этом слушаю аудиокниги. Играю на пианино — это хорошо для координации правой и левой руки, тренировки памяти, внимания, концентрации.

Два раза в год я на полтора месяца езжу в Баден-Баден. Зимняя поездка приходится на разгар работы над текстом, зато летом, когда книга уже сдана, я действительно отдыхаю: много хожу, гуляю.

Вы сознательно разделяете время для работы, для тренировки мозга и для отдыха?

Мозгу нужно переключение. В нем есть разные зоны, каждая из которых отвечает за разные функции: мыслительные, двигательные и прочие. Если заниматься одним и тем же на протяжении всего дня, то эти участки мозга сильно устают и теряют эффективность. А другие участки простаивают. Это неправильно. Поэтому у меня день наполнен разнообразной нагрузкой, чтобы голова сохраняла ясность и работоспособность.

Об авторе. Анна Натитник — старший редактор HBR Россия.