«Правительства часто инвестируют не туда, куда надо»

Экономисты не только строят модели и проводят расчеты, но и борются с вековым проклятьем нищеты: в 2019 году Нобелевский комитет присудил премию именно за это. О том, какие меры борьбы с бедностью предлагают экономисты и почему в России неимущих стало больше, рассказывает ­профессор Высшей школы политических наук (Sciences Po) в Париже, в прошлом — ректор Российской экономической школы и главный экономист Европейского банка реконструкции и развития Сергей Гуриев.

HBR Россия: Тысячелетиями люди придумывают полезные устройства, в основе которых лежат законы физики. Есть ли у экономистов амбиции улучшить жизнь людей на основе открытых ими законов?

Гуриев: Когда я поступал в МФТИ, мне казалось, что для прогресса важнее всего открытия в физике и развитие технологий. Это был 1988 год, и тогда шли дискуссии о том, скоро ли откроют настолько дешевые источники энергии, что исчезнут все ограничения и наступит все­общее процветание. Но мои студенческие годы пришлись на переход к рынку, и, как пишет Виктор Пелевин, когда Советский Союз начали улучшать, он улучшился настолько, что перешел в нирвану. Мне стало понятно, что наличие технологий не означает решения социальных проблем — ни в СССР, ни в других странах. Сейчас доступ к замечательным технологиям есть не только в развитых странах, но и в бедных, которые никак не могут вступить на путь развития. Почему? Это вопрос не к физикам, а к людям, которые занимаются социальными науками. Чтобы технологии помогали повысить уровень жизни, нужно, чтобы общество и экономика были правильно устроены. Это, безусловно, и является главной задачей экономистов. И те экономисты, которых я знаю, в первую очередь видят в своей каждодневной работе именно такую цель: обеспечить процветание и развитие, избавить мир от бедности и страданий.

Но процветание одних не означает снижения уровня бедности в стране или в мире в целом. Кому интересна нищета, когда можно исследовать богатство?

Совершенно верно, борьба с бедностью — отдельная задача. Международное сообщество уже несколько десятилетий борется и, надо сказать, небезуспешно именно с крайней нищетой, стремясь снизить долю людей, потребление которых не достигает порога в $2 в день на человека. Сегодня в мировом населении их доля составляет 8—9%, тогда как 40 лет назад к крайне бедным относили более 40% людей. Расчеты ведут в сопоставимых ценах, то есть, когда ООН в 2000 году поставила задачу искоренения нищеты и голода в мире, порог обозначили цифрой $1 в день на человека (в сегодняшних ценах это $2 в день). Конечно, в развитых странах, да и в России, практически никто не живет на такие мизерные деньги — невозможно сравнивать бедность в Мозамбике с уровнем жизни сегодняшних российских, а тем более французских или американских бедных.

Среди экономистов многие ли занимаются именно проблемами нищеты?

В первую очередь в борьбу с крайней бедностью вносят вклад те, кто занимается развивающимися экономиками. Миссией огромного международного института — Всемирного банка — является как раз избавление мира от бедности. В нем работают тысячи экономистов, включая более ста исследователей. Есть и немало других международных организаций с похожими целями. Кроме того, в ведущих университетах мира практически везде на факультетах экономики работают люди, которые занимаются проблемами недостаточного развития, бедности и нищеты.

Когда проблема борьбы с бедностью стала мейнстримом для экономистов и как менялись их представления с тех пор?

Сразу после Второй мировой войны создание Всемирного банка предполагало именно работу над пре­одолением разрыва между бедными и богатыми странами. А трансформация экономической мысли по этому поводу отлично изложена в книге «В поисках роста» авторитетного экономиста Уильяма Истерли. Она была переведена на русский язык, я написал к ней предисловие и до сих пор ее всем рекомендую. В первой части глава за главой Истерли рассказывает именно о том, как менялось представление экономистов о том, что нужно сделать, чтобы одолеть бедность, какие реформы предлагались в 50-х годах, в 60-х годах, в 70-х годах, и о том, как многие из этих попыток не сработали. В итоге Истерли приходит к выводу, что до тех пор, пока мы не справимся с проблемой коррупции и плохого качества госуправления в развивающихся странах, мы не сможем им помочь. И это понимание, в конце концов, привело к тому, что все институты развития, включая Всемирный банк, Международный валютный фонд и Европейский банк реконструкции и развития (ЕБРР), где я работал, ставят во главу угла улучшение качества государственного управления и борьбу с коррупцией. Это теперь не просто какая-то абстрактная побочная проблема, а составная часть мандата этих институтов. Потому что, если вы пытаетесь помогать бедной стране с коррумпированным правительством, вы тем самым увеличиваете количество денег на счету в Швейцарии у руководителей этой страны, что никак не помогает бедным. В целом экономисты осознали, что качество институтов и госуправления гораздо важнее, чем инвестиции в инфраструктуру или даже в образование. Есть много исследований, которые показывают, что даже эффект инвестиций в образование при высоком уровне коррупции будет невелик. Если же эти инвестиции подкрепить борьбой с коррупцией, то реформы помогут повысить качество человеческого капитала.

Вы сказали, что в 1950—1970-е годы какие-то планы не сработали. Что оказалось эффективным и какова была роль экономистов? Продумывали ли они эти планы или все решали политики?

Экономические идеи, безусловно, играют ключевую роль. Как сказал Джон Кейнс, те, кто считает, что обходится без экономистов, на самом деле руководствуются давно потерявшими актуальность представлениями, заимствованными у экономистов прошлых времен. План Маршалла — пример того, как кейнсианские представления об экономике сработали. После Второй мировой войны разрушенная Европа 30 лет быстро росла, и до сих пор этот период называют благополучным, «славным» тридцатилетием. В чем отличие плана Маршалла от помощи развивающимся странам? Ровно в том, что в послевоенной Западной Европе государственные институты были демократическими и менее коррумпированными, чем, скажем, в африканских или азиатских странах. В теории изначальный план Всемирного банка простой и правильный. Если страна находится в ловушке бедности и не может позволить себе инвестировать в инфраструктуру или даже просто в заводы, то, получив кредит, она ускорит темпы роста и вернет кредит. Идея Всемирного банка именно в том, что вырваться из ловушки бедности поможет некий, пусть даже временный толчок. Но, как мы видели, эта идея работает только в странах, где есть подотчетность правительства.

Какие еще факторы могут помешать программам международной помощи добиться результатов?

Правительства, особенно в больших и недемократических странах, часто инвестируют не туда, куда надо. Истерли много пишет о том, что во многих африканских странах на займы Всемирного банка строили дороги, которые вели в никуда, заводы, которые не могли ничего продавать и экспортировать, потому что на это не было спроса. Я, работая в ЕБРР, видел такие примеры и в посткоммунистических странах. В некоторых недемократических странах госпредприятия получали большие кредиты от госбанков и не могли использовать их на построение эффективного производства, потому что у них не было стимула, особенно к тому, чтобы конкурировать на внешнем рынке. Безусловно, государство не может заменить рынок. Поэтому примерно в 1970—1980-х годах возникло понимание того, что нужно давать деньги не только правительству, но и компаниям, чтобы правительство могло инвестировать вместе с частным сектором. Если хотите, это еще одна новая идея, родившаяся в последние десятилетия.

Какой объем средств международные институты готовы инвестировать в развивающиеся страны?

Даже сегодня при огромных бюджетах Всемирного банка, региональных банков развития, китайских институтов развития, у которых очень много денег, и таких программ, как USAID (Американское агентство международного развития) и его партнеры в Германии, Англии и во Франции, бюджеты на помощь бедным странам несопоставимы с их потребностями. Говоря о глобальных целях устойчивого развития ООН, мы понимаем, что нужно каждый год инвестировать примерно $2 трлн. А у всех международных институтов, которые борются с бедностью, бюджеты в сумме составляют примерно $150—200 млрд в год, то есть на порядок отстают от потребности. И единственный способ преодолеть отставание — это привлечь частный сектор. Поэтому существует Международная финансовая корпорация (IFC), входящая в структуру Всемирного банка и работающая с частным сектором. И именно поэтому созданный в 1991 году — по историческим меркам совсем недавно — Европейский банк реконструкции и развития работал и работает по модели вовлечения частного сектора.

Частные филантропические организации ставят перед собой сходные задачи — если не глобально искоренить бедность, то накормить, вылечить или обучить какие-то группы населения. Каков их вклад в решение проблем?