Алексей Шалашов: «Мы создали уникальную для России систему менеджмента»

Алексей Шалашов, скрипач по образованию, почти 20 лет был музыкантом Большого симфонического оркестра им. П.И. Чайковского. В 1998 году он выбрал другую — менеджерскую — стезю. С 2003 года, с четырехлетним перерывом на министерскую работу, он возглавляет Московскую государственную академическую филармонию.

HBR — Россия: Как вы стали менеджером?

Шалашов: Я с детства занимался музыкой. Учился в музыкальной школе, в консерватории, работал в оркестре, выступал с квартетом и сольно. Это была целая жизнь. Я был очень увлечен музыкой: сейчас даже трудно себе представить, с какой отдачей я работал. В 1992 году мой отец, возглавлявший музыкальную редакцию на телевидении, попросил меня помочь с организацией фестиваля «Декабрьские вечера». Тогда-то я и понял, что успех музыкантов, то, насколько полноценно они реализуют себя, во многом зависит от менеджеров — людей, занимающихся организацией концертов. По большому счету это важная миссионерская деятельность, связанная с пропагандой и просветительством. Став директором Большого симфонического оркестра, я какое-то время продолжал выступать в его составе. Это был невероятно полезный опыт: на меня легли обязанности не только по управлению делами оркестра, но и по организации гастролей, в том числе международных, по проведению записей, выступлений.

Сейчас вы уже не играете?

Нет. Я очень хорошо помню свой последний концерт, который я почти 20 лет назад сыграл в Швейцарии в составе оркестра. После этого мы с художественным руководителем Владимиром Ивановичем Федосеевым решили, что больше я не буду совмещать работу музыканта и директора.

У вас нет желания выйти на сцену?

Нет. Я прекрасно понимаю: на сцену можно выходить, только если имеешь на это стопроцентное право. Музыкант, исполнитель не может позволить себе компромисса. Профессия солиста очень жестокая, она требует колоссального труда. Публика часто не прощает естественных человеческих слабостей. Если даже у замечательного музыканта случается неудачный концерт, находятся люди, которые говорят: «Он уже не тот». Но попробуйте в этой профессии быть как машина — это практически невозможно. Да, известным музыкантам, которые многого достигли, прощают небольшие огрехи. Но немногим удается дойти до таких высот.

Вы четыре года возглавляли Департамент современного искусства и международных культурных связей Министерства культуры. Не кажется ли вам, что тогда у вас было больше возможностей, чем сейчас, влиять на состояние современной культуры?

Это другое. Я воспринимал и воспринимаю работу в министерстве как некое испытание, посланное мне судьбой, — и никак иначе. Я относился к ней ответственно и серьезно и стремился делать все максимально хорошо. Но круг и объем задач, которые передо мной стояли, были совершенно иными. Я обладал несоизмеримо большими полномочиями, но они были направлены на установление неких правил, которые могли дать значительно большие результаты, но только в отдаленной перспективе.

Вы видели эти результаты?

Да. Прежде всего, в кадровой политике. Часто от личности, возглавляющей художественный коллектив, зависит и его судьба, и направленность, и художественная ценность.

То есть вы успешно прошли это испытание?

Во всяком случае я старался делать все достойно. Каждое решение на министерском посту — пусть даже малозначимое — в какой-то степени определяется внутренней системой ценностей, отношением человека к искусству. Поэтому, мне кажется, я уж точно не навредил.

Но в филармонии вы в большей степени ощущаете себя на своем месте?

Здесь я занимаюсь делом, которое хорошо знаю, которое имеет конкретный результат в самой что ни на есть ближайшей перспективе. Это организация концертов и, как следствие, развитие музыкальной, концертной жизни. Мы редко задумываемся о том, что успех концертной деятельности определяется очень многими факторами. Например — образованием. Ведь по большому счету моя работа и работа моих коллег зависит от того, насколько профессиональных и талантливых музыкантов нам дают консерватория и другие вузы. В свою очередь мы прекрасно понимаем, что если музыканты будут реализованы и востребованы у нас в стране, если мы создадим для них конкурентные условия на рынке труда, то они будут оставаться в России или во всяком случае давать здесь много концертов.

Более того, родители будут отдавать детей в музыкальные школы потому, что в дальнейшем это будет сулить хороший заработок. Развивая концертное дело, мы способствуем не только увеличению количества игроков в нашей отрасли (а у нас в сезоне привлечено более 1500 солистов и дирижеров!), но и расширению аудитории. Я уже не говорю о «высоком»! На мой взгляд, мы вносим серьезный вклад в духовную жизнь людей, повышаем общественный спрос на музыкальную культуру и за счет этого существенно подпитываем ее. А за этим следует все: и композиторская школа, и развитие сопутствующих индустрий (производство музыкальных инструментов, нот и т. д.) и многое другое.

Что конкретно вы делаете для расширения аудитории — в частности, для привлечения молодежи?

Привлекать молодежь можно на что-то новое, интересное, спорное. А можно — без всякого фокуса, просто уделяя внимание детям. У нас в 2014 году было 230 концертов для детей — причем в основном в больших залах. Это более 40 абонементных циклов. Мы также организуем около тысячи концертов в школах. По нашим наблюдениям, именно в школе дети впервые видят инструменты и слышат живую музыку. Хотя это тревожный знак, потому что в идеале родители должны приводить ребенка в концертный зал. Тогда он привыкает ходить на концерты, и со временем это становится его духовной потребностью. Как я уже сказал, еще один путь привлечения молодежи — новые формы искусства (скажем, экспериментальная музыка) и нетрадиционные формы его подачи. Например, мы проводим фестиваль «Истории с оркестром. Владимир Юровский дирижирует и рассказывает», фестиваль «Другое пространство».

Возможно, новые формы подачи музыки — это шаг навстречу не только молодым слушателям? Ведь в классических залах публика в каком-то смысле отдалена от исполнителей.

Да, есть теория, что концертный зал разделен на две зоны: исполнители находятся как бы за стеклом. Но, во-первых, сегодня большинство залов в мире устроено по-новому: публика сидит вокруг исполнителя. Такие залы есть и в России — например, концертный зал Мариинского театра. Во-вторых, мне кажется, что многое зависит от слушателя. Я всегда говорю: попробуйте в своем воображении пройти сквозь это стекло. Войдите прямо в музыку, в оркестр, в рояль, в скрипку. Если вам действительно кажется, что вы отстранены, может, так вы почувствуете слияние с музыкой.

По вашему опыту, исполнитель и слушатель по-разному чувствуют музыку?

Я всегда стремился к тому, чтобы слушатель, человек, сидящий в зале, получил художественное впечатление, сопоставимое с тем, которое получает исполнитель. Однако я уверен, что исполнитель гораздо глубже проникает в музыку. Сила воздействия музыки, как, наверное, и других видов искусства, зависит от двух факторов. С одной стороны — от художественной значимости и силы произведения, от таланта и мастерства исполнителя, а с другой — от подготовленности слушателя, от его настроя, желания, открытости его души, сердца, ума для восприятия музыки. Музыка — это своеобразный язык: нам бывает трудно понять ее логику, смыслы, выражения. К тому же у нее много уровней проникновения. Первый, внешний, — как правило, просто очарование гармонией и мелодией. Более глубокие уровни гораздо сложнее, до них человек, если он доверяет своему сердцу, ощущениям и много слушает, доходит постепенно.