Алексей Юрчак: О пользе бессмысленности

Сегодня иногда кажется, что мы вновь попали в советские времена. Можно ли реставрировать ту систему? Как понять, что прошлое ушло навсегда, и как правильно его изучать, чтобы не переносить на него наши нынешние представления? Об этом рассказывает исторический антрополог, профессор Калифорнийского университета в Беркли Алексей Юрчак.

Не наблюдаете ли вы ностальгии по советскому строю?

Люди ностальгируют о разном: было больше свободного времени, чаще встречались с друзьями, дети занимались в бесплатных кружках, базовые потребности были обеспечены. Тогда материальная сторона жизни была не так важна, и потому многие могли предаваться увлечениям: ходить в походы, ездить на юг или даже пытаться решать задачи фундаментальной науки. Особого интереса к карьере не было, точнее, он не был определяющим для большинства, потому что уровень потребления зависел от должности несильно. В интеллигентском кругу карьерные амбиции многим претили. Словом, совершенно иначе было устроено общество. Делать вывод, что люди ностальгируют по советской системе и политическому авторитаризму, — по меньшей мере странно.

Но ведь нынешняя власть тоже авторитарна. Возможно, это реставрация советского проекта?

Нет. То, что называют авторитарным режимом сегодня, к тому режиму отношения не имеет. Неправда, что теперешняя ситуация напоминает тогдашнюю. У нынешнего режима нет такой идеологической программы и такого видения будущего, которое пронизывало бы все. А та идеология — как к ней ни относись — имела некий нравственный оттенок и потому для многих была реальным стержнем жизни. Люди могли разделять социалистические ценности и при этом не любить власть.

Я знаю людей, которые серьезно заявляют, что в советское время было больше свободы. С ними можно согласиться?

Понимаете, сегодня я могу преподавать в Беркли, приезжать в Россию, давать Harvard Business Review интервью по-русски. Ничего подобного в советское время нельзя было себе представить. Сегодня есть публичное пространство, где можно говорить открыто. Ну да, телеканал «Дождь» многие кабельные операторы исключили из своих списков, но тем не менее он существует, работает. Но в чем-то другом свободы меньше — сейчас мало кто скажет, что занимается чем-то для себя интересным.

В СССР было много формальных и пустых ритуалов, но пустота открывала возможности — наполнить свою жизнь иным содержанием, причем не обязательно антисоветскими. Например, комсомольский работник мог наряду с производством риторики для отчетно-перевыборных собраний делать что-то нужное: скажем, организовать концерт или помощь молодым семьям. Государство накладывало некую рамку, внутри которой можно было действовать относительно независимо, но оставаясь частью системы. Сегодня большого идеологического проекта нет, и само постсоветское общество очень дробится, сколько бы ни говорили про 86% поддержки президента. Да и самого государства в том смысле, о котором говорит власть, нет. На всех уровнях оно лишь симулирует свое присутствие, изображает демократию, независимые суды, независимую законодательную власть, свободу слова.

Разве в СССР было не так?

В Советском Союзе существовала симуляция на уровне формы. Надо было ходить на собрания, но можно было не слушать, а заниматься ­своими делами. Книгу читать, например. Тебя при этом не называли пятой колонной.

То есть ты как бы становился невидимым для власти и жил своей частной жизнью?

Не совсем. То, о чем говорите вы, ближе к эскапизму. А я предлагаю другой термин: «вненаходимость». Не закрываться от идеологии, а существовать одновременно внутри и вне ее. Быть одновременно вольнодумцем и советником Андропова — как Федор Бурлацкий, например. Сама система функционировала по принципу вненаходимости: она воспроизводила форму, не предполагая при этом, что у нее будет какой-то смысл. Вряд ли кто-то пытался читать подряд все передовицы газеты «Правда». Какие-­то абстрактные идеи в них были, но статьи специально писали так, чтобы из них нельзя было выделить мысль и сформулировать своими словами. Точный смысл идеологического высказывания вообще нельзя понять, но зато в пустую оболочку можно было вложить иное содержание. Например, по форме старшеклассник вступает в комсомол, а по существу — готовится к поступлению в вуз, куда иначе не примут. И все играли в эту игру. Но сегодня совсем не так. Мы имитируем не форму, а именно содержание — например, демократическую модель и независимость суда.

А разве советские суды действовали не так, как теперь?

Тогда не было задачи изобразить либеральную демократию западного образца. Была своя «социалистическая законность», декларировалось, что у нас «самые справедливые суды». Форма была абсолютно выхолощенной, и это давало определенную свободу.

И все же на уровне риторики есть ощущение, что все возвращается. По телевизору слышишь: «клеветнические измышления», «закидать грязью» и пр. Чем это отличается от нападок на Сахарова и Солженицына?

Дело не только в языке, но и в практиках, которые совершенно не воспроизводят советские. У риторики две стороны. Первая — языковая: что и как говорится и пишется, то есть семантика, фразеология, система аргументации. Здесь действительно есть попытки заимствований из тех времен. Но есть и другая сторона: формы распространения и бытования этой риторики. И тут основное отличие. Помимо «Первого канала», официальный дискурс распространяется и в виде рефлексии. «Это ужасно! Как так можно говорить! Мы все это уже когда-то слышали» и т. д. Мы получаем отклики общества на новости — в соцсетях, через условное «Эхо Москвы» и прочее. Таких «каналов доставки» в советское время не было. Так что говорить о простом воспроизведении неверно. Советская публичность, советский способ общения с народом — этого нет. И не может быть. Потому что сегодня в России неолиберальное капиталистическое общество с авторитарной властью. Не социалистическое общество, но и не западно-демократическое.

Вы в основном изучаете интеллигентный слой в крупных городах. Почему?

Для меня главным объектом исследования является не субъект (некий «советский человек») с его средним опытом — что он слушал, как одевался, как относился к лозунгам, — а исключительно то, каким образом люди одновременно воспроизводили и искажали идеологические посылы. Я смотрю, каким образом в реальной жизни при неизменности формы сдвигался смысл. Тут деление на «городское» и «негородское» вовсе не принципиально. И в городе, и в деревне люди на всех уровнях голосовали, не слушая.

Вы социолог?