Владимир Овчинников: «Глядя назад, удивляюсь, что нас терпели целых 15 лет»

По просьбе HBR Россия выдающийся педагог, директор лицея «Вторая школа» Владимир Овчинников рассказал о том, как создать среду, привлекающую таланты

Для меня нормальная школьная жизнь кончилась в 1941 году. Отца — он был военным инженером — отправили на сооружение стратегически важной железной дороги Сталинград — Куйбышев, и мы с матерью следовали за ним по мере того, как дорога строилась. Я переходил из одной поселковой школы в другую, можно сказать, по рельсам. Окончив исторический факультет московского пединститута, я по распределению поехал в Калугу, но проработал там учителем всего год: меня забрали в обком комсомола, пообещав, что со временем переведут обратно в Москву. И не обманули: спустя несколько лет я попал в отдел пропаганды ЦК ВЛКСМ. Оттуда, однако, меня с треском выгнали в наказание за то, что я женился на дочери репрессированного, к тому же еврейке. На дворе стоял 1954 год, Сталина уже не было в живых, но комсомол тогда возглавлял Александр Шелепин (будущий председатель КГБ), и он даже сопроводил мое изгнание персональным делом.

В неписаном партийном кодексе тех времен было принято, закрыв человеку доступ к государственной лестнице, направить его на малозаметную работу в неважном месте. Моим местом ссылки стала школа рабочей молодежи №48 на окраине Москвы, и я благодарен за это судьбе: именно здесь я понял, что такое педагогическое мастерство. Коллектив этой школы для взрослых весьма отличался от того, что было типичным для того времени: у кого-то были, как и у меня, анкетные изъяны, а кто-то из стариков получил образование еще до революции. Это были интересные люди, и я многому научился у них.

Новостройка на Ленинском проспекте, директором которой меня назначили в 1956 году, превратилась в лучшую математическую школу страны в известной мере случайно. Поводом для ее трансформации в то, что теперь называется лицей «Вторая школа», было решение партии о том, что средняя школа должна была стать кузницей рабочих кадров. Для этого десятилетку преобразовали в 11-летку, и в старших классах один день в неделю учеников стали направлять на рабочую практику в качестве слесарей, токарей, фрезеровщиков и швей. Директора должны были сами найти себе «шефов» — промышленное предприятие, которое обучит ребят нужным стране профессиям.

Становление «Второй школы»

На Ленинском проспекте заводов не было: только жилые дома и институты Академии наук. Мои походы в эти институты долго не приносили плодов, от меня отмахивались, говоря: «Какие еще школьники, у нас все засекречено!», пока, наконец, в Институте вычислительной техники не признались, что им нужны радиомонтажники. В рекреационном зале нашего типового школьного здания расставили столы, за которыми школьников стали учить паять электронные платы. К нам потянулись ребята, интересовавшиеся радиотехникой и вычислительными машинами, и мы организовали для них спецклассы. Это было гораздо разумнее, чем заставлять тянущихся к знаниям ребят переводить металл в стружку.

Спустя несколько лет эксперимент с рабочими профессиями похоронили, а мы к этому времени научились преподавать многие предметы не по школьной программе и поняли, что можем набирать сильных мотивированных ребят. Постепенно все больше научных сотрудников Академии наук и преподавателей МГУ приходили к нам, чтобы отдать своих чад, поскольку понимали, что будущих ученых надо начинать готовить с младых ногтей, и не хотели, чтобы их дети в школе привыкали работать вполсилы. И тогда я стал брать взятки — не деньгами и не борзыми щенками, а предлагая отцу поступить в школу вместе с сыном: взять какой-то класс и довести его до выпуска. Ученые преподавали не элементарную «школьную» математику — это было бы им неинтересно, а разделы, которых в программе не было. Те, кто пришел, по несколько лет читали лекции и вели семинары в своих классах и вдобавок приводили с собой помощников-аспирантов. Всю эту работу проделывали выдающиеся математики: профессора Израиль Моисеевич Гельфанд, Евгений Борисович Дынкин, Борис Владимирович Шабат, Олег Вячеславович Локуциевский, Владимир Григорьевич Болтянский — делали совершенно бесплатно: они обиделись бы, если бы я предложил им деньги.

Такие были времена: в 1960-е люди гораздо меньше думали о деньгах. Им нравилось работать с сильными ребятами, отобранными по письменному и устному экзамену, и они видели отдачу от своей работы — это и было их вознаграждением. Желание преподавать — в крови у некоторых людей, и если у человека есть педагогическая жилка, умение приходит само собой. Наши учителя математики, исключительно сильные в своем предмете, не стеснялись вместе со школьниками учиться у крупных ученых тому, что я называю «верхней» математикой.

Но не только точные науки формировали дух школы. В те годы у талантливых гуманитариев было немного шансов найти интересную работу, особенно если в анкете что-то было не так. К нам попали совсем особенные люди, литераторы и историки, — из тех, кого советская власть не гладила по головке. Они приходили один за другим, потому что у неординарных людей есть потребность в общении с себе подобными и потому что здесь у них была возможность говорить ученикам правду, зачастую расходившуюся с тем, что написано в учебниках.

В учительской вели научные беседы, обсуждали книги, спектакли и политические события, да и умные дети во многом разбирались. Симбиоз выдающихся математиков и образованных гуманитариев создал в школе особую атмосферу, и она сохранилась все эти годы. Мой секрет успешного директорства — собрать талантливых учителей и не мешать им работать.

Учеба на таком уровне требовала от ребят огромных усилий: отличники, попав в нашу школу, начинали хватать тройки, а то и двойки по основным предметам. Потом привыкали: осваивали методы строгих рассуждений, находили красивые решения сложных задач, становились призерами всесоюзных и международных олимпиад. «Вторая физматшкола» довольно скоро прославилась: равных ей по уровню выпускников не было.

Разгром

В таком почти независимом режиме мы просуществовали на удивление долго, учитывая, что в советские времена любые отклонения от среднего вызывали подозрения. Но когда горком партии Москвы возглавил Виктор Гришин, кому-то из детей партийной номенклатуры удалось поступить к нам, и их родители, услышав, какие вопросы обсуждают в школе, в силу своей профессии стали добиваться, чтобы дух вольнодумства был искоренен. К нам зачастили комиссии.

Мы, в общем, задолго до этого знали, что когда-нибудь с нами разберутся, но я понимал, что, если мы начнем, вместо того чтобы учить ребят, демонстрировать властям свою лояльность, это нас уже не спасет: слишком далеко зашли. Глядя назад, удивляюсь, что нас терпели целых 15 лет. По Москве ходили даже слухи, что я не боюсь делать то, что делаю, потому что у меня есть высокий покровитель в Политбюро ЦК. Мне самому об этом было неизвестно ни тогда, ни сейчас. Думаю, общаться с партийным начальством мне помогал опыт «номенклатурной» работы, да и, видя во мне бывшего сотрудника ЦК ВЛКСМ, власти не особенно интересовались школой с идеологической точки зрения и до поры до времени нас не трогали. Впрочем, школа и не была рассадником диссидентства: мы прививали детям не негативное отношение к власти, а навыки критического мышления. Кстати, у нас работали и убежденные коммунисты, потому что я никогда не подбирал людей, исходя из идеологических установок: для меня был важен только педагогический талант. Двое или трое наших учителей — ярые партийцы — посылали в вышестоящие органы сигналы о том, что в школе неправильно воспитывают детей: к их чести надо сказать, что они всегда подписывались своими именами — мне их письма в РОНО показывали. Но не эти «сигналы» послужили причиной расправы: их просто достали в нужный момент, когда решили, что в школе пора навести порядок. А список наших провинностей все рос: в школе учились дети диссидентов, кто-то из выпускников попался на чтении «Архипелага ГУЛАГ», один из лучших педагогов-математиков собрался эмигрировать в Израиль. И хотя он перед этим уволился, чтобы не подставлять школу, черная метка была поставлена: все знали, откуда он. Меня и моих трех заместителей уволили в 1971 году. Прямо после заседания райкома, на котором мне об этом объявили, я поехал в школу, чтобы убедить всех продолжить работу. Многие учителя, однако, ушли, либо сразу, либо спустя год или два, как только выпустили свои классы.

Еще в период «комиссий» за нас готовы были сражаться два академика: тогдашний ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский, кстати, единственный за всю историю беспартийный ректор, и его преемник на этом посту Рем Викторович Хохлов. Оба хотели добиться отмены решения о нашем увольнении, потому что видели в этом несправедливость и произвол. У Рема Хохлова оба сына учились в нашей школе, и когда над нами сгустились тучи, я умолял его не ввязываться, потому что это только повредило бы и школе, и его собственной карьере.