Алексей Венедиктов

«Я труслив, как заяц», — говорит про себя главный редактор «Эха Москвы» Алексей Венедиктов и бесстрашно вступает в перепалку с Кремлем. Он торгуется с властями, заставляет их считаться с собой, отстаивает право радиостанции на свободу слова, улаживает конфликты с олигархами — и превращает «Эхо Москвы» в самую популярную столичную радиостанцию.

HBR — Россия: Что для вас свобода слова?

Венедиктов: Это звучит цинично, но для меня как для профессионала — это инструмент, с помощью которого я зарабатываю репутацию, деньги, добиваюсь карьерного роста. Я пользуюсь им, так же как и российскими законами и европейскими конвенциями для того, чтобы работать, создавать продукт и этот продукт продавать или проталкивать. Конечно, для меня как для гражданина свобода слова — естественная ценность. Но навязывать ее слушателям я не собираюсь. Такой цели у меня нет. Как нет цели, чтобы наши слушатели голосовали за правых, за левых, за Путина, за Медведева.

А какая у вас цель?

Безусловно, быть первым там, где я работаю. Я не люблю быть вторым и вполне разделяю позицию Цезаря о том, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Поэтому моя цель — быть первым в профессии. И мне это удается. Знаете, была такая смешная история. Медведев вручал медали за изучение русского языка разным иностранным товарищам. И один нигерийский дедушка — в белом балахоне, в белой шляпке, — получая медаль, сказал: «Я вам очень благодарен. Но у нас есть к вам одна просьба, господин президент: кто-то выключил радио «Эхо Москвы» в Нигерии. Верните нам его, пожалуйста». Зал заволновался, потому что радио «Эхо Москвы» никогда не звучало в Нигерии. Народ начал подпрыгивать, Медведев не мог сдержать улыбку, а дедушка настаивал, что надо вернуть «Эхо Москвы» в Нигерию. Естественно, выяснилось, что речь шла о другой радиостанции. Так вот это — воплощение нашей задачи: если поэт — то Пушкин, если фрукт — то яблоко, если радио — то «Эхо Москвы», даже в Нигерии. Если серьезно, то когда люди говорят, что слушают нас, цитируют, спорят, ругаются, это наполняет меня гордостью. Это значит, что я создаю востребованный продукт. Это же прикольно.

В чем секрет вашего успеха?

Осознавать свое несовершенство, даже если ты первый, и искать пути самосовершенствования. Вообще, главное — сравнивать себя с самим собой вчерашним в профессии. Не с другими радиостанциями, например, — а именно с собой. Вот передо мной сейчас лежат рейтинги 54 радиостанций, которые выходят в Москве: на прошлой неделе мы стоим на первом месте — приятно, а на позапрошлой — на втором. Это тоже приятно, потому что радиостанций 54. И ты болтаешься в этой первой тройке и, когда опускаешься на второе место, никакой разницы нет, но уже ощущается укол самолюбия: а почему, собственно говоря, тебя кто-то обгоняет. Это такая внутренняя «самоигра». Но ты понимаешь, что еще два года назад ты болтался на 8—10-м местах. Вот и все. Ты себя не сравниваешь с «Авторадио» или «Шансоном», с «Маяком» или «Радио-джазом». Ты себя сравниваешь с собой вчерашним. Для профессионализма именно это важно. И тогда успех придет.

Как вам удается сохранять независимость?

Все очень просто. В 1994 году, когда было принято решение продавать контрольный пакет «Эха Москвы» (нужны были инвестиции для развития радио — это чистый бизнес), мы таким образом изменили устав, что за редакционную политику стал отвечать только главный редактор. А главный редактор избирается собранием журналистов и утверждается акционерами. Вот эта позиция, когда главный редактор, определяющий все, что здесь происходит, и отвечающий за то, что здесь происходит, имеет два ключика доверия: от акционеров и от журналистов (то есть фактически ядерный чемоданчик), — сохраняется и по сегодняшний день. И когда в 2000 году Газпром и Кремль, если угодно, перехватили контроль над радиостанцией «Эхо Москвы» у Владимира Гусинского и забрали контрольный пакет, я абсолютно честно сказал: если вас устраивает такая схема, я продолжаю работать; eсли нет — я встал и пошел. Я себе найду место. И мне в Газпроме и в Кремле было сказано: продолжаешь, нас устраивает. И оно работает. И не буду скрывать, что мне тогда еще в Газпроме сказали, что мой акционер сидит в Кремле. Владимир Путин — имелось в виду. И я себе с трудом представляю, чтобы Владимир Путин вмешивался в редакционную политику радиостанции. Во всяком случае, от акционера Путина я получаю те же нарекания, что и от рядовых слушателей: что-то не понравилось, что-то не так освещаем, не тех зовем. Это нормально. Если власть реагирует нервно — это нормально, мы же не придворная радиостанция. Если она всегда нами довольна — значит мы неправильно работаем. Это моя позиция. У нас, конечно же, есть ограничения. Например, если приходит негативная новость о Газпроме, я всегда говорю: сделайте звонок в Газпром, сообщите, что через час мы эту новость выпускаем, попробуйте получить комментарий до эфира. Это уступка акционеру. И это правильно, я считаю. И наши слушатели знают, что наш акционер — Газпром, что у нас всегда для Газпрома будет открыта дверь. Это обычная история капиталистического мира. При этом новости мы не скрываем — мы просто даем возможность нашему акционеру их комментировать. Мы договорились на берегу, я считаю, и с тех пор ни одна из сторон этот договор, не зафиксированный на бумаге, не нарушила. Поэтому я себя чувствую вполне комфортно. А когда акционеры захотят меня снять, они меня снимут.

Тем не менее вы говорили, что угроза закрытия существует.

Не закрытия, а изменения редакционной политики — кто же будет закрывать доходную радиостанцию?! В любой момент собрание акционеров может отправить меня в отставку, разорвав контракт. В нашей стране всегда есть угроза для редакционной политики неуправляемого СМИ. То есть мы управляемое мною СМИ (я говорю о редакционной политике). А я человек, как известно, сумасшедший, неуправляемый — и дальше можете перечислить все мифы про меня, которые я старательно культивирую: я не обижусь.

Приходится ли вам чем-то жертвовать ради этой неуправляемости?

Всегда, каждый день. Вообще информационный поток — это всегда компромисс. И я готов на компромисс. Самая простая и очень наглядная история. Мы узнали, что операция на сердце президента Ельцина будет на следующий день в 7 утра. Мы узнали об этом из источника, а хотелось бы, конечно, не из источника — и я позвонил в приемную Ястржембского. Нам сказали, что он занят и до послезавтрашнего дня его не будет. Я попросил передать, что через полчаса мы говорим об операции с подробностями. Ястржембский мне перезвонил через две минуты, попросил меня этого не делать. Я говорю: что я с этого буду иметь? Он говорит: я подтвержу, что операция будет завтра, но мы тебя просим не говорить время. Я подумал: что общественно важно — время или то, что пресс-секретарь, а не источник, подтверждает, что операция завтра. Наверное, день был важнее. Но я сказал: хорошо, но мне этого мало. Тогда он сказал: плюс к этому — первый вопрос на пресс-конференции хирургов. Я говорю: а это уже правильное решение. Мы немедленно со ссылкой на пресс-секретаря дали новость о том, что завтра будет оперироваться Ельцин, но не дали информацию о времени и получили первый вопрос на пресс-конференции. Вот вам, пожалуйста, яркий и понятный пример торговли и компромиссов. Ты выбираешь, что общественно важно на данный момент: дать информацию, что операция будет завтра, и получить возможность задать вопрос хирургу. Вот и все.

Есть ли предел компромиссам?

Он нащупывается. Ну, например, вторая история. Когда был захват школы в Беслане, мне позвонил пресс-секретарь президента Алексей Громов, а потом замглавы администрации Владислав Сурков с криками и просьбами не давать национальность захвативших террористов (хотя мы уже представляли себе, что это за национальность) с объяснениями, что иначе начнутся погромы. В тот момент я счел, что это было непринципиально. Террористы — не важно, кто у них папа с мамой, — есть террористы. Я пошел навстречу. Потом мы, конечно, разбирали, откуда они пришли, откуда они ехали и т.д. Но тогда, в тот момент, я счел, что просьбы, выраженные в криках высоких чиновников, имеют под собой основание.

Ваши политические взгляды отражаются на политике компании?

 Конечно. Но, по счастью, политические взгляды людей, работающих на радиостанции, совершенно различные. Понятно, что человек не может отклеить от себя политические взгляды, — это было бы лицемерием. Но когда я готовлюсь к интервью или к ведению передачи, я стараюсь действовать в интересах массы слушателей, я формулирую вопросы так, как это сделали бы наиболее радикально или экстремистски настроенные слушатели. Возьмите, например, последние громкие события, связанные с разделом сферы влияния в море с Норвегией: есть же позиция, что это предательство интересов России и Медведеву за это надо объявить импичмент; а есть — что это обеспечивает интересы России. Сегодня у меня в эфире будет руководитель Росрыболовства — и, конечно, я буду задавать ему вопросы с точки зрения предательства интересов России. Хотя я считаю, что давно пора было разделить — сколько же можно после Второй мировой войны делить море. Уже можно было найти какие-то решения. Но задавать вопросы я буду, безусловно, с точки зрения радикальных взглядов. Что называется: докажите мне, что это не предательство. Но это вопрос профессионализма.

Как изменилась политика радиостанции за 20 с лишним лет?

 Политика компании меняется в зависимости от запросов. Мы возникали как альтернатива государственному радио — то есть мы были оппозиционным радио, потому что давали информацию только об оппозиции. Потом, когда совершилась горбачевско-ельцинская революция в 91-м году, когда свобода слова стала доминирующей, мы поняли, что оставаться в этой нише — оппозиционной, но непрофессиональной, то есть партийной, но непрофессиональной — значит, скатиться на низкие позиции. Мы стали информационной радиостанцией: новости каждые 15 минут — и довольно неплохо продержались на этом формате до 96-го года. Потом стало понятно, что нам многие подражают, новостной поток захлестнул телевидение, возникло НТВ, более яркое в плане новостей, чем мы, — и нам нужно было что-то менять. Мы затянули с этим решением, и наш рейтинг упал. А когда я стал главным редактором, я сказал, что мы не будем делать информационное радио — мы будем делать радио общего формата. То есть на первое место мы поставили комментарии, на второе — новости и только на третье — дискуссии. Сейчас у нас дискуссии выехали на первое место — мы не можем соревноваться с интернетом по скорости подачи новостей, хотя стараемся. Но в принципе нас слушают за мнения и дискуссии, а не за новости. Это я очень хорошо понимаю. На всех радиостанциях приблизительно одинаковые новости: все получают ленты агентств, у всех есть интернет, все смотрят телеканалы. Все дело в профессиональном дайджестировании. Наша информационная служба более профессиональна — но это вопрос микрона. Скажем, пять лет тому назад стояли на пятой позиции в рейтингах утреннего эфира. Сейчас мы стоим на первой позиции и наши утренние часы опережают и «Русскую службу новостей» с Доренко, и «Вести» с Соловьевым (тогда «Серебряный дождь» с Соловьевым), и «Маяк» со Стиллавиным. Это все нас раньше опережало. А мы так построили дискуссионную историю (именно дискуссионную!), что опередили их по количеству слушателей. Но все это постоянно меняется. Интернет — сильнейший соперник. И важно не бороться с ним, а использовать его. Как Владимир Владимирович в дзюдо (так он обучал главных редакторов): надо силу соперника на себя принять и перебросить. Хорошо, сказал я, — так и будет. Так и случилось.

Что такое для вас информация и дискуссия?

Дискуссия, как и информация, ведет только к одному — к принятию каждым отдельным человеком правильных решений. У меня по этому поводу есть теория. Самая потребляемая информация в мире — это, как известно, погода. Сто человек, услышав о том, что начинается снежная буря, примут разные решения. Исходя из своей надобности — один решить поехать, другой — не поехать, третий — пойти погулять, четвертый пойдет играть в снежки. Вы даете одну и ту же информацию, но каждый реципиент делает из нее свои выводы, которые он считает правильными. Прогнозировать это невозможно. У нас была по этому поводу бурная дискуссия с Путиным после «Норд-Оста». Он говорил: «А зачем вы вообще рассказывали, где что и как?» «Все очень просто, — говорил я. — Мы рассказывали, что там проходит воинская операция, туда лезть не надо. Конечно, любопытные будут всегда, но кто-то полез, а кто-то не полез. А если бы мы не говорили, пошли бы слухи и уж народ точно бы полез». Вот такой подход — мы не можем прогнозировать реакцию каждого. У меня еще была дискуссия с одним моим хорошим товарищем из кооператива «Озеро». «Ты понимаешь, — говорит он, — что вредная информация — это удар по сердцу, по здоровью». «Вот послушай меня, — говорю я ему. — Ты болеешь за «Зенит». Ты едешь в машине, и мы сообщаем, что «Зенит» неожиданно проиграл. И у тебя разрыв сердца. Не надо сообщать, что «Зенит» проиграл?» Никто не может кодифицировать влияние информации на отдельного индивидуума. На массы — да, на индивида — нет. Поэтому наша ответственность снижается. За исключением особых случаев, например, захвата заложников, когда эфир оказывается разменной монетой для освобождения людей. Но это уникальный случай. В принципе, поскольку мы не знаем последствий — не для толпы, а для отдельно взятого человека, который услышал, что «Зенит» проиграл, и умер от стресса, — это и есть свобода слова. Иначе, если мы будем думать, к чему приведет та или иная новость: сообщили, что затонул корабль, а на этом корабле плыли люди, у них есть родственники, они тоже умерли от стресса, — нельзя будет давать никакую информацию. «Да, — сказал мой приятель, — это такая чистая позиция». Вот эта чистая позиция заключается в том, что каждый человек сам составляет из информации свой мир. Мы подносим патроны, а куда он стреляет — мы не знаем. Так же и дискуссии. В чем проблема отсутствия дискуссий в нынешних государственных институтах или в Государственной Думе? Можно, конечно, издеваться, что Дума — не место для дискуссий, но на самом деле все это очень печально. Потому что принятые законы — решения, которые касаются миллионов людей, — не обсуждаются, не взвешиваются. В таком случае пресса должна заменять площадку для обсуждения тех или иных проблем. Надо России поддерживать операцию в Ливии? Какие плюсы, какие минусы, какие издержки, какие приобретения — с экономической, политической, геополитической точек зрения? Вот медиа для меня — та самая площадка для дискуссий.

Чувствуете ли вы ответственность за своих сотрудников? Ответственность за то, что они говорят в эфире?

Я как главный редактор, безусловно, несу ответственность за то, что они говорят. Но это не касается каждого сотрудника. Я не несу ответственность за сотрудника. Я взял его на работу и, следовательно, я ему доверяю эфир. Следить за каждым его словом невозможно. Я приблизительно представляю себе, что каждый из них может говорить. Прежде чем дать доступ в прямой эфир, я все-таки их изучаю. Но за ними следят наши слушатели. Как только что-то не так, они мне пишут массу смсок, твитов, электронных писем. Это такой общественный контроль. И если подтверждается, что мой сотрудник действительно что-то сделал не так, я его вызываю, закрываю дверь и начинаю возвращать в профессию.