Кто заведует нравственностью. Интервью с философом
Борисом Юдиным

Бизнес все чаще встраивает в свою работу механизмы этической оценки. Иногда поводом становится опасный провал: этический комитет при совете директоров Mitsubishi был учрежден, когда из-за обвинения в сокрытии информации о дефектах автомобилей концерн оказался на грани банкротства. Иногда наоборот — компания опасается размаха последствий своего колоссального успеха: Google создала комитет по этике, поняв, что чуть ли не монопольно контролирует огромные потоки информации. В своем интервью доктор философских наук, член-корреспондент РАН, представитель России в Комитете по биоэтике Совета Европы Борис Юдин рассказывает HBR, что такое система моральных норм, как эти нормы действуют в обществе и как вырабатываются в новых сферах, связанных с прогрессом биологии и медицины.

Что такое этика?

Классическое определение: «этика — это наука о морали». Взаимоотношения между людьми регулируются моральными нормами. Чаще всего их не осознают, но руководствуются ими постоянно. Вступая в контакт даже с незнакомым человеком, я могу предвидеть, как он себя поведет, — и это именно благодаря существованию нормы. Я, в общем и целом, знаю, с чем к нему можно обратиться, а с чем нельзя. Когда доктор просит человека раздеться, тот реагирует спокойно и подчиняется, потому что таковы правила общения с врачом. А услышав ту же просьбу, допустим, в вагоне метро, мы отреагируем совсем по-иному. Свои нормы есть для разных ситуаций. Стоит им поколебаться, и вы не знаете, с чем столкнетесь. Я сам ощутил это в начале 1990-х, когда у нас ломался социальный строй. Было заметно, что моральные нормы и ценности провисают и стало труднее взаимодействовать с людьми, особенно с незнакомыми. Бог его знает, какие у них установки.

Все говорят, что есть западная протестантская этика и есть другая — восточная. Какая из них сильнее?

Это не очень корректное противопоставление. Как показывают антропологические и этнокультурные исследования, есть специфические системы норм, характерные для конкретных социумов. Но задавать вопрос: какая лучше, какая хуже — неправильно.

Система воспроизводится из поколения в поколение, и, раз люди живут с ней, значит, она работает, поддерживает их взаимодействие. Иначе ни система, ни общество, которое на нее опирается, долго бы не просуществовали. Что касается противопоставлений, я вижу, что американцы и западные европейцы по-разному понимают моральные установки. И что нет единой «восточной этики»: одно дело страны Дальнего Востока, где сильно влияние конфуцианства, другое — страны Ближнего Востока или Африки.

Один американский ученый проанализировал огромный материал и сделал вывод о том, что золотое правило нравственности: не делай другому того, что не хотел бы, чтобы сделали тебе, — вполне универсально. То есть его можно обосновать с точки зрения и индуизма, и конфуцианства, и, естественно, христианства. Но есть и отличия: например, западные этические системы более индивидоцентричны, а восточные — Россия здесь, как и во многих других отношениях, в промежуточной ситуации — более сфокусированы на общине, на коллективе. Или, скажем, законопослушание — у нас оно не относится к числу высокопочитаемых ценностей, как на Западе. Помните, у Островского: «как вас судить, по закону или по совести?» — и народ выбирает «по совести».

А можно ли навязать обществу чужую систему ценностей?

Если бы кто-то задался такой целью, то на каких-то уровнях (я сейчас говорю об уровнях личности) это вполне бы сработало. Но более глубинные установки быстро изменить невозможно. Есть значимые ценности, против которых человек не пойдет никогда. По- пытки переломить устоявшиеся стандарты могут привести к конфликтам — и внутриличностным, и социальным.

Наши элиты часто заимствуют образцы из западной практики. Некоторые из них приживаются и идут вглубь, иногда до не- узнаваемости преобразуясь при этом, другие быстро отторгаются. Колоссальную роль в переносе ценностей играет телевидение, а в качестве агента перемен может выступать какая-нибудь поп-звезда, что, кстати, отлично используется в рекламе. Однако это воздействие, скорее всего, будет неглубоким и непродолжительным. Всегда есть какой-то комплекс неизменных ценностей. Поэтому, когда говорят, что западные ценности задушат нашу самобытность, я не склонен этому верить. У нас не такая уж и слабая система ценностей.

Но система в принципе допускает изменения и колебания отдельных норм?

Конечно, это же не закон Ньютона, который действует всегда и везде. Система подвержена историческим и культурным трансформациям, она обладает своим ресурсом подвижности, гибкого реагирования. Она не может быть слишком жесткой, догматичной. Фундаментализм в нынешних формах — это специально раскрученный тип морали. Его искусственно выводят и используют в политических целях. То есть если специально взбивать, стимулировать, ограничивать контакты с другими системами, можно вырастить догматиков и фундаменталистов, а сами по себе общества такого типа не появляются.

То есть моральные нормы не всегда продукт общественного сознания и существуют люди, которые дают их обществу?

Не в том смысле, что они их учреждают. Это надо быть пророком Магометом или Иисусом. В советской традиции эту роль выполнял Ленин: детские рассказы о нем, которые мы читали в школе, — как моральный катехизис. Кстати, когда этика зарождалась, у нее были весьма основательные притязания. Еще до Аристотеля, который и ввел это слово, был Сократ, который считал, что люди совершают дурные поступки из-за того, что не знают, в чем состоит добро. Изначально, говорил он, человек добр и морален и лишь по неведению может творить зло. Значит, надо его научить. Потом, правда, этика умерила свои притязания и стала изучать, а не предписывать. Например, она интересуется ситуациями, когда сталкиваются разные моральные ценности и человек должен выбирать, как себя вести. И многие начинают задумываться, как обосновать тот или иной выбор. Задача непростая,ведь приходится искать какие-то общие принципы.

Для обоснования морального выбора есть, грубо говоря, две группы теорий. Утилитаристские — определяют благо или добро как то, что полезно для большинства людей, то есть для общества (корень слова утилитаризм означает «польза»). На этом в основном строится англо-американская этика. В континентальной Европе, включая Россию, преобладает обоснование деонтологическое, то есть связанное с нравственным долгом. Все помнят категорический императив Канта, хотя золотое правило «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе» существовало задолго до него. Кант же вывел конструкцию, в которой все основывается на внутреннем долге, исполняемом независимо от последствий. То есть я поступаю морально не потому, что взвешиваю на внутренних весах интересы всех людей, а потому, что внутри меня есть нравственный закон. Он один определяет, что есть добро. Для утилитариста внутренние мотивы не имеют большого значения, главное — последствия, то есть польза. А для сторонника деонтологической этики важно, во имя чего человек поступает тем или иным образом.

Сейчас появились прикладные этики: для бизнеса, для научного исследования, и новая медицинская этика — биоэтика. В них трактуются конкретные ситуации:если возник какой-то выбор и мы приняли этическое решение, возникает прецедент, и им можно воспользоваться в дальнейшем при аналогичных случаях. То есть речь идет не о формулах, а о конкретных ситуациях, вроде кейсов. Вы знаете, что англо-американская система права — прецедентная. Ну, примерно так же и в этике.

А как же можно обеспечить прецедентность в этических вопросах?

Конечно, мораль не так жестко регулируется, как право. Но, что интересно, при развитии прикладной этики с 1960-х годов, в частности в медицине, стали появляться структуры, которые выносят решения по разным моральным вопросам практики, — этические комитеты. Они не взяли на себя функции суда, их роль иная: не допускать нарушения этических норм и давать советы в ситуациях сложного выбора.

То есть они вырабатывают новые нормы для профессиональной деятельности?

Скорее — новые подходы. Приведу распространенный пример из жизни: у родителей обнаружены генетически обусловленные аномалии, которые с определенной вероятностью может унаследовать их ребенок. Надо ли его подвергнуть генетическому тесту и если надо, то когда? Чтобы принять решение, родители должны знать, какой смысл несет в себе информация, которая будет получена в ходе тестирования, с какой вероятностью прогноз сбудется. Сейчас, например, можно довольно точно выявить предрасположенность к болезни Альцгеймера. Но нужно ли это знание ребенку? Болезнь Альцгеймера все равно проявится не скоро, уже в пожилом возрасте, и можно подождать с генетическим обследованием, пока ребенок не вырастет и не будет сам планировать свою жизнь. Преждевременное знание о предрасположенности будет для него обременительным, ведь сегодня болезнь неизлечима.

Значит, с точки зрения этики не всякое знание полезно человеку? Может, лучше и не сообщать ему всей правды?

Нет-нет, взрослому сообщать надо все, что его непосредственно затрагивает. В России раньше было принято многое скрывать от пациентов. Когда в начале 1990-х мы проводили исследование, большинство врачей говорили, что не считают нужным информировать пациента о самом тяжелом диагнозе. Сейчас многое изменилось. В медицину проникают западные или, скажем так, международные нормы информирования пациента, основанные на представлениях об автономии человека, его праве распоряжаться собственной судьбой. Впрочем, в этом есть, на мой взгляд, и негативная черта, ведь, передавая больному право принимать важные решения, врач тем самым перекладывает на него часть ответственности за взвешивание рисков. Вообще, одна из главных движущих сил развития биоэтики — отход от патерналистских установок в медицинской практике. Клятва Гиппократа — пример патерналистского подхода. Там есть такие слова: «я направлю силы на лечение, на благо больного в соответствии с моим разумением». То есть важно, как врач понимает это благо, но ведь больной может понимать его иначе. В этом смысле принято проводить различие между биологией и биографией. У пациента — своя биография, свои планы. И возможно, врач будет рекомендовать консервативное лечение, а больному надо, наоборот, быстрее встать на ноги, пусть даже это сопряжено с большим риском. Отход от патернализма значит, что пациенту приходится больше брать на себя.

А люди готовы брать на себя больше ответственности?

Не все, разумеется, ведь у нас проблема информированного согласия только начинает осознаваться обществом. Но вот Солженицын в «Раковом корпусе» ее заметил: там герой Олег Костоглотов борется за то, чтобы понимать, что с ним делают. Он даже медсестру подговаривает, чтобы та ему принесла учебник. Врачи запрещают: мы не имеем права давать вам информацию. В романе он один отстаивает свои права. Даже говорит: «я за жизнь не очень-то держусь», то есть не хочет, чтобы она сохранялась теми средствами, которые он считает для себя неприемлемыми. И врач Донцова вспоминает, что такой дотошный упрямец попадается на пятьдесят больных один. Ясно, что это списано с натуры и показано блестяще.

А можно ли считать, что патерналистская модель отношений врача и пациента — это следствие патерналистской модели государства, когда человек вообще сам мало что решает?

Ну, это не прямое следствие, но опять же эти вещи очень связаны в культуре, сидят достаточно глубоко, это одно из проявлений патерналистского сознания.

А как соотносится этика с научным прогрессом? Джордж Буш, например, запретил клонирование человека.

И он был не первым — сначала отреагировал Совет Европы, приняв документ о запрете клонирования человека. А между прогрессом и этикой возможны коллизии. Например, биоэтика защищает права пациентов или испытуемых. Но в европейской культуре за последние несколько столетий утвердилась другая ценность — свобода научного поиска. Она особенно доминировала в конце XIX и в первой половине XX века — авторитет ученых был чрезвычайно высок. А потом, после Второй мировой войны, выяснилось, что в Германии проводились жестокие эксперименты, и врачей судил Нюрнбергский трибунал. А японцы испытывали на людях бактериологическое оружие, и медиков Квантунской армии осудили 60 лет назад на Хабаровском процессе. Одним из аргументов защиты тогда была свобода научного исследования. Есть и еще одна дилемма: допустимо ли пользоваться научными данными, полученными нацистскими исследователями? Эта проблема широко обсуждалась 20—30 лет назад; те, кто считал, что допустимо, приводили такой аргумент: раз жертвы уже принесены, пусть им таким образом воздастся дань.

Значит, не всегда в этике можно достичь понимания, каким путем идти, а каким нет?

Оно в каких-то случаях вырабатывается. Насчет клонирования человека — достаточно широкий консенсус был достигнут быстро. А есть вопросы, которые зависают. Например, связанные с новыми репродуктивными технологиями.

В целом я бы не стал сталкивать этику и прогресс. В 1973 году молекулярные биологи осознали, что нити ДНК можно разрезать и вшивать чужеродные последовательности в нити совсем других организмов, то есть создавать рекомбинантные молекулы. И ученые сами же высказали опасение, что это может привести к появлению разновидностей, которые окажутся очень жизнестойкими и агрессивными и будут завоевывать среду во вред существующим биоценозам. И на конференции в Асиломаре, в Калифорнии, разработали несколько положений: более рискованные эксперименты следует проводить в защищенной среде, чтобы рекомбинантные организмы не могли выйти за ее пределы, и — еще один хитрый ход — надо создавать организмы, которые не смогут выжить в природе, то есть за пределами лаборатории. Вся генная инженерия строится на этом рекомбинировании. То есть этика не затормозила развитие науки, а помогла ей найти безопасный путь.

Сейчас во всем мире биомедицинские исследования нельзя проводить без одобрения этического комитета. Кстати, одна из версий рождения и этих комитетов, да и самой биоэтики такая: когда в 1962 году в больнице Сиэтла появился первый аппарат «искусственная почка», врачи оказались перед сложнейшим выбором: как установить очередность подключения к нему пациентов, спасая от верной смерти одних и одновременно обрекая на гибель других? Врачи не захотели брать на себя функции Господа Бога и предложили создать комитет из уважаемых граждан города, чтобы он вырабатывал политику больницы по этому вопросу.

Прогресс ведь всегда в разной степени работает для бедных и для богатых?

Это колоссальная проблема: 90% денег, которые расходуются на медицинские исследования, служат интересам 10% мирового населения. А 10% тратится на создание препаратов, необходимых 90% мирового населения. Это напрямую связано с бизнесом: ему интересно работать как раз для богатого меньшинства и менее интересно — для бедного большинства. У этой несправедливости есть еще одна сторона. Фармакологические испытания, как правило, международные, то есть их проводят одновременно в разных странах, очень часто в развивающихся — там дешевле. Получается, что эти большие инвестиции создают благо для 10% населения, которое сможет впоследствии эти препараты покупать. Отчасти это решается создание дженериков — более дешевых заменителей. Конечно, у них «и дым пожиже, и труба пониже».

Для меня как специалиста больше всего интересны противоречивые ситуации и возможности компромисса. Когда я начинал заниматься этическими проблемами,

казалось: надо хорошенько подумать, и все получится, найдется решение. А потом выяснилось, что, когда улаживаются одни вопросы, появляются другие. Биоэтика — это коллективный опыт разрешения проблем. Вырабатываются традиции, подходы, происходит публичный диалог с разными организациями, правозащитниками, основными стейкхолдерами — диалог, в котором каждый может высказать свое мнение, и это мнение

будет учитываться при принятии решений.