«Люди могут говорить совершенные глупости и никакой ответственности за это не нести»

Профессор Чикагского университета и Высшей школы экономики Константин Сонин — о том, почему государственные компании не могут конкурировать с частными фирмами, а российские вузы — с западными университетами.

«Госкомпания — это компания без владельца»

Чтобы стимулировать экономический рост, вы предлагаете приватизацию крупнейших предприятий. Удачное ли сейчас время для этого, ведь сырьевые рынки находятся на циклических минимумах?

Начнем с того, что само существование «сырьевых циклов» — это непроверенная гипотеза, и нет доказательств, что есть хоть какой-то цикл в ценах на сырье. Тот факт, что в прошлом были периоды более высоких и более низких цен, не позволяет делать выводы о будущем. Но вообще-то приватизация нужна не для того, чтобы приносить доходы, а для создания правильных стимулов для новых собственников и управленцев в приватизируемом предприятии. Безумное воровство, которое творится в госкомпаниях, не может происходить в частных, потому что у их владельцев очень мощные стимулы следить за тем, чтобы его не было. Если вы посмотрите на частные нефтяные компании в мире, то увидите, что у них гораздо меньше историй, связанных с завышенными ценами по закупкам, взятками и т. п. Нефтяные компании могут быть очень успешными — и почти всегда это частные компании.

Опыт государственного управления компанией «Роснефть» доказывает, что как раз для ее приватизации сейчас самое время. За последние несколько лет ее капитализация сильно упала по сравнению с крупнейшими нефтяными компаниями мира. Государственные менеджеры не могут сделать компанию успешной по сравнению с конкурентами, и это основной аргумент в пользу приватизации. И дело вовсе не в квалификации и навыках государственных менеджеров, а в стимулах. Во всех госкомпаниях стимулы плохие, потому что госкомпания — это компания без владельца. Я, кстати, не настаиваю на приватизации сразу и всего — например, Газпрома. Однако хотелось бы вернуться к уровню огосударствления экономики хотя бы по состоянию на начало 2000-х годов.

Падение цен на сырье привело к дефициту бюджета, и в обществе начали обсуждать идею контроля курса рубля. Как вы к этому относитесь?

Нынешняя стагнация в экономике началась до падения цен на нефть. Дефицит бюджета связан, наверное, с ценой на нефть, но ситуация и без этого была не самая веселая. Если посмотреть на инвестиции, то стагнация в экономике уже хорошо заметна, как минимум, начиная с 2012 года. А по-хорошему, нужно отсчитывать от предыдущего пика — в 2008 году, соответственно, стагнация длится уже почти восемь лет.

Почему при этом столько внимания уделяется обсуждению именно обменного курса — не очень понятно. В 2008 году ЦБ держал фиксированный курс доллара несколько месяцев после начала финансового кризиса, и это значительно ухудшило ситуацию на рынке труда — число безработных практически удвоилось. После этого от политики фиксированного курса решено было отказаться. Как показали события 2014 года, когда случилось сразу два шока — падение цен на нефть и последствия вмешательства в дела Украины, это было правильным решением. Если бы в январе 2014 года мы имели фиксированный курс, то к осени у нас не было бы ни резервов, которые ушли бы на его поддержку, ни этого фиксированного курса. И цена в терминах потерянных рабочих мест была бы очень высокой.

Может ли Центральный банк внести свою лепту в стимулирование экономического роста?

На самом деле от денежной политики мало что зависит — в частности, долгосрочный экономический рост. Нормальная денежная политика росту ни помочь, ни помешать не сможет, особенно в наших условиях.

Даже в ситуациях, когда помощь нужна, не факт, что следует прибегать к мягкой денежной политике. Вот ФРС США, управляя ключевой ставкой, борется за дополнительные 0,5—1% роста. А у нас такие перепады — девять лет быстрого роста после восьми лет спада, потом семь лет стагнации — что неизвестно, может ли ЦБ вообще на что-то повлиять. Например, у нас спад в этом году 1,5—2%, а при более грамотной политике мог быть 1—1,5%. На это можно не обращать внимания. Я считаю, что наша монетарная политика достаточно хороша для наших условий. Ее более тонкая настройка избыточна для российской ситуации.

С другой стороны, обычно люди следят за тем, за чем легче всего уследить, — за обменным курсом и за ключевой ставкой. Если обменный курс научились комментировать, даже особо не понимая всей картины, то ключевую ставку понимают еще меньше. А надо смотреть и на другие вещи. Например, Ксения Юдаева на посту первого заместителя председателя Центрального банка навсегда перевернула макроэкономическую политику РФ — теперь не просто председатель ЦБ дает интервью газетам, а сам ЦБ дает статистику и информацию, на которые опирается все принятие макроэкономических решений в стране. То есть впервые за 100 лет у нас есть качественные данные макроэкономического уровня, которые собираются в России. Это революция, которая прошла незамеченной.

Вообще, экономическая грамотность нашей публики и даже некоторых профессиональных экономистов настолько низкая, что люди могут говорить совершенные глупости и никакой ответственности за это не нести. Обменный курс дает возможность создать фоновый шум и поспекулировать на интересной для всех теме. Даже среди публичных персон только у некоторых есть элементарная требуемая грамотность. Есть еще несколько непубличных людей, которые сидят в инвестбанках, редко выступают, но тоже разбираются. Но их очень мало, а про обменный курс рассуждают все кому не лень.

А вы бы хотели работать в правительстве?

Мне было бы интересно быть министром экономики. Но это не главное желание — быть министром при любых обстоятельствах. Это интересно при определенных условиях и задачах. Нужно думать, можешь ли ты в такой ситуации что-то сделать и что-то изменить.

«В современной науке любой факультет — это футбольная команда»

Прошлым летом вы ездили преподавать в Чикагский университет. Почему вы выбрали школу public policy, а не бизнес-школу?

Мир так устроен, что не только человек выбирает, где ему работать, но и факультеты и кафедры выбирают человека. Постоянных, пожизненных профессорских должностей в топ-университетах очень мало — и получить их трудно. К тому же мой случай уникальный — у меня же степень по математике из России, что для экономистов исключительная редкость. Я рассматривал несколько вариантов, и мне очень повезло, что такой престижный университет, как Чикагский, предложил работу.

Каковы основные различия между РЭШ, ВШЭ и западными вузами?