«Чтобы руководить таким музеем, нужно быть достаточно сильным человеком, с большим чувством юмора»

Ирина Антонова, ровно полвека проработавшая директором одного из главных музеев страны – Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, подчеркивала, что сама выбрала преемницу. Марина Лошак вступила в должность 10 июля 2013 г. «Я летела на биеннале в Венецию, как только самолет сел, мне позвонила Ирина Александровна и предложила встретиться, – рассказывала Лошак «Ведомостям». – Мы встретились, поговорили. Она сказала, что ей надо уйти и она пришла к выводу, что я должна ее заменить. Я взяла паузу, думала, советовалась, но согласилась».

Назначение Лошак далеко не все встретили с энтузиазмом. Больше всего смущал ее слишком модерновый бэкграунд: Лошак не работала в институциях классического искусства, в ее резюме Московский центр искусств на Неглинной, Галерея Гари Татинцяна, галерея «Проун». Опыта руководства столь крупным объектом федерального значения тоже не было – всего за год до приглашения в Пушкинский Лошак возглавила музейное объединение «Манеж», куда входят выставочные залы «Манеж», «Новый Манеж», «Рабочий и колхозница» и др., но по масштабу это с Пушкинским музеем несравнимо. Практически во всех первых интервью Лошак в новой должности журналисты спрашивали, как ее принял коллектив, – предполагалось, что могут быть сложности.

Под руководством Лошак музей стал современнее и удобнее: появились абонементы и интернет-продажа билетов, обновились выставочные залы. Идет строительство музейного квартала. Основана первая в России музейная коллекция медиаискусства. И конечно, идут эксперименты. В интервью «Ведомостям» Марина Лошак рассказала о том, как музей старается совместить традиции с «сегодняшней интерпретацией, сегодняшним взглядом, сегодняшним языком». Мы публикуем это интервью с небольшими сокращениями.

 Как вы оцениваете для себя пять лет, которые вы руководите Пушкинским музеем?

Эти пять лет были большим приключением, внутри которого было много разного. Нужно было узнать это место. Не просто любить, как его любят все, но почувствовать, ощутить новые габариты. И все пять лет (и до сих пор) я пытаюсь осознать эту большую, сложно устроенную машину.

Все это время я как директор пыталась сделать так, чтобы мир вокруг меня отражал то, что я люблю, чувствую, хочу в нем видеть – прежде всего видеть его теплым, наполненным человеческими эмоциями, среди которых любовь первична. А это непростая история. Поэтому что-то нужно было менять в себе, усмирять свои представления о многом. Но все сложилось.

Очень важный итог – что музей удалось сохранить, что какие-то мои собственные амбиции не позволили ему стать другим в том смысле, в котором все боялись. То любимое всеми, что в нем было, осталось. Но вместе с тем получилось впустить сюда живую и очень сегодняшнюю жизнь, без которой, по-моему, ни один музей не может существовать в принципе. Мне кажется, это самое главное: совмещение живой жизни с большими традициями. С включением сегодняшней интерпретации, сегодняшнего взгляда, сегодняшнего языка. И присутствие большой дозы самоиронии и чувства юмора. Без этого, я думаю, невозможно вообще никакое движение.

Когда вы принимали предложение возглавить музей, представляли, куда будете двигаться, каких художников хотите привозить?

Ничего не представляла вообще. Это было очень неожиданное предложение, я к нему была не готова, я этого не ждала. Я даже не могу сказать, что я этого хотела.

Не было страшно?

Мне совершенно не было страшно, потому что я абсолютно не понимала, куда я иду. Если бы это предложение мне сделали сейчас, то я его, очень возможно, либо отклонила бы, либо как-то иначе ко всему морально подготовилась. Чтобы руководить таким музеем, нужно быть достаточно сильным человеком, с большим чувством юмора (я настаиваю на этом).

У нас директор музея часто больше, чем просто руководитель. Ирина Антонова, Михаил Пиотровский, Ольга Свиблова – публичные люди. Вам тоже пришлось освоить эту роль?

Я специально об этом стараюсь не думать. Мне кажется, что важнее всего остаться собой, сохранить в себе человеческое. Это полезно не только для меня, но и для того, чем я занимаюсь. Я всегда была человеком миссии – не знаю, назвать это общественной деятельностью или нет, но интерес к чему-то более широкому, чем только музей, во мне всегда присутствовал и будет присутствовать. Я, конечно, государственник в самом старомодном смысле этого слова. Мне очень интересны возможности музея как двигателя глобальных новых процессов. Пушкинский – один из главных музеев мирового искусства страны, и мы музей с университетскими корнями. Наша сильная сторона – всевозможные интеллектуальные и интеллигентские миссии. Нам важна не внешняя экспансия, а движение в тело, в сердце страны, создание институций вокруг других российских музеев, где мы можем быть полезны нашим опытом, пониманием сегодняшнего дня, интеллектуальной базой. Мне кажется, миссия именно нашего музея – нести дух современного просвещения, современного языка и европейскости.

Насколько современным может быть музей классического искусства, каким является Пушкинский? Многие внутри музейного сообщества настороженно относятся к изменениям и говорят, что второй «Гараж» на месте Пушкинского не нужен. Как вы находите этот баланс?

Самое главное, что я его ищу. Это мой путь как директора. И моих коллег вместе со мной. Знает ли кто-нибудь, что это такое – баланс? Он внутри собственных ощущений и своего понимания. Мы, конечно, осознаем, что баланс должен быть, мы его ищем, боимся пережать в каких-то ситуациях, хотим быть деликатными и вместе с тем делать резонансные выставки. Поэтому на протяжении пяти лет мы периодически совершали какие-то новые для музея шаги, может быть пугающие кого-то, а порой и нас самих. Опасались каждого шага: не знали, какие будут последствия, как будут восприняты наши эксперименты. Это же метафизические вещи, далеко не только маркетинг. За каждым шагом стояло много волнений, начиная с первой выставки Дельвуа (Вим Дельвуа, современный бельгийский художник, скульптор. – прим. ред.) и до каждой следующей.

Любой шаг, связанный с современным искусством, был опасным. Когда мы делали выставку «Рембрандт. Другой ракурс» с Дмитрием Гутовым – освобождали зал Рембрандта и помещали там работы Гутова, когда мы показали работы Саши Пономарева (Александр Пономарев, российский художник. – прим. ред.) в соединении с нашим классическим портиком. Я уже не говорю про Цай Гоцяна, который был вершиной нашей свободы. Но, осуществляя каждый из этих проектов, мы были счастливы от того, что нам удалось их сделать и все получилось. Что-то, может, я бы не стала повторять, но не жалею ни о чем, потому что это опыт и наши посетители получали его вместе с нами. Даже те, кто гневался и не понимал. Это в любом случае ценный опыт хотя бы для того, чтобы понять, что смирение – в самом высоком смысле этого слова – тоже важно для баланса, о котором мы говорим. Музей, как и искусство в целом, нужен, чтобы глобально влиять на человека. И люди тоже должны пойти навстречу искусству, даже тому, которое не очень понимают, к которому не очень привыкли. И мне кажется, таких людей стало больше – что невероятный результат. И что еще очень важно: большая армия наших сотрудников почувствовала и приняла новый опыт, потому что сложнее всего – и так всегда, – чтобы изменения принял коллектив музея.

Это не сразу произошло?

Конечно, не сразу, и сейчас тоже не всегда происходит. Но в этом нет совершенно ничего страшного, так бывает во всех музеях. Наши сотрудники – прекрасные интеллигентные люди, они пытаются скрыть свои чувства (смеется), чем немножко даже путают меня: кажется, что они очень довольны, а на самом деле это не так. Но если говорить всерьез, то мы много работаем со смотрителями, которые – сто процентов – на нашей стороне, абсолютно наши партнеры. Это очень важно, потому что человек в зале должен любить то, что он показывает, он не может этого стесняться. Не каждый музей может этим похвастаться. Перед всеми выставками, которые связаны с какими-либо нетрадиционными решениями, проходят лекции для смотрителей, где художники или кураторы рассказывают о том, что они делают, как они работают. Это делает их [смотрителей] частью всего того, что у нас происходит.

А каких художников не рискнули бы показывать в Пушкинском? Например, выставка Яна Фабра могла бы у вас состояться?

Чем Ян Фабр так уж сильно отличается от других Янов Фабров? Ян Фабр – потрясающий художник, начнем с этого. Он чудесно соживет со старым искусством, это один из тех художников, кто создан для такого рода интервенций. Дальше каждый музей находит свой путь, как осуществить эту интервенцию. Эрмитаж сделал это очень остро, что для них, наверное, хорошо. Было бы это хорошо для нас? Вероятно, мы бы искали что-то другое. Но в этом творческом поиске и заключается работа музея.