Арсений Рогинский

Арсений Рогинский, председатель правления Международного общества «Мемориал» убежден: наш долг — взять на себя гражданскую ответственность за преступления прошлого и признать, что российская история дает нам повод не только для гордости.

HBR — Россия: Чем занимается «Мемориал»?

Рогинский: Историческим просвещением в области советского террора и защитой прав человека. Эти два направления у нас слиты воедино — и в организационной структуре, и, главное, в нашем сознании. Мы считаем, что на все трагедии, которые пережила страна, нужно смотреть и с исторической точки зрения, и с точки зрения права. Мы убеждены, что сегодняшние массовые нарушения прав человека имеют корни в прошлом — необработанном, не понятом по-настоящему, не преодоленном. Невозможно построить правовое государство без памяти о бесправии, свободное государство — без памяти о несвободе. Но важно не просто помнить — важно понимать. А с этим у нас проблема.

Чего мы не понимаем про террор и почему?

В России все, кроме разве что отъявленных сталинистов, чтут память жертв террора. Это хорошо, но этого мало. Можно ли создать образ советского террора, исходя только из образа жертвы, не называя преступника? Нет. Ключевое слово при определении террора — «преступление». Как просто с Холокостом: жертва — евреи, преступник — национал-социализм и его носители. Это очень внятный образ, поэтому он легко воспринимается массовым сознанием. А что у нас? Мы привыкли сакрализировать государство. Нас столетиями приучали к тому, что государство — это все, а человек — ничто: он рожден, чтобы служить государству и отдавать ему жизнь. Это центральная проблема нашей памяти. Мы не верим, что наше государство могло (и может) быть преступником. Все усиливается сопоставлением с Великой Отечественной войной: наше государство победило абсолютное зло, значит, оно хорошее. Российская идентичность выстроена вокруг этой войны и победы в ней. Это единственное, что объединяет народ.

Кроме того, массовое сознание всегда делит мир на «мы» и «они». Граждане почти любой республики бывшего СССР считают, что есть «мы» — хорошие, и «они» — злодеи: советские (в обиходе — русские), которые пришли, оккупировали «нас», стали извлекать прибыль, убивать; «мы» сопротивлялись и в конце концов добились свободы. И им легко. А кто «они» для нас? Ведь мы в России не можем сказать, что нас кто-то захватил, оккупировал. У нас «свои» убивали «своих». Сознание отказывается принимать этот факт. Поэтому возрождаются базовые советские стереотипы: «мы», Россия, хорошие, а государства вокруг нас — «они», враги. Они всегда хотели поставить нас на колени, а мы всегда давали им отпор и побеждали. Внутри нас всегда действует пятая колонна — ее мы тоже побеждаем. Мы страна-победитель. Где здесь место террору? Даже если его не отрицать, террор будет выглядеть как случайное искривление великого русского пути, случайное отклонение от нормы. Государство хочет воспитать очень простого «черно-белого» человека. А «Мемориал» нацелен на воспитание человека сложного — мы говорим, что в нашем прошлом поводов для стыда никак не меньше, чем для гордости. В этом наше базовое расхождение с государством.

Нужно объяснять людям, что без террора большевистское государство не могло существовать, что террор был не случайным, а абсолютно необходимым и постоянным элементом функционирования коммунистического режима на протяжении всех его лет. Только поняв террор как террор государственный, мы начнем переосмыслять отношения человека и государства.

Как обрести память и понимание?

Память о жертвах жива несмотря ни на что. С семейной памятью ничего не сделаешь. Память сохраняется и в этнических, профессиональных, религиозных сообществах. Но это память о «своих», раздробленная память. В общенациональную она не сложилась. И место ее периферийно. Если говорить о понимании, то к этому очень трудно прийти. Судя по тому, как выстроен агитпроп сегодняшнего, вчерашнего и позавчерашнего дней, надеяться на изменения можно только после смены вектора государственной политики. Когда это произойдет, не знаю — пока колесо крутится в другую сторону.

Что, по-вашему, нужно делать?

Надо заниматься массовым сознанием: нужны специальные программы (как в Германии после нацизма) — в сфере музеев, топонимики, образования, программы по увековечению памяти жертв. Нужно обеспечить свободный доступ к архивным документам о терроре. Государство и общество должны этим заниматься вместе — тогда будет шанс. В 1990-е мы предлагали такую программу правительству, но от нас отмахивались — говорили: вот мы сделаем рынок, возникнет частная собственность, и все само собой образуется, изменится сознание. Оказывается, экономических преобразований недостаточно. А сейчас государству это и вовсе не нужно: для собственной легитимации авторитарному режиму выгодна концепция о том, что государство всегда право, что человек должен быть верным слугой этого государства и не должен сомневаться в его правоте.

Видите ли вы возможность изменений снизу, перемен в гражданском сознании?

Нужно разобраться, что такое гражданское сознание. Это сознание ответственности за то, что происходит вокруг, за то, что делается сейчас и делалось в прошлом от нашего имени. Не покаяние — разовый символический акт, а гражданская индивидуальная ответственность. Если человек готов взять ее на себя, он должен найти практические способы ее воплощать. Приведу пример. В сентябре 1939 года Советские войска вступили в Польшу и отхватили (по предварительному сговору с Гитлером) большой кусок ее территории, а еще через некоторое время, в апреле-мае 1940 года произошло Катынское преступление — было расстреляно большое количество взятых в плен польских офицеров. Должен ли молодой человек каяться за Катынское преступление — ведь он не виноват в нем?! А гражданская ответственность заключается в том, чтобы, узнав правду, донести ее до окружающих и добиваться того, чтобы и общество, и государство отнеслись к этому подобающим образом. «Мемориал» уже много лет добивается реабилитации катынских жертв по российскому закону. Увы, пока безрезультатно. Может быть, такое понимание гражданской ответственности близко к понятию искупления. Это — активное действие.

Почему еще вы считаете важным узнавать и рассказывать про жертв репрессий? В чем смысл «собирания имен»?

Это важно для воспитания уважения к человеческой личности. Каждая жертва — человек, судьба. Государство пыталось стереть его, как любил говорить Берия, в лагерную пыль. Его арестовали втайне, убили втайне, не известно, где, закопали втайне. Мы не можем мириться с этим.

Москва перепахана террором. Одних только расстрелянных по политическим обвинениям за Советскую эпоху — больше 40 тысяч человек, отправленных в лагеря — больше 150 тысяч. Какие следы этого вы увидите в Москве? Никаких. Вы увидите мемориальные доски, на которых написано: «здесь жил маршал Тухачевский» или «здесь жил артист Михоэлс». Но о том, что Тухачевского, переломав ему ребра, расстреляли в таком-то подвале, а великого артиста Михоэлса, убив, бросили под колеса машины, нигде в публичном пространстве не сказано. Если даже пытаются сохранить память о знаменитых людях — жертвах террора, то память о государственном преступлении — никогда. В Москве мы ходим мимо тюрем, мимо мест, где жили жертвы, мест, где их арестовывали, пытали, убивали, — ничего в городе об этом не напоминает. Пространство города наполнено только гордостью за героическое прошлое, но никак не памятью о терроре.

Насколько опасно такое манипулирование историей?

Выстраивание государственной исторической мифологии опасно, хотя типично для многих стран. Недавно даже появилось понятие «государственная историческая политика» — она определяет, кому ставить памятники, вешать мемориальные доски, в чью честь называть улицы, каких ветеранов поддерживать, какие экспозиции создавать в музеях. В некоторых странах это очень тонкая игра, предусматривающая полемику. У нас все делается чудовищно грубо, до непристойности. Строя свою политику вокруг одного слова «победа», государство волей-неволей заставляет нас забыть о ее цене, о нескольких миллионах людей, отданных в плен, угнанных в рабство, о бесчисленных погибших. Утверждая, что наше прошлое — сплошная череда побед, мы даже выставки, посвященные Первой мировой войне, устраиваем так, что Россия выглядит в них страной-победителем. Манипулирование историей — это всегда упрощение очень сложного. Поразительно, например, как удалось убедить народ в том, что на Украине сейчас царствует фашизм?! Оказывается, это возможно. Стоит полгода говорить об этом по телевизору — и миллионы людей начнут это повторять.

Люди с готовностью принимают предлагаемую государством концепцию потому, что так проще?

Я не хочу ругать людей. Нас так воспитывали столетиями: мы живем в замечательном государстве, которое символизирует его правитель — он за все отвечает, решает все наши проблемы, ведет нас от победы к победе, и мы ему полностью доверяем. И разочаруемся мы в нем, только если он перестанет побеждать. Так что, во-первых, это удобренная многими столетиями почва, а, во-вторых, вы правы — естественное человеческое стремление упростить, не задаваться слишком сложными и болезненными вопросами.

Почему создание правового государства невозможно без памяти о бесправии?

Правовое государство всегда возникает как антитеза бесправию. Надо понимать не только, чего мы хотим достичь, но и от чего мы уходим. У советского бесправия много аспектов. Прежде всего, человек был лишен права на справедливый суд. Суд был инструментом в руках власти. Это одно из непременных условий системы политического террора, да и бесконтрольности власти в целом. Это надо бесконечно объяснять людям на конкретных примерах. Напоминать, что в 1937—1938 годах из более чем 700 тысяч расстрелянных 90% были осуждены квазисудебными органами заочно, без вызова свидетелей, без участия сторон обвинения и защиты. О независимости суда не только в самые страшные годы, но и позже и речь не шла! И сегодня суд во многих случаях только имитирует независимость.

Не кажется ли вам, что концепт свободы утрачивает свою ценность?

В советский период в общественном сознании боролись две идеи —свободы и так называемого порядка. Свободу ее критики всегда ассоциировали с хаосом, а порядок — с «железной рукой». Эта битва, начавшаяся в интеллигентских кругах при Хрущеве, до сих пор продолжается. В 1990-е годы мы вроде бы обрели свободу, но не справились с ней. Во многом это вина государства, которое не занималось всерьез десоветизацией массового сознания, освобождением его от штампов. Поэтому сейчас просто происходит откат к прошлому. Многие разменяли внутренне кусочки свободы на «стабильность». Мы возвращаемся к архаическим ценностям, которые навязывает нам сегодняшняя власть: это все тот же «порядок», так называемые семейные ценности — вот эти «скрепы». Посмотрите на 15—20 скандальных законов, принятых за последние два года, — тут и запрет на усыновление детей иностранцами, и ограничения на уличные акции, и общественные организации — «иностранные агенты», и многое другое. Через все проходит ограничение свободы, все ведет к возрождению старых советских штампов о внешних и внутренних врагах. Это путь в архаику. Хотя массовое сознание это вроде бы поддерживает, по-моему, власти уже сильно перегибают палку даже по отношению к нему. Сегодня, когда нет железного занавеса, есть свобода выезда, есть интернет, молодежь уже другая, и так просто с ней не справиться. Мы на это надеемся и верим в то, что Россия — страна, создавшее такое количество европейских ценностей, не может уйти от Европы. В этом смысле я оптимист.