«Если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом и не узнали»

От редакции. Каково это провести год в невесомости? Что из себя представляет жизнь на Международной космической станции? Что произойдет, если в МКС со скоростью 56 000 км/ч врежется космический мусор? На эти и другие вопросы в книге «Стойкость. Мой год в космосе» отвечает американский астронавт Скотт Келли, который вместе с российским космонавтом Михаилом Корниенко участвовал в космической экспедиции, продлившейся 342 дня. В День космонавтики мы публикуем несколько интересных фрагментов из русского перевода этой книги, который вышел в издательстве «Альпина Паблишер».

Большую часть взрослой жизни моей целью было пилотировать самолеты и космические корабли. Поэтому иногда меня поражает, что Международная космическая станция вообще не требует пилотирования. Пытаясь объяснить это людям, почти ничего о ней не знающим, я говорю, что она больше похожа на корабль, плывущий по Мировому океану, чем на самолет. Это нечто вроде подводной лодки «Ла-Хойя», на которой я, будучи студентом колледжа, служил несколько дней в качестве курсанта, — полная автономия плюс собственный источник питания. Мы не «летаем» на космической станции, ею управляет программное обеспечение, и даже в случаях, требующих участия человека, его действия контролируются бортовыми или наземными компьютерами. Мы живем на космической станции, как вы живете в здании. Мы в ней работаем, как ученые работают в лаборатории, а также работаем на ней, подобно тому как механика работала бы на судне, дрейфующем в международных водах и не доступном для Береговой службы.

Иногда о МКС говорят как об объекте: «Международная космическая станция — самый дорогой объект, созданный человечеством», «МКС — единственный объект, элементы которого были изготовлены в разных странах и собраны в космосе». Это во многом верно, но, живя на ней долгие месяцы, перестаешь воспринимать станцию как объект. Это место, очень своеобразное место с собственным характером и особенностями. У него есть внутренняя и наружная области и комнаты над комнатами, каждая из которых имеет собственное назначение, оборудование и компьютеры, а также особую эмоциональную атмосферу и запах. У каждого модуля своя история и свои хитрости.

Я провел на станции уже неделю. Просыпаясь, я быстрее понимаю, где нахожусь. Знаю, что, если болит голова, значит, я слишком удалился от вентилятора, подающего свежий воздух. Я пока часто не понимаю, как сориентировано в пространстве мое тело, — пробуждаюсь в уверенности, что вишу вверх ногами, потому что в темноте и отсутствии гравитации внутреннее ухо обречено гадать, какое положение занимает тело в тесном пространстве. Когда я включаю свет, возникает своего рода оптическая иллюзия: кажется, что комната быстро вращается, меняя свою ориентацию вокруг меня, хотя я знаю, что в действительности мой мозг перестраивается в ответ на новую информацию от органов чувств.

Освещению в моей каюте требуется минута, чтобы достичь полной яркости. Пространства едва хватает для меня и моих вещей: спального мешка, двух ноутбуков, кое-какой одежды, туалетных принадлежностей, фотографий Амико и дочерей, нескольких книг в бумажных обложках. Не вылезая из спальника, я бужу один из компьютеров, закрепленных на стене, и записываю свой сон, пока помню. После предыдущего полета люди проявляли интерес к описаниям ярких сюрреалистических сновидений, посещающих меня в космосе, но я почти все забыл, поэтому решил в этот раз методично вести журнал снов.

Я просматриваю расписание на сегодня. Проверяю электронную почту, потягиваюсь и зеваю, нашариваю в мешке для туалетных принадлежностей, прикрепленном к стене под левым коленом, зубную пасту и щетку. Чищу зубы, не покидая спального мешка, после чего глотаю зубную пасту и запиваю глотком воды из пакета с соломинкой. В космосе невозможно нормально сплюнуть. Еще несколько минут я знакомлюсь с суточной сводкой из Центра управления полетами в Хьюстоне — электронным документом, в котором описывается состояние космической станции и ее систем, задаются вопросы, появившиеся с прошлого вечера, и сообщаются важные детали плана работ на сегодняшний день. Документ завершается комическим рисунком, чаще всего подшучивающим над нами или над Центром. Судя по сегодняшней сводке, день предстоит трудный, и мне это по душе.

Планируя наш день, ЦУП разбивает его на интервалы вплоть до пяти минут в программе OSTPV (Onboard Short Term Plan Viewer, программа просмотра бортового краткосрочного плана), регламентирующей наше существование. В течение дня линия из красных точек неумолимо движется по окну OSTPV на экране ноутбука, проходя временные блоки, выделенные Центром для каждой задачи. Сотрудники НАСА по натуре оптимисты, и, к сожалению, этот оптимизм распространяется на оценки времени, необходимого на ту или иную работу: скажем, отремонтировать прибор или поставить эксперимент. Если мне потребуется больше времени, этот излишек придется отнять от какого-то другого пункта в расписании: приема пищи, тренировок, краткого периода в конце дня, когда я предоставлен самому себе (OSTPV называет его «Операции перед сном»), или, что хуже всего, сна. У большинства из нас в итоге складываются непростые отношения с красной линией в окне программы OSTPV. Иногда, если дело сложное, линия словно ускоряется — бьюсь об заклад, что-то с ней происходит. Бывает, она утихомиривается и наше восприятие времени совпадает. Конечно, если бы мне удалось увидеть свое расписание в перспективе, охватывающей целый год, линия ползла бы настолько медленно, что я бы вообще не замечал ее движения. План работ на сегодня выглядит продуманным, но в нескольких моментах возможны сбои. Для нас с Терри и Самантой значительная часть сегодняшнего дня будет посвящена одной большой задаче — захвату грузового корабля Dragon.

Со стороны Международная космическая станция напоминает ряд гигантских банок из-под газировки, приставленных друг к другу торцами. Основная часть станции — это пять продольно соединенных модулей, три американских и два российских. Еще несколько, в том числе европейский, японский и американский, прикреплены в качестве боковых ответвлений к левому и правому бортам, а у русских есть еще три, сверху и снизу (мы называем эти направления зенитом и надиром). Со времени моей первой экспедиции на МКС она увеличилась на семь модулей, что составляет значительную часть ее объема. Станция растет не бессистемно, а в соответствии со схемой сборки, разработанной в самом начале осуществления проекта, в 1990-х. Каждый раз, когда к МКС причаливает очередной корабль — космический грузовик, например российский «Прогресс», американский Cygnus, японский HTV или SpaceX Dragon, — на время появляется новая «комната», обычно со стороны, обращенной к Земле. Чтобы попасть туда, нужно повернуть не вправо или влево, а «вниз». Эти помещения сначала становятся просторными, когда мы распаковываем груз, а затем пространство в них снова уменьшается по мере того, как они заполняются мусором. Нельзя сказать, что нам не хватает места. Станция кажется довольно обширной, особенно в американском сегменте, мы даже можем терять друг друга из виду. Однако появление новых помещений — и последующее исчезновение, после того как мы их отшвартуем, — производит странное впечатление. Прежде все автоматические грузовые корабли были одноразовыми и после отделения от станции сгорали в атмосфере. Относительно новый SpaceX Dragon способен вернуться на Землю, что дает нам больше гибкости.

Возможность побывать за пределами станции появится у меня только во время первого из двух выходов в открытый космос, который состоится не ранее чем через семь месяцев. Это одна из сторон жизни на космической станции, которую многим людям трудно осознать, — я не могу покинуть ее, когда захочу. Надевание скафандра и выход в открытый космос — это многочасовой процесс, требующий полной сосредоточенности как минимум троих человек на станции и нескольких десятков на Земле. Выходы в открытый космос — самое опасное, что мы делаем на орбите.

Если станция охвачена огнем или заполнена ядовитым дымом, если в нее ударил метеорит и воздух, которым мы дышим, улетучивается, единственная возможность спастись с МКС — это капсула «Союза», безопасный отлет которой также требует подготовки и планирования. Мы регулярно отрабатываем действия в нештатных ситуациях и в соответствии со многими сценариями мчимся готовить «Союз» к отлету. Никому пока не приходилось использовать «Союз» как спасательную шлюпку и, все мы надеемся, не придется.

Космическая станция — международный проект и находится в общем пользовании, но почти все время я провожу в совокупности модулей, которые вместе с американскими и японскими прибывающими грузовиками мы называем американским операционным сегментом МКС. Мои коллеги космонавты почти всегда находятся в российском сегменте, состоящем из российских модулей и прилетающих кораблей «Прогресс» и «Союз».

Модуль американского сегмента, в котором проходит значительная часть моего дня, официально называется Destiny, «Судьба», но мы обычно зовем его просто «Лэб». Это и есть суперсовременная научная лаборатория, стены, пол и потолок которой заставлены оборудованием. Из-за отсутствия гравитации любая поверхность пригодна для хранения вещей. Здесь проводятся научные эксперименты, располагаются компьютеры, кабели, видеокамеры, приборы, канцелярские принадлежности, морозильные камеры — занят каждый клочок пространства. «Лэб» кажется захламленным — людям с обсессивно-компульсивным расстройством было бы сложно жить и работать здесь, — но я могу за считаные секунды найти вещи, которыми часто пользуюсь. Много и таких, которые я не смогу отыскать, даже если меня попросят, — в отсутствие гравитации предметы регулярно уплывают, и Земля часто шлет нам на электронную почту списки пропавших вещей, наводящие на мысль об уведомлениях «Разыскиваются», которые ФБР бросает в почтовые ящики. Иногда кто-нибудь из нас вдруг находит инструмент или вещь, которые годами считались пропавшими. Действующий рекорд — восемь лет.

Большая часть помещений, где я провожу время, не имеет окон и естественных источников освещения, только яркие флуоресцентные лампы и больнично-белые стены. Лишенные земных красок, модули имеют неуютный и сугубо функциональный и даже тюремный вид. Поскольку солнце встает и садится каждые 90 минут, мы не можем отмерять по нему время. Если бы не часы, установленные по Гринвичу, и не ежедневный список работ, жестко структурирующий день, я бы совершенно утратил чувство времени.

Трудно объяснить тому, кто никогда не жил здесь, как нам не хватает природы. Когда-нибудь появится слово для особой разновидности ностальгии — по всему живому. Всем нам нравится слушать записи звуков природы: влажного тропического леса, птичьих голосов, шума ветра в листве. (У Миши есть даже запись комариного звона, что, по-моему, немного чересчур.) При всей стерильности и безжизненности здешнего пространства у нас есть иллюминаторы, в которые открывается потрясающий вид Земли. Не могу описать, каково это, смотреть из космоса на нашу планету. Мне кажется, я знаю Землю очень близко, как не знают ее большинство людей, — береговые линии, рельеф суши, горы, реки. Некоторые части мира, особенно в Азии, так плотно затянуты загрязняющими воздух веществами, что выглядят больными, нуждающимися в лечении или хотя бы в шансе на исцеление. Линия атмосферы над горизонтом тонка, как контактная линза на глазу, и эта уязвимость взывает к защите. Один из моих любимейших видов Земли — Багамы, большой архипелаг, поражающий контрастом светлого и темного. Переливающаяся глубокая синь океана сочетается со светлой бирюзой, тронутой почти чистым золотом там, где солнце отражается от песчаных отмелей и рифов. Всякий раз, как на станцию впервые прибывают новые члены экипажа, я обязательно отвожу их в «Куполу» (Cupola — модуль, целиком состоящий из иллюминаторов, обращенных к Земле) и показываю Багамы. Эта картина всегда заставляет меня остановиться и восхититься видом Земли, какой мне посчастливилось ее увидеть.

Иногда, глядя в иллюминатор, я понимаю: там, внизу, все, что для меня важно, там каждый человек, когда-либо живший и умиравший. В другие моменты я сознаю, что сейчас человечество для меня исчерпывается людьми, живущими вместе со мной на станции. Говорю ли я с кем-нибудь лично, смотрю в глаза, прошу о помощи, делю трапезу — это всегда один из них...

Одним из преимуществ жизни в космосе является то, что физические упражнения составляют часть твоей работы, а не дополнительную нагрузку, для которой приходится выкраивать время до или после рабочего дня. (Конечно, есть и оборотная сторона — отлынивать нельзя.) Если я не буду тренироваться шесть дней в неделю, минимум часа по два в день, то буду терять значительную часть костной массы, по 1% ежемесячно. Двое астронавтов получили перелом бедра после долгосрочного полета, а поскольку риск смерти вследствие перелома бедра увеличивается с возрастом, потеря костной массы — одна из главных опасностей проведенного в космосе года для моего будущего. Несмотря на тренировки некоторая потеря неизбежна, и есть подозрения, что во время долгого пребывания в космосе структура костной ткани претерпевает необратимые изменения (это один из множества вопросов медицинского характера, на который должно ответить наше с Мишей участие в годичном эксперименте). Наши тела мудро избавляются от всего ненужного, и мое заметило, что при нулевой гравитации кости не требуются. Мышцы, которым не приходится выдерживать наш вес, также атрофируются. Иногда я думаю, что наши потомки будут всю жизнь проводить в космосе, и кости вообще станут им не нужны. Они смогут существовать как беспозвоночные. Однако я планирую вернуться на Землю, поэтому должен упражняться шесть дней в неделю.

Когда в моем расписании наступает время тренировки, я плыву в PMM, модуль без окон, который мы используем в качестве большой кладовки, и переодеваюсь в шорты, носки и футболку. Герметичный многофункциональный модуль всегда напоминает мне подвал в доме дедушки и бабушки, такой же темный и заставленный барахлом. Моя спортивная одежда стала довольно пахучей, поскольку я использую ее уже две недели, а постирать здесь негде — мы носим вещи, сколько можем, после чего выбрасываем. Я пытаюсь найти, за что зацепиться стопой, пока буду переодеваться. Одежда до сих пор влажная после вчерашней тренировки, и влезать в нее неприятно.

Я отправляюсь в «Ноуд-3» и устремляюсь к беговой дорожке. На потолке имеется петля, удерживающая комплект для каждого из нас: пару спортивных туфель, крепежный ремень и кардиомонитор. Я надеваю свои кроссовки и шагаю на беговую дорожку, размещенную, по отношению к большей части оборудования, на «стене».

Надев свои ремни, я затягиваю их на талии и груди и пристегиваю к амортизирующей системе, установленной на тренажере. Все это нужно, чтобы оставаться на дорожке во время бега. Без ремней я бы улетел при первом шаге. Изменение натяжения позволяет контролировать воспринимаемый вес бегущего, хотя бежать с нагрузкой, соответствующей нормальному весу тела, невозможно, поскольку давление на бедра и плечи становится слишком болезненным. Я устанавливаю перед собой ноутбук и включаю серию «Игры престолов». Я сознательно не смотрел сериал, когда его впервые показывали и обсуждали, поскольку знал, что в этом году мне понадобится действенное отвлекающее средство. Теперь я смотрю его целиком по второму разу.

В чем-то наша беговая дорожка похожа на земные тренажеры, но вмонтирована в собственную уникальную виброзащитную систему. Силы, создаваемые при интенсивном беге, могут быть неожиданно опасными — станция может развалиться из-за колебаний неудачной частоты. На «Мире» русскому ЦУП однажды пришлось попросить американку Шеннон Люсид бегать в другом темпе во избежание повреждения станции. Во время своего первого полета космонавт Олег Кононенко (скоро он присоединится к нам вместе с Челлом и Кимией) вызвал потенциально опасную осцилляцию только тем, что неосознанно перемещался в воздухе вверх-вниз, легко отталкиваясь ногами от пола и амортизирующего троса.

Я управляю беговой дорожкой с помощью программы в своем ноутбуке: начинаю медленно и постепенно прибавляю темп. Мне нравятся ежедневные тренировки, но для суставов это серьезная нагрузка. В иные дни боль в коленях и стопах почти непереносима, впрочем, сегодня все не так плохо. Я разгоняюсь до своей максимальной скорости. Пот скапливается на бритой голове, как вода на корпусе автомобиля, только что обработанного воском, и я вытираю его полотенцем, уже две недели выполняющим эту функцию. Изредка через модуль проплывают другие люди, тела которых ориентированы перпендикулярно моему. Трудно прошмыгнуть мимо того, кто занимается на беговой дорожке, и не отвлечь или, хуже того, не задеть или не толкнуть его, особенно этим грешат новенькие. К зрелищу человека, бегущего по стене, тоже нужно привыкнуть.

Пока я бегаю, появляется Геннадий, чтобы кое-что проверить. Тут есть КТО (контейнеры твердых отходов, предназначенные для отправления больших надобностей), временно сложенные в большой мешок на полу «Ноуда-1» в ожидании отправки вместе с остальным мусором на уходящем «Прогрессе», и Геннадий заметил, что они попахивают. Он проверяет, хорошо ли закрыта крышка одного из них, но случайно выпускает облако вонючего газа, едва не сшибающего меня с беговой дорожки. Я вспоминаю скетч из «Монти Пайтона», где все вызывали друг у друга рвоту. Весь американский сегмент невыносимо благоухает какое-то время, но меня впечатляет, как быстро система очищает воздух.

— Как только вернусь на Землю, — бормочет Геннадий по-русски, — сразу в отпуск.

Вскоре после его ухода меня вызывает Центр управления полетами

— Станция, Хьюстон на канале связи «борт — Земля» — 2. Мы переводим канал связи в закрытый режим. Сменный руководитель полета должен с вами поговорить.

Переводим в закрытый режим. При этих словах у любого астронавта холодеет сердце. Это значит, случилось что-то плохое. Я останавливаю беговую дорожку, отцепляюсь от тренажера и хватаю микрофон, чтобы ответить Хьюстону.

В прошлый раз «мы переводим канал связи в закрытый режим» прозвучало, когда взорвался SpaceX. В позапрошлый у моей дочери Саманты был личный кризис. Во время моего предыдущего полета эти слова раздались после покушения на жену брата. Я в тревоге жду известия.

Слышу, как дежурный оператор связи с экипажем Джей Маршке обращается к руководителю операций по траекториям (TOPO, trajectory operations officer). На мгновение меня отпускает. По крайней мере, с семьей все в порядке.

— Красный уровень опасности пересечения при позднем обнаружении, — сообщает Джей. — Точка максимального сближения внутри сферы неопределенности.

— Вас понял, — произношу я в микрофон и, убедившись, что отключил его, добавляю то, что действительно думаю о происходящем:

— Твою мать!