Зоя Богуславская

Зоя Богуславская всю жизнь ­не только занимается творчеством — ее романы, повести и эссе переведены на многие языки, — но и поддерживает людей искусства. Автор множества культурных проектов, в том числе фонда и первой независимой премии «Триумф», после смерти своего мужа, Андрея Вознесенского, она учредила и возглавила фонд его имени и премию «Парабола».

HBR — Россия: Как возник «Триумф»?

Богуславская: У меня всегда было ощущение, что самые талантливые люди выпадают из официальной обоймы. Это абсолютная несправедливость современной культуры. И когда мне в 1992 году позвонил Борис Березовский и спросил, какое событие в культуре стоит спонсировать, я ответила, что спонсировать надо не событие, а механизм. И заявила: «Надо учредить у нас аналог Нобелевской премии».

Вам действительно удалось создать независимую премию?

На 99% — да. Правила, которые я предложила, исключали лоббирование, подтасовки, использование «телефонного права». У нас было жюри очень высокого уровня — в него вошли эрудированные, культурные люди с безупречной репутацией и широким кругозором. Свобода их выбора обеспечивалась не только тайным (даже друг от друга) голосованием, но и тайным выдвижением кандидатов. И еще у нас не было первого тура, шорт-листа, то есть мы не публиковали имена номинантов.

Как изменилось состояние российской культуры за последнее время?

Изменилось, прежде всего, само время — неожиданно, ошеломляюще. Изменились и прио­ритеты, шкала ценностей, идеалы. Сегодня многое решают деньги и положение. Уже нет той почвы, которая необходима для медленного выращивания и шлифовки талантов. Однако все же есть надежда, что спираль, по которой развиваются культурные и исторические процессы, вернет нам высокое отношение к искусству как к подвижничеству, бескорыстию, когда художник оценивает свою роль по вкладу в копилку отечественной духовности.

Ваша жизнь пришлась на трудное для страны время. Что вас поддерживало?

Нам с Вознесенским никакое время не казалось потерянным. Мы не были требовательны к быту, право на внутреннюю свободу решало все. Для Андрея как для поэта важнее всего было ощущать себя понимаемым и востребованным. В нашей семье не было ссор; после какого-нибудь рассказа о странном, глупом происшествии в доме часто звучал смех.

А вообще мне кажется, что в истории России все времена были тяжелыми. Видимо, есть что-то в нашем характере, в нашей природе, что порождает жестокость и насилие. Но вмес­те с тем наших соотечественников всегда отличали готовность к милосердию, подвиги бескорыстия.

У вас не было желания уехать из страны?

Андрей не мыслил себе жизни вне русского языка, он воспринимал себя как одно целое с природой, читателем и зрителем. Что касается меня, то вот вам пример: меня пригласили на два месяца в Колумбийский университет в Нью-Йорке. Казалось бы, новизна впечатлений, пиршество встреч: Лайза Минелли, Курт Воннегут, первые леди, президенты. Жизнь — через край. Но в какой-то момент необъяснимо, неудержимо меня стало тянуть назад, не только к Андрею, к сыну, но и к чему-то абсолютно необъяснимому. Было чувство, будто хочешь открыть дверь и ощутить волшебство пространства, горизонта. Мне нужна была насыщенная атмосфера общения, глубокого, сокровенного, которая могла быть только на родине. И что же? Я быстро спрессовала свои впечатления и вылетела обратно за неделю до окончания положенных двух месяцев.