Материальная помощь
при пандемии

Уникальность глобального экономического кризиса, который мы сейчас переживаем, в том, что во многом он вызван активными и сознательными действиями правительств. Они намеренно притормозили экономики своих стран ради того, чтобы замедлить распространение вируса и тем самым сохранить здоровье и жизни людей. В новейшей истории были падения, вызванные обвалом финансовой системы или резким ростом цены на нефть, но уж никак не ограничениями, введенными государством. Можно вспомнить экономический спад во время пандемии испанки 100 лет назад, но его в основном вызвали не действия государств, а последствия самой болезни с ее крайне высокой смертностью. Нынешний вирус не такой жестокий, и профиль заболеваемости иной: в то время как испанка косила в основном мужчин самого продуктивного возраста (20—40 лет), от коронавируса в наибольшей степени страдает гораздо более пожилое население. Сейчас, если какая-либо фирма прекратит работу, то не потому, что заболела половина ее работников, а потому что в какой-то момент ей предписали закрыться.

В кризисе, вызванном действиями государства, оно и должно сыграть главную роль. От того, как оно регулирует нашу жизнь и работу, какие предприятия и на какой срок закроет, какие ограничения введет для людей, напрямую зависит глубина кризиса и то, кто и насколько пострадает. Значимость государств в этот период огромна, и, понимая это, они берут на себя новые обязательства. Пакеты финансовой помощи людям и бизнесу беспрецедентно велики: такого объема трансфертов не было никогда в истории. Развитые страны в Европе и Америке выделили на поддержку до 10% от ВВП — цифры, которые никому и присниться не могли.

МЕРЫ ПОДДЕРЖКИ

Необходимо оговориться: то, как страна пройдет этот кризис, отчасти связано со структурой ее экономики. В одних странах в ВВП велика доля секторов, которые сильно страдают от перекрытия физических контактов, в других они менее значимы. Например, в Испании сектор услуг составляет 68%, в то время как в России — только 54%. Ясно, что экономике Испании нанесен особенно сильный урон, еще и потому, что она сильно зависит от туризма.

Сейчас активно дебатируется вопрос о том, в какой степени государство должно поддерживать бизнес и в какой — людей. Кому помогать в первую очередь? Ответ неочевиден: априорно вообще непонятно, зачем помогать бизнесу, ведь для компаний кризис — это тот самый «санитар леса», который съедает слабых и болезненных. Бизнес, у которого нет светлого будущего, умирает, а высвобождаемые финансовые и человеческие ресурсы перетекают в перспективные сектора экономики, в более эффективные фирмы. С другой стороны, в нынешний кризис банкротство грозит и вполне крепкому предприятию, которому не повезло оказаться не в том секторе экономики.

Разные страны по-разному решают эту дилемму. Одни борются за то, чтобы обанкротилось как можно меньше фирм, считая, что в нынешнем кризисе превалирует «эффект невезения». Другие фокусируются на помощи людям, а не бизнесу, полагая, что если компания умрет, в будущем ее место займет другая. Пока рано говорить о том, какая модель работает лучше, но уже началось обсуждение примера США, где очень плохая эпидемиологическая обстановка, но падение экономики не столь велико, как в большинстве европейских стран. И в качестве объяснения предлагается именно тот факт, что в Америке существенная часть помощи была направлена людям, а не фирмам: прямые выплаты и увеличение пособий по безработице составили порядка $560 млрд. Напротив, в Европе в основном спасают

фирмы: чтобы предотвратить увольнения сотрудников, работодателям компенсируют расходы на зарплату. Против такого подхода говорит одна важная особенность этого кризиса: он заметно ускорил большие структурные изменения, и когда спад закончится, экономика будет гораздо более цифровой, чем прежде. Переход в онлайн ритейла, удаленная работа, дистанционное обучение — на эту траекторию мы ступили задолго до пандемии, а сейчас цифровой импульс усилился. Этот структурный сдвиг приведет к гибели фирм, которые не были к нему готовы, и к быстрому росту продвинутых в цифровом отношении.

По рассуждениям некоторых экономистов, в Соединенных Штатах, спасавших не бизнесы, а людей, фирмы разорялись быстрее, цифры безработицы сразу стали пугающими, но затем резко снизились, потому что свободные руки были востребованы в работающих секторах. Напротив, многие страны Европы, опасаясь безработицы, законсервировали в том числе и неэффективные схемы, и поэтому сейчас Европа падает быстрее, чем Америка. Пока это еще гипотеза, но я полагаю, последующие исследования ее подтвердят. Я на стороне тех, кто считает, что поддерживать надо не столько бизнес, сколько людей.

В России помощь бизнесу фокусировалась на секторах, по которым априорно приняли решение, что они пострадают от кризиса сильнее прочих. Я могу понять, почему в начале эпидемии, когда надо было действовать быстро, но не было ясно, как кризис повлияет на бизнес, отрасли произвольно разбили на сильно нуждающиеся и менее нуждающиеся в поддержке. Сейчас у государства уже есть данные — налоговые и прочие, чтобы посмотреть, какие сектора в реальности просели больше других. Понятно, что пострадали не только те индустрии, которым прямо предписали закрыться. Очень многие понесли косвенный урон. Допустим, работу вашего завода или сервиса во время карантина не ограничивали, но ваши поставщики закрылись или клиенты исчезли — и вы потеряли ничуть не меньше тех, что были закрыты. Правительство не проанализировало данные о потерях бизнеса детально, чтобы применить более тонкие настройки к поддержке предпринимателей.

Хорошо, что в первую очередь снизили налоги малому и среднему бизнесу. Однако меры поддержки носят половинчатый характер. Почему отсрочка уплаты налогов, а не их списание? Сейчас предприятие в предбанкротном состоянии, а потом вдруг изыщет средства и на прошлые налоги, и на текущие? Политически правильнее было бы сразу объявить о списании платежей за 2020 год, что, я думаю, и произойдет, но позднее. Было бы полезно сохранить сниженные ставки и на период после выхода из кризиса, потому что малый и средний бизнес — самый гибкий. Он быстрее всех падает, но потом быстрее восстанавливается. Опасность в том, что кризис подорвет стимулы людей быть предпринимателями или работать в малом и среднем бизнесе, потому что они увидели, насколько это рискованно. Поэтому им особенно важно сейчас помочь. Планируется долгосрочное снижение страховых выплат — и тут я обеими руками «за», так как налоговая нагрузка на заработный фонд, который в малом и среднем бизнесе составляет основную статью расходов, в России слишком высока.

Вообще главная особенность России — малая предсказуемость действий правительства, что в нынешней ситуации создает особенно много проблем, потому что и без того уровень неопределенности зашкаливает из-за пандемии.

А отсутствие определенности всегда действует на экономику депрессивно: люди тратят меньше, откладывая на черный день. Например, отказываются от покупки новой бытовой техники, не зная, будут ли у них деньги на продукты через полгода. Со своей стороны компании сокращают инвестиции. В России сейчас обсуждается совершенно непродуктивная идея повышения налога на непроинвестированную прибыль предприятий. Но при столь высокой неопределенности просто непонятно, во что можно вкладываться.

Предсказуемость крайне важна, но в каком-то смысле сейчас наше правительство действует достаточно предсказуемо: объявив, что больше никаких льгот и поблажек для бизнеса не будет, оно такую политику и проводит. И бизнес понимает, что надеяться остается только на себя. Надо признать, что отечественная экономика адаптировалась к нынешнему кризису на удивление неплохо. Она упала гораздо меньше, чем можно было предположить. Если в июне МВФ предсказывал падение российского ВВП на 6,6%, то уже в октябре этот прогноз снизился до 4,1%. Предприятия перестроились достаточно быстро, чтобы люди могли найти новые места и форматы работы. Это свидетельствует о зрелости и гибкости российского бизнеса и предпринимателей.

ЗАНЯТОСТЬ

У нас извращенный рынок труда — с огромной скрытой безработицей. По данным Росстата, в октябре 2020 года безработица составила 6,3%, но эта цифра не включает людей, которых отправили в принудительный неоплачиваемый отпуск, и тех, кто остается формально занятым, хотя, по-хорошему, их надо бы было уволить. Им платят крайне мало, и они плохо работают. Это объясняет низкую производительность труда — по последним данным, в России она в два раза ниже, чем в ЕС.

Для экономики это нездоровая ситуация. Если с точки зрения эффективности человек не нужен, его надо увольнять. При этом государство должно создавать систему социальной поддержки, которая а) обеспечит оставшемуся без работы материальный ресурс, чтобы он мог продержаться на достойном уровне; и б) организует переподготовку, помогающую найти другую работу. Страшна не безработица, а долгосрочная безработица, ведь обычно она связана с несовпадением имеющихся у человека знаний и навыков и требований рынка: его профессия попросту устарела и нужна переквалификация. Во время кризиса в России выросли пособия по безработице, и тут же резко увеличилось количество зарегистрированных безработных. Это хорошая новость, потому что из серой зоны вышли миллионы человек. Теперь мы знаем, кто они, но мало что можем им предложить, из-за того что государственные институты, работающие с безработными, недостаточно развиты. У них очень мало ресурсов, людей и знаний, и они не могут оказывать качественную помощь по поиску работы и переквалификации.

Не надо думать, что все высвобождающиеся на рынке труда работники хотят работать в столице таксистами или доставщиками, хотя сейчас эти профессии притягивают многих низкими барьерами входа. Но идут в них, как мне кажется, временно, чтобы пережить кризис. Если же говорить о долгосрочных трендах, то положительная тенденция заключается в том, что в России растет географическая мобильность: гораздо больше людей переезжает из родного города в другой, где работа лучше. Это стало нормой, и нужно, чтобы мобильность между секторами экономики стала столь же распространенной. Переподготовка кадров для профессий среднего уровня квалификации — вполне подъемная для государства задача, особенно сейчас, когда распространились онлайн-курсы.

В мире и в России доля людей, занятых в производстве, падает — из-за автоматизации, роботов и прочих технологических новшеств. Зато все больше работников попадают в сферу услуг — и это не только таксисты и разносчики пиццы, но и программисты, маркетологи, журналисты, инженеры. Переход из одной отрасли в другую совершает все больше людей, хотя в нашей стране барьеры смены специальности в целом преувеличивают. Отчасти из-за того, что государство долгое время транслировало странную установку: высшее образование нужно, чтобы работать по специальности. Это абсолютно устаревшее представление, а правильная установка вот какая: у вас есть образование, а специальность вы меняете раз в несколько лет, потому что одни профессии пропадают, другие появляются. Как свидетельствует опыт многих стран, люди способны быстро переучиваться: в Калифорнии вполне успешно из заключенных делают программистов. Исследования показывают, что в России у людей старше 50 лет проблемы с работой связаны не с недостатком образования, а с пошатнувшимся здоровьем, что, конечно, говорит о качестве нашего здравоохранения.

Нынешний кризис и закрытие границ обнажили еще одну проблему: в России не хватает низкоквалифицированных рабочих. Без привлечения иностранной рабочей силы отрасли строительства и коммунальных служб развиваться не могут. Пандемия и последовавшие за ней ограничения для иностранцев остановили приток мигрантов; их численность в России, по данным за три квартала 2020 года, сократилась на четверть по сравнению с 2019-м, и освободившиеся места некому занять. Но и высококвалифицированные специалисты тоже приехать не смогли: Россия сама себя отрезала от пула талантов, закрыв границы.

В период пандемии возможность работать удаленно стала неоспоримым преимуществом: сейчас многие получают ту же зарплату, оставаясь дома. Однако преимущество работников «на удаленке» сойдет на нет, когда эпидемия закончится. В экономике есть теория компенсационного дифференциала: все должно прийти в равновесие. Если ваш работодатель обеспечивает питание или даже кофе, то, скорее всего, ваша зарплата ниже. А если в офис совсем ходить не надо — это огромное удобство. Поэтому я подозреваю, что люди, которые работают удаленно, официально всегда будут получать меньше по сравнению с работниками на тех же должностях, которым надо каждый день ездить на работу. Напротив, сейчас сильно пострадали те, чья работа требует живого контакта с другими людьми. Но это временно, ведь именно в сфере коммуникаций роботы никогда не заменят человека. И значит, у профессий, связанных с общением — от артистов до массажистов, — занятость сохранится в долгосрочной перспективе.

И еще один заметный тренд: многие исполнители, от репетиторов и переводчиков до плиточников и сварщиков, ищут клиентов через платформы. У массового поворота к фрилансу есть важные социальные последствия. В меньшей степени в России, и в гораздо большей в Америке, где социальной поддержкой людей в основном занимаются компании: они покупают сотрудникам медицинские страховки, подбирают пенсионные программы и инвестируют в них. Именно компания-наниматель, а не правительство традиционно очень много дает работнику в США. Когда в роли нанимателя выступает платформа, требуется совершенно другой подход к построению системы социальной помощи. Она более не должна быть привязана к работодателю. По сути это означает необходимость централизованной государственной системы соцподдержки, которая и фрилансеру, и штатному сотруднику обеспечит медицинские, пенсионные и прочие права, оплатит отпуск, больничный и инвалидность. К этой системе движется мир.

РОЛЬ ГОСУДАРСТВА

Растущая пропасть между богатыми и бедными — проблема не только российская, но и мировая. На цифрах мы видим, что в разных странах все выше доля людей с низким заработком, а богатые богатеют еще больше. Неравенство растет, и, что самое неприятное, вымывается средний класс, что имеет политические последствия, ведь средний класс — очень важный стабилизирующий слой.

Снижение его доходов связано прежде всего с технологическими изменениями. Роботы вытесняют квалифицированных рабочих, а информационные технологии и искусственный интеллект — людей, которые заняты рутинными интеллектуальными процессами, такими как расчеты. Существенная часть инженеров невысокого уровня, которые аккуратно чертят или считают по формулам, оказалась ненужной — сейчас все это делает компьютер.

Проблема обеднения среднего класса наблюдается во всех странах, но пока нет внятного ответа, как с нею справляться. У меня ощущение, что проблема эта временная. Идет процесс перехода от одной экономической модели к другой, от менее цифровой экономики к более цифровой, когда часть профессий пропадает, а другие еще не появились. После того, как переход завершится, возникнет новый средний класс: он будет заниматься другими задачами, работая совместно с искусственным интеллектом. Пока же люди, которых вынесло из среднего класса в низкий, еще не получили тех навыков, которые позволили бы им обратно в него войти. Это похоже на сдвиг во времена промышленной революции XIX века, когда полностью пропадали массовые профессиональные занятия, такие как ручное ткачество. Тогда тоже при переходе от одной экономической модели к другой неравенство росло гигантскими темпами.

Исторически большие трансформации, такие как промышленная революция, электрификация и проч., занимали десятки лет. Но сейчас все происходит быстрее: технологические изменения внедряются и сразу охватывают мир. Поэтому я думаю, что новый средний класс сформируется на горизонте 10—15 лет.

Когда в силу трансформации, связанной с технологическими изменениями, устаревают целые профессии, люди теряют работу и растет неравенство, только сильное государство может проложить курс, снижающий потрясения от этих изменений. Кроме того, в новой модели рынка труда, где отсутствует четкая привязка к работодателям, только государство может помочь сотруднику. Запрос общества на повышение роли государства явно присутствует во многих странах, а кризис всегда увеличивает этот запрос, ведь людям необходима дополнительная финансовая помощь. Обычно именно в тяжелые времена государства вводят новые меры поддержки и новые ограничения — вспомним «Новый курс» Рузвельта и огосударствление экономики Великобритании после Второй мировой войны. Исторически в кризис полномочия государств сильно росли и потом не возвращались в прежнее состояние. Сейчас, скорее всего, произойдет то же самое. Государство возьмет на себя новые функции, а после кризиса от них не откажется.

ДОВЕРИЕ И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Закрывшись от остального мира после 2014 года, наша страна сильно пострадала экономически. Экономика впала в стагнацию, и уже много лет рост ВВП колеблется вблизи нуля. В ходе коронавирусного кризиса у экономической обособленности неожиданно обнаружилось преимущество. Из-за того, что Россия меньше других торговала глобально, меньше зависела от финансовых потоков из других стран, была хуже встроена в глобальные производственные цепочки и т. д., мировой кризис отразился на ней не так сильно. Но этот бонус действует только в момент кризиса и никак не компенсирует общих потерь от закрытия экономики. Вообще самоизоляция государств, хотя и снижает некоторые риски, больно бьет по экономическому росту.

Тем временем в тренд деглобализации вовлекаются и другие страны: вспомним «Брексит» и повестку, которую предлагал Трамп. С точки зрения экономики — это чистый ущерб. Он может компенсироваться национальной гордостью, убаюкиванием коллективных страхов или какими-то другими психологическими вещами. Иногда население целой страны готово терпеть упадок, потому что ему обещают светлое будущее. Например, после присоединения Крыма в России люди говорили: да, экономика упала, зато государство сделало правильную вещь (Россия стала великой).

Любое государство соотносит свои действия с запросами общества. До какой степени — зависит от политической системы. Демократические режимы зависят от общества напрямую, но даже авторитарный режим не станет действовать совсем уж наперекор своему населению, опасаясь волнений. Правительствам приходится следить за настроениями, но сейчас это стало особенно трудным, потому что общество практически во всех странах крайне поляризовано и подвержено метаниям из стороны в сторону.

Раскол общества усиливают СМИ, в особенности новые кабельные каналы, социальные сети и интернет-медиа. Потому что, подписываясь на тот или иной канал (а их великое множество), человек выбирает тот источник информации, с которым он согласен. Если вы республиканец в США и не верите в опасность коронавируса, вы найдете массу источников, которые подтвердят вашу правоту. То же самое с противоположной точкой зрения: если вы демократ, считающий коронавирус угрозой человечеству, вы легко найдете источники, разделяющие вашу позицию. Тем самым вы все сильнее замыкаетесь в своем информационном пузыре: читаете и смотрите только то, во что и без того уже верите. Это очень неприятный побочный эффект роста социальных сетей. Нам еще предстоит понять, как с этим жить.

Ситуация абсолютно нездоровая, потому что, как показали исследования, язык ненависти, ксенофобские и расистские настроения не только легко распространяются в социальных сетях, но и переливаются в реальную жизнь, увеличивая количество преступлений по мотивам ненависти. Необходим фильтр для очевидно экстремистских вещей. Передвижению информации, как оказалось, опасно давать полную свободу, ведь за это приходится платить человеческими жизнями.

Резкая полемика возникла вокруг вопроса о том, должны ли в соцсетях отфильтровываться фейковые новости. Истина, видимо, лежит где-то между полным регулированием и невмешательством. Сейчас контент модерируют сами соцсети, совершенно непонятным и непрозрачным образом. Никому не подотчетный в своих действиях менеджмент Facebook* и Twitter решает, что можно выпускать в эфир, а что нет.

Соцопросы показывают, что в Америке и в Европе есть запрос на ограничение контента соцсетей, людей уже не устраивает полная вольница. Они не хотят видеть того, что вызывает страх и другие неприятные эмоции. Но и то, что сейчас делается в сфере регулирования, мало кому нравится. Когда Twitter закрывал половину постов действующего президента США Трампа, это вызывало массу вопросов, причем не только у его сторонников. Непрозрачность механизмов модерирования не устраивает ни политиков, ни их избирателей. Когда основателя Twitter Джека Дорси и основателя Facebook* Марка Цукерберга в октябре допрашивали в Конгрессе, сенаторы-демократы обвиняли их в недостаточном регулировании политического контента в их соцсетях, а республиканцы — в чрезмерном.

В России и особенно в Китае государства вмешиваются в работу сетей самым экстремальным образом, закрывая к ним доступ, либо приравнивая их к СМИ по уровню ответственности за контент.

Став основным источником информации для большинства, соцсети влияют на доверие к государству. При этом важно различать две вещи: доверие к конкретному человеку, который в данный момент находится наверху, и доверие к институтам власти. К примеру, к американским президентам в бытность их во власти бывало немало вопросов, но доверие к американскими институтам — независимым судам, избирательной системе и проч. — оставалось на высоком уровне. А после недавних президентских выборов даже товарищи Трампа по партии обвинили его в расшатывании доверия к избирательной системе, считая, что он нанес Америке долгосрочный ущерб, подрывая доверие к ее институтам ради своих политических выгод.

Падение доверия к государству и его институтам наблюдается в последние годы во многих странах. Это вполне объяснимо там, где отсутствуют независимые СМИ: раз о работе институтов нельзя ничего узнать, то почему им можно доверять? Но и в сложившихся демократиях люди все больше критикуют не только избранных политических лидеров, но и саму многопартийную демократическую систему. Однако без доверия к институтам нормальное, мирное функционирование общества сложно себе представить, ведь именно институты нацелены на то, чтобы достигать консенсуса в обществе. У людей могут быть разные взгляды и мнения, но через демократические механизмы, в том числе парламентские и судебные, они находят компромисс.

Резкий рост поляризации, отчасти связанный с распространением социальных сетей, приводит к тому, что половина граждан не доверяет другой половине, считая оппонентов настолько погрязшими в своих заблуждениях, что с ними не стоит даже разговаривать. Компромисс с ними невозможен по определению, и значит, государственные институты, призванные его найти и обеспечить, не нужны. Важный вопрос: найдут ли страны пути к восстановлению этого доверия? Будут ли эволюционировать институты или люди во власти станут действовать иначе?

Если бы доверие к государству было полным, запретов требовалось бы гораздо меньше. В ситуации пандемии достаточно объяснить людям, как правильно себя вести, и тогда не пришлось бы вводить драконовских ограничений. Если можно убедить граждан не ходить ночью в клубы, не нужен комендантский час. С экономической точки зрения такое доверие важно, потому что ограничительные меры всегда имеют побочный эффект, отсекая угрозы «с лихвой». Часть ограничений действительно снижает риск заражения, а часть бьет по людям и бизнесу неоправданно. Чем больше доверия к государству, тем легче обходиться индикативными мерами, а не прескриптивными и запретительными. В борьбе с пандемией успех должен сопутствовать странам, где уровень доверия к правительству выше.

Однако сравнение между странами надо проводить очень осторожно. Трудно вычленить уровень доверия к рекомендациям властей, если мы не знаем, насколько жестко контролировалось их выполнение. Китай хвалят за соблюдение санитарных мер, забывая о том, какие драконовские санкции следовали за невыполнение указаний. Если же мы посмотрим, например, на южные штаты США, то увидим, что губернаторы считали, что вирус не такая важная проблема, и не вводили никаких официальных ограничений вроде обязательного ношения масок. В борьбе с этим кризисом, кстати, очень плохо себя показали популистские режимы в развитых странах. Это связано с тем, что их подход по определению антиэкспертный и антинаучный и они не были готовы идти на непопулярные меры, даже если этого требовала ситуация.

Нынешний кризис — «медицинский», и чтобы справиться с ним, нужны огромные усилия по координации действий и финансированию затрат на здравоохранение, медицинские разработки и социальную поддержку. Все это под силу только государству, и люди понимают, что оно для этого и существует. В Российской Федерации связанные с кризисом бюджетные расходы в 2020 году точно оценить пока трудно, но счет идет на сотни миллиардов рублей. Разумеется, все страны разные, но общий вывод таков, что эффективное государство в таких ситуациях очень нужно — как с медицинской точки зрения, так и с экономической. Кризис ударил по разным слоям населения, но сильнее всего — по наиболее бедным, и в обществе усилился запрос на социальную защиту. При этом в нынешние турбулентные времена в борьбу вступило несколько разнонаправленных факторов. С одной стороны, есть запрос на то, чтобы государство играло бóльшую роль, а с другой — доверие к имеющимся государственным механизмам пошатнулось. Следовательно, само государство должно измениться так, чтобы мы больше ему доверяли, и одновременно взять на себя больше полномочий и обязательств. Посмотрим, удастся ли странам справиться с этим двойным вызовом.

Об авторе. Рубен Ениколопов — ректор Российской экономической школы.

* принадлежит Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена