Добровольная ссылка под названием «самоизоляция» — это шанс
узнать себя

В 2013 году должность директора Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина заняла Марина Лошак. На этом посту она сменила Ирину Антонову, возглавлявшую музей 52 года. Стремясь укрепить связь классического искусства с современным, Лошак стала развивать новые направления работы. Особенно ярко проявилось в период пандемии, когда музею пришлось переходить в онлайн.

HBR Россия: Какова ваша задача как директора художественного музея? 

Лошак: Я представляю очень важную институцию. Пушкинский музей — не просто хранилище; его задача — влиять на гуманитарное развитие страны. Так было всегда. Музей не только демонстрирует коллекцию и рассказывает об истории искусства — с момента основания он был местом, которое влияет на формирование интеллектуальной элиты. При этом он всегда был очень демократичным: Иван Владимирович Цветаев создал его для образования студентов, чтобы не только информировать их, но и воспитывать, то есть просвещать. 

Люди, которые работали в музее, всегда представляли цвет России. И все, что происходило в его стенах, служило тому, чтобы они, их дети, их внуки стали гуманистической опорой страны. Их деятельность была связана не только с изобразительным искусством, но и с литературой, музыкой — со всеми областями культуры, которые необходимы для формирования личности. 

Музей всегда был носителем независимого мнения о важном и неважном. Ирина Александровна Антонова, которая долгое время была директором музея, а сейчас — его президент, первая открывала «окна» в мир. Может быть, сейчас это кажется не таким значительным, но то, что она делала, было сигналом для людей думающих, для русской интеллигенции о том, что жизнь многомерна и в ней есть возможность легкого дыхания. Первая выставка Пикассо, первая выставка Матисса, выставка Александра Тышлера, «Париж-Москва», «Берлин-Москва» — это были свидетельства того, что мы свободны для знаний. Это были мощные прорывы, благодаря которым сохранилась небольшая, но очень важная прослойка людей, которая определяет общественное мнение и нравственные коды страны. И сейчас одна из важнейших миссий музея — продолжать это дело.

Задача любого человека, который возглавляет Пушкинский музей, связана с этой миссией. Он должен быть хранителем ценностей — не только материальных, но и духовных, нравственных. Это требует осознанности, определенной смелости и твердости духа.

Привнесли ли вы что-нибудь свое в понимание этой задачи, когда заняли должность директора?

Наверное, привнесла, потому что любой человек — интерпретатор происходящего. Как бы ты ни пытался быть объективным, ты все равно субъективен как личность. То, что тебе присуще, не может не оказывать влияния на все, что происходит вокруг.

Я очень ценю умение быть артистичным в любую минуту жизни, отсутствие бюрократических привычек, способность к творческому осмыслению действительности, чувство юмора и самоиронии и, главное, умение создавать среду, в которой все это объединено, в которой формализм уступает место человечности. Я ратую за чувственное, нерегламентированное, творческое начало. Я стараюсь, чтобы каждый член нашего коллектива — а в музее работают тысячи человек — проникся атмосферой творчества. Для этого мне иногда приходится нарушать правила. Что-то у меня получается, что-то нет, но я не боюсь ошибаться: любые ошибки, которые совершаю я или мои коллеги, только подчеркивают стремление быть живыми.

Какие правила вы нарушаете?

Мы работаем в пространстве классического музея, который все привыкли воспринимать как нечто торжественное. Я стараюсь снимать этот флер торжественности — вернее, привносить в него ощущение чего-то живого, молодого, смелого и легкого. Это сложная задача.

А какие ошибки вы совершаете?

Часто тороплюсь, делаю что-то быстрее, чем нужно: меня гонит темперамент. Я это осознаю и стараюсь себя сдерживать. Однако иногда мне кажется, что в некоторых ситуациях стоит сделать что-то быстро, чтобы не успеть испугаться. Если ставишь перед собой сложную задачу, с которой наверняка будут проблемы, и начинаешь анализировать, что тебя ждет, то испугаться очень легко. Если не дашь себе такой возможности и сделаешь все быстро, то получишь результат, который, как ни странно, чаще всего оказывается благоприятным. Работая в музее, важно делать рискованные шаги, которые показывают всем, что это место — живое. А живое всегда связано с риском.

Привнося что-то новое в деятельность музея, вы, наверняка, сталкиваетесь с сопротивлением со стороны тех, кто привык работать по старинке. Как вы с этим справляетесь?

Я была к этому готова и не вижу в этом ничего страшного. Я отлично понимаю этих людей и сопереживаю им. Для меня важно, чтобы все происходило мирно, потому что силой заставить кого-то полюбить что-то невозможно. Поэтому я всегда пытаюсь поставить себя на место человека и не задавить его, а привлечь на свою сторону. Кажется, мне это удается. 

Если человек не хочет перестраиваться, он продолжает работать по-старому. Не все должны быть интерпретаторами, кураторами. Кто-то может, как и прежде, «интровертно» изучать что-то, сидя у компьютера. Музею это тоже необходимо. 

Раньше вы занимались современным искусством. Не сложно ли вам работать в традиционном музее с классической коллекцией?

Я не делю искусство на современное, древнее, русский авангард. Я не вижу между ним разницы — это все творчество. Работа в музее кажется мне невероятно интересной, она постоянно дает мне возможность узнавать что-то новое. Более того, я думаю, у меня есть большое преимущество, перед теми, кто всегда находился в среде классических музеев. У меня «чистый глаз», «чистое ухо» — я могу увидеть или услышать то, чего не видят и не слышат люди, глубоко погруженные в эту атмосферу. Они как будто находятся в батискафе — а я смотрю со стороны.  

Что вы считаете своим самым большим достижением на этой должности? 

Создание человеческой, доверительной, командной, живой атмосферы.

Какие проекты и выставки из тех, что вы делали, вам больше всего нравятся?

Мне нравятся талантливые проекты, которые разрушают стереотипы. Не важно, с чем они связаны, — важно, чтобы люди могли посмотреть свежим незамыленным взглядом на привычные вещи. 

В целом, все музеи делают одно и то же. Если изучить список выставок во всем мире, станет очевидно, что он везде одинаковый — просто меняется география. Разница в том, как эти выставки интерпретируются. Всегда хочется, чтобы собственная интерпретация была уникальной. Хотя жизненные принципы серьезных музеев очень похожи, мы все разные, поэтому хочется от уйти от глобального взгляда к локальному. Я высоко ценю выставки, где нам удается это сделать. Они не всем нравятся, порой они не часто посещаются, но я убеждена, что именно они отличают хороший музей от обычного.

Что самое сложное в вашей деятельности?

Работать с собой: быть терпимой и снисходительной, укрощать свою гордыню, справляться с самомнением. Если у меня это не получается, мне бывает очень стыдно.

Во время самоизоляции, когда музей был закрыт, вы ушли в онлайн и развили много новых направлений работы. Тяжело ли вам было перестраиваться и что вы поняли про музей за этот период? 

Это был естественный переход. Мы поняли, что добровольная ссылка под названием «самоизоляция» — это шанс узнать себя лучше и сделать многое из того, что мы не делали прежде. Две с половиной недели мы готовили музей к закрытию и старались за это время успеть как можно больше. Пошли во все тяжкие — сделали очень много того, что не мыслимо в нормальной музейной жизни. 

Перестройка далась нам легко — возможно, потому, что было очень интересно. Что-то получалось, что-то нет, мы увидели, что мы умеем, что не умеем, кто может быть публичным спикером, а кто должен подносить патроны. Сейчас у нас есть полное понимание возможностей и способностей каждого, кто работает в музее. 

Самой важной задачей для нас было удержать аудиторию. И мы ее выполнили — более того, аудитория расширилась. Люди почувствовали, что все продолжается, жизнь не остановилась и даже стала более активной. Мы достигли технологических успехов и теперь понимаем, как развиваться дальше. 

Какие из ваших онлайн-проектов кажутся вам наиболее интересными?

Мы были в постоянном контакте со всем миром, расстояние между нами и нашими партнерами предельно сократилось. На платформе «Наедине с Пушкинским» люди писали о том, как скучают по нашему музею, отвечали на вопросы о своем будущем, участвовали в важных дискуссиях. Мы создали отдельный проект «100 способов прожить минуту» про художественную медитацию — он будет продолжаться и дальше. Для него крупнейшие современные художники, кураторы, директора музеев со всего мира создавали собственный творческий продукт. Раз в неделю мы на сутки выкладываем видеоработы самых важных художников, которые делаются специально для этой выставки. Нас смотрят в 64 странах. Зрители с большим воодушевлением относятся к тому, что мы делаем. Мы будем продолжать онлайн-проекты и превращать их в офлайн. Мы даже не ожидали, что сможем настолько успешно пройти по этому новому и очень сложному пути. 

На какие средства существует музей?

Это вопрос про допандемическое время. Что будет сейчас, мы не знаем и никто не знает. Вернее, мы понимаем, что средств будет во много раз меньше. В последнее время 50% нашего бюджета составляли привлеченные средства. Это то, что зарабатывал сам музей, то что мы получали от меценатов, спонсоров, партнеров, друзей музея — то есть от общества, которое было готово нам помогать. Остальное мы получали от государства.

Вы несколько раз употребили слова «интерпретатор», «интерпретация». Какой смысл вы в них вкладываете?

Любая субъективность — это интерпретация, поэтому любое искусство — тоже интерпретация. Даже художники прошлого, которые работали с заказчиками, писали их портреты, — занимались интерпретацией. В сегодняшнем мире искусство связано с собственным выражением важного и неважного,  это свободный взгляд интерпретатора — художника, куратора. Даже то, что я говорю сейчас, — моя интерпретация того, что я вижу: максимально субъективный взгляд на происходящее. Объективными могут быть только документы, хранящиеся в архиве. А уж как мы эти документы осмысливаем — тоже результат свободного (или не свободного) творческого состояния человека. 

С одной стороны, искусство — интерпретация действительности, а с другой — само искусство, особенно современное, зачастую нуждается в интерпретации. 

Современное искусство очень разное. Что-то нуждается в пояснении, что-то нет. Многое зависит от зрителя, от того, насколько он готов к восприятию. В некоторых странах, например в США, эта готовность выше, потому что люди дольше взаимодействуют с современным искусством и успели понять, что оно может быть разным. У нас люди не так давно познакомились с новым искусством — а ждать от них мгновенной реакции неразумно. Тем более нам так долго объясняли, что хорошо, а что плохо (да и сейчас объясняют), что мы привыкли к толкованию.

У нас по-прежнему много людей, которые считают, что русский авангард не имеет отношения к искусству, и говорят детям, что «Черный квадрат» может нарисовать каждый. Так было и так будет. Не надо сокрушаться по этому поводу, не надо злиться — нужно научиться разговаривать с такими людьми, объяснять им то, что считаешь важным. 

Есть ли у вас представление о своем зрителе?

Мы все время мониторим ситуацию, пытаемся понять, кто наши зрители, расширить их круг. Конечно, мы очень демократическое место — мы всем рады, наши двери для всех открыты. В прошлом году только наше главное здание приняло 1,5 млн человек — это невероятно много для нас: здание не справлялось с таким наплывом. 

Тем не менее я бы сказала, что мы имеем дело с просвещенными образованными зрителями, в основном москвичами, потому что внутренний туризм в Москве, на мой взгляд, развит не достаточно хорошо. К нам приходит много детей, поскольку мы издавна занимаемся образованием, просвещением. В музей ходят семьями всю жизнь. Конечно, нам, как всякому музею, хотелось бы привлечь молодого зрителя — 22—35 лет. Мы хотим, чтобы они нас полюбили, ощутили наше обаяние. 

Как вы оцениваете ситуацию в музейном деле в России?

Мне кажется, у нас много серьезных музеев, которые не отличаются от своих собратьев в других странах, а иногда и превосходят их по качеству. Крупные музеи, которые находятся в больших городах, здорово развиваются и идут теми же путями, что и все мировые музеи. 

С маленькими музеями в такой большой стране, как Россия, дела обстоят гораздо хуже. Но сейчас — и эта тенденция меня невероятно радует — я вижу, что они начинают развиваться и совершенствоваться. Появляется много небольших музеев, которые очень интересно работают и существуют не на государственные деньги, а на гранты — например Потанинского фонда или фонда Прохорова. Они совершают настоящую революцию. Это говорит об актуальности такого явления, как глокальность — объединение глобального и локального. 

Мне кажется, об этом надо больше говорить, потому что это дает серьезный повод для оптимизма, для веры в будущее. Мы слишком часто критикуем себя и подчеркиваем собственные слабости и несовершенства. Это часть российской ментальности: мы привыкли замечать только темные стороны действительности и страдать от этого. Но я уверена, что светлые стороны всегда перевешивают темные. 

Я считаю, что роль государства очень важна: оно должно активнее включиться в развитие музеев, инвестировать в него больше средств. Важна и роль общества — фондов, которые участвуют в культурной жизни страны, должно быть значительно больше. Я убеждена, что ничего более существенного, чем культура, в мире не существует: это основа, на которой все строится.

Можете ли вы привести пример музея, который активно совершенствуется?

Для меня было открытием, что сейчас быстро развиваются краеведческие музеи. Всегда казалось, что это самые замшелые места, созданные по единому лекалу: там обязательно представлены флора, фауна, древний человек, экономическое развитие и т. д. В последнее время появился совершенно другой тип краеведческого музея, который продолжает общемировую тенденцию. Он создает творческую среду и работает с историей конкретного человека. Такие места открываются в разных частях России. В качестве примера могу привести городской музей Екатеринбурга — это образцовое место, сотрудники которого собирают истории людей и являются летописцами и архивистами этих историй. В работу включаются жители города — это позволяет им ощутить ценность собственной жизни и жизни своей семьи, осознать, что они не случайно проживают в этом месте, что они не просто винтики в большом механизме, что они ценны сами по себе. 

Антропологический подход к организации музеев — важная тенденция современности. Антропологи или кураторы, которые действуют, как антропологи, пытаются расшифровать геном человеческой жизни. Они не просто делают выставки — они дают людям возможность расширить пространство собственного достоинства, самоуважения. Это задача, которую сегодня ставит перед собой любой музей — не важно, каким искусством он занимается.  

Вы не раз говорили, что не собираетесь долго возглавлять Пушкинский музей. Почему?

Мне кажется, нельзя быть директором всю жизнь: это плохо и для человека, и для институции, и для зрителя. Свежая кровь — новый директор, новый интерпретатор, человек с новыми идеями — всегда благо. Время от времени нужно менять одно платье на другое.

В то же время человек, который был директором музея, если он правильно прошел этот путь, никогда не бросит это место, чем бы он ни занимался впоследствии. Он всегда будет частью музея.