Сергей Пономарев: «Многое из того, что я снимаю, мне и самому
страшно видеть»

Российский фотожурналист Сергей Пономарев снимает военные конфликты, теракты и кризисные ситуации в разных частях света. Его работы много раз удостаивались престижнейших международных премий. В этом году за серию репортажей о беженцах с Ближнего Востока он получил Пулитцеровскую премию — самую важную в мире журналистскую награду — в категории «Новостная фотография».

HBR: Почему вы снимаете именно военные конфликты? Это осознанный выбор?

Пономарев: Я ничего не выбирал. Мне было интересно фотографировать, и я стал искать сферы, в которых мои навыки могли пригодиться. Это оказалась журналистика. Я пошел работать в газету. Никто не заставлял меня ехать на войну, война сама пришла к нам. Сначала Чечня, затем теракты в Москве, в России, Беслан. Я ездил везде как журналист. Потом стал интересоваться Ближним Востоком, отправился в Ливан, когда там был конфликт с Израилем. И пошло-поехало. Я не считаю себя военным фотографом, джанки, подсаженным на адреналин. Кто-то должен делать эту работу, и я знаю, что в какой-то мере умею ее делать. Но я не берусь за все подряд. Допустим, американцы больше 10 лет воевали в Афганистане, а я, хотя работал в американском агентстве, туда ни разу не ездил: мне было неинтересно. А то, что происходило в Ливии, Арабская весна, конфликт на Ближнем Востоке — интересно.

Почему? В чем разница?

Разная геополитика, разные люди, разные причины конфликтов. То, что было в Афганистане, напоминало войну марсиан с каменным веком. Это не так интересно. А на Ближнем Востоке у обеих сторон есть свои аргументы.

Становитесь ли вы на чью-либо сторону в конфликтах, которые освещаете?

Политически — нет. Если встаешь на чью-либо сторону, то не можешь разобраться в конфликте. Ты начинаешь судить о другой стороне как о враге. Ее аргументы для тебя — уже не аргументы. Поэтому я считаю, что в Советском Союзе не было журналистики — была пропаганда. У нас даже песня была: «С лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом…». Журналист должен быть не ангажированным, независимым — это очень важно. Какая бы сторона тебя ни аккредитовала: ДНР или Украина, Америка или Афганистан, — нужно стараться максимально объективно все освещать. Участники конфликта часто просят журналистов: «Все врут, хоть вы расскажите правду». Но быть объективным — не значит рассказывать чью-то правду. Это значит попытаться все взвесить и дать позицию обеих сторон.

Вы искренне не встаете ни на чью сторону? Или вам приходится себя сдерживать?

Я стараюсь. Я тоже человек, естественно. Так что в работе мне приходится контролировать себя. Я еду в зону конфликта не для того, чтобы потешить свои чувства, а чтобы рассказать обществу о том, что там происходит, чтобы быть глазами этого общества. Я несу камеру, которая все показывает людям. Но за камерой у меня есть свои личные переживания.

Эти переживания отражаются в снимках?

Чем журналист профессиональнее, тем меньше отражаются его чувства в снимках. Если бы вы говорили с художником, то, наверное, он бы свои переживания воплощал с помощью камеры, холста. Но вы разговариваете с журналистом. Фотоаппарат — лишь девайс, инструмент документирования реальности. А как им пользоваться — личное дело каждого. Можно быть художником и запечатлевать свои переживания, свое отношение к событиям. Можно снимать город, предметы, себя. А можно быть журналистом и информировать общество.

Что вам помогает сохранять объективность?

В любом конфликте нужно разбираться и понимать, зачем и почему он происходит. У всего есть рациональное объяснение. Очень редко одна толпа без причины идет мочить другую толпу. Мы, собственно, и пытаемся найти эти причины или объяснить происходящее. Каждый конфликт, как и каждое мгновение, не похож на предыдущий. Возможно, один вытекает из другого. Есть такие регионы, как Ближний Восток, где конфликт уже не остановить, потому что он идет веками. Чтобы сохранять объективность, нужно быть максимально оторванным от конфликта. Одно их моих правил, например, — в его зоне не должно быть моей семьи. Тогда к обеим сторонам я буду относиться одинаково. Вот с Украиной сложнее: там есть и семья, и друзья, там все перемешаны. А вот война в Ливии, в Афганистане — не моя война, поэтому я в ней могу спокойно разбираться.

Наблюдая за конфликтами, понимаете ли вы что-то про его участников? Скажем, видите ли вы, насколько они разные — те же палестинцы и израильтяне?

Вижу: они совершенно разные. Арабам и евреям очень сложно разговаривать между собой: каждый стоит на своем и говорит о своих ценностях. У них даже отношение к войне разное. Если еврей будет бежать от бомбы, то палестинец — к бомбе. Ему интересно посмотреть, что там произошло. Я видел это своими глазами, и сами палестинцы говорили мне: «да, это так, мы так будем делать». Они могут и хотят умереть под этой бомбой. У них абсолютно другое отношение к смерти, которое определяется религией. Они не боятся за свою жизнь, не дорожат ею.

Есть ли для вас в работе запретные темы, табу?

Что понимать под «табу»? Многое из того, что я снимаю, мне и самому страшно видеть. Нужно ли это показывать людям? Есть несколько точек зрения. Например, фотограф Стенли Грин снимает все как есть: лежит труп — фотографирует труп. Мне всегда казалось, что лучше обернуться и снимать живых, которые видят этот труп. Эмоции живых важнее, сильнее и серьезнее, чем мертвое тело.

Как вы справляетесь с ужасами войны? Выработали ли вы защитный механизм?

Сказать, что я зачерствел, нельзя. Каждая человеческая жизнь бесценна. Но у меня есть механизм отдыха от этого. Пока он мне помогает.

Можно ли привыкнуть к войне?

Вся человеческая история состоит из беспрерывных войн. Я считаю большой ошибкой то, что мы отключаем себя от мировой истории. Мы считаем: у нас нет войны, значит, в этом мире все хорошо. Русские вообще не интересуются тем, что происходит в мире, не желают изучать иностранные языки и т. д. Посмотрите, какова доля международных новостей в наших СМИ!

У вашего снимка, который среди прочих принес вам Пулитцеровскую премию, есть практически двойник — его автор получил всего несколько сотен лайков в инстаграм*е. Как объяснить, что одни фотографии производят на людей сильное впечатление, а другие нет?

Есть целая наука — композиция. Умение правильно скомпоновать кадр — уместить, все что перед тобой, в эту маленькую рамочку — часть профессии, мастерства. Я не просто навожу камеру на что-то происходящее — я стараюсь найти нужную позицию, нужный момент, поместить камеру в пространство в такое место, чтобы сложилась не только идеальная смысловая, но и художественная композиция. Тогда этот кадр смотрится как единое целое. Его не хочется порезать, перевернуть, подвинуть. Он как кирпич.

Каким вам видится будущее фотожурналистики?

Есть такое понятие, которое мы сейчас пытаемся переосмыслить, — visual storytelling, подача истории с помощью визуального ряда. Это универсальный международный язык: мои фотографии, историю, которую я снял, могут понять люди и в Японии, и в Африке, и в Америке. Максимум, что им может потребоваться, — перевести подписи к снимкам. В современном глобальном мире, я считаю, фото и видео будут очень востребованы — а значит, и моя профессия. Фотография — если мгновение правильно остановлено, сформировано композиционно, если в ней используются понятные всем штампы — вызывает у людей огромный отклик. С появлением интернета, цифровых технологий парадигма работы фотожурналиста существенно изменилась. Камеры в смартфонах сегодня есть у каждого. И если раньше фотографа посылали на место событий, чтобы он первым принес снимки, то сейчас делать это бессмысленно: на месте всегда окажется очевидец с камерой.

Поэтому сегодня ценится другое — умение рассказать историю того, что происходит. Обыватель прибежит, сфотографирует — и все: он не задумывается о происходящих событиях, у него другая цель. А фотожурналист может прийти, увидеть всю вакханалию, весь хаос, который творится на месте происшествия, обернуть это в визуальную историю, понятную для публикации. Научиться рассказывать такие длинные истории можно, скорее всего, только на практике.

* принадлежит Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена