«Если люди говорят не как мы, нам кажется, что
они плохие»

От редакции. Язык постоянно меняется: в то время как одни слова умирают и забываются, другие появляются и отвоевывают себе место под солнцем. О жизни слов и о том, как их употребление и отношение к другим говорящим отражает нашу идентичность, рассказывает кандидат филологических наук, заведующий сектором теоретической семантики Института русского языка им. В. В. Виноградова, доцент школы лингвистики НИУ ВШЭ Борис Иомдин.   

HBR Россия: Говоря на одном языке, мы иногда не понимаем, что хочет сказать собеседник или что значат те или иные слова, которые проскальзывают в его речи. Чем это объясняется?

Иомдин: Язык очень богат, и то, что мы используем, — лишь часть его. Многим это кажется удивительным: мы привыкли считать, что говорим на одном языке. Но это не так: культурное пространство у нас разорвано — одни люди сидят в YouTube, другие в Facebook*, третьи в «Одноклассниках», четвертые смотрят телевизор, а пятые читают классическую литературу. Поэтому у всех разный язык. Как только мы начинаем говорить, собеседник тут же делает вывод о том, к какой группе мы относимся: «своей» или «чужой». Правда, обычно это происходит неосознанно.

Что можно понять о человеке по тому, какие слова он употребляет?

Например, к какой социальной группе он относится. Грубо говоря, интеллигентный человек среднего возраста, скорее, не скажет «красава», «колготы» или «печенька», а студент вряд ли употребит словосочетания «кончить университет», «хорошие отметки» или «честно говоря». Есть слова, отношение к которым устроено очень сложно, например — пресловутый глагол «кушать». Его употребление может служить маркером как социального слоя, так и возрастной группы. Мне попадались посты в Facebook*: «Ищу няню, которая бы не говорила “кушать”». Сразу ясно, что речь идет не об одном конкретном слове, а о куда более широкой характеристике человека. В то же время и среди очень образованных людей это слово не полностью табуировано: представители старшего поколения могут сказать «Кушайте, гости дорогие», среднего поколения — «Кушай, малыш». А у молодого поколения признак рафинированности — абсолютное табу на слово «кушать». При этом у чуть менее интеллигентных людей этот запрет смягчается или вовсе снимается.

Выбор слов может свидетельст-вовать и о регионе проживания человека или о месте, где он рос. Например, в Ярославле кипятком могут назвать не кипящую воду, а кипяченую: «холодный кипяток»; в Сибири говорят «мультифора», а в Москве — «файл»; в Красноярске поднос называют разносом, в Санкт-Петербурге мусорный контейнер — пухто; а если кто-то говорит о «молочных раздатках», то это, скорее всего, нижегородец.

Как нас характеризуют ударения?

Один из известных примеров — перенос ударения с корня на окончание в коротких словах мужского рода во множественном числе. Как только слово становится «своим», ударение уходит в конец. Например, кого вы себе представляете, когда слышите «краны́»? Наверняка сантехника. 

То есть это профессиональный жаргон?

Обычно на начальном этапе освоения слова — да. Сантехники говорят краны́ и вентиля́, горняки — прииска́, осветители — юпитера́, моряки — бакена́, математики — вектора́. Как шутят лингвисты, «стаканы́» — профессиональный жаргон алкоголиков. Но если слово становится частотным и обще-употребительным, новое ударение может побеждать. Возьмем слово «лифты́». Еще недавно так говорили лишь люди, которые лифты чинят или производят. Но недавно я попросил пятиклассников прочитать это слово — и практически все, не задумываясь, поставили ударение на последний слог. Это слово входит в наш ежедневный словарный запас, становится абсолютно привычным, и ударение это показывает. Такая же история со словами «шарфы» и «торты»: ударение на последний слог говорит об освоенности этих иностранных заимствований. Детей в школе, готовя к ЕГЭ, учат говорить «ша́рфы» и «то́рты». Одна девочка даже сказала мне: «Я ненавижу тех, кто говорит “торты́”». При этом я уверен, что в обычной речи, говоря не задумываясь, она и сама может поставить ударение на последний слог — просто потому, что это действие мощного языкового закона. 

Этот перенос ударения — совершенно естественный процесс, но словари за ним часто не поспевают: они по природе своей консервативны и стараются как можно дольше сохранять старую норму. Так что в словарях зафиксированы «то́рты», «ша́рфы», «ба́нты», «ли́фты», «шпри́цы», хотя говорят так все реже и реже. Ну а новые сленговые слова, которых в словарях нет, чувствуют себя свободно и в речи тех сообществ, в которых они возникают, сразу звучат с ударением на последний слог. Хиппи называли себя «хипы́», а программисты говорят «фичи́» и «компы́».

Кстати о «компах». Маркирована ли каким-то образом тенденция сокращать слова?

Сейчас это очень распространенная модель, а когда-то таких слов было мало. Из старых можно вспомнить «метро», произошедшее от «метрополитена». Сегодня, если кто-то скажет: «Я еду на метрополитене», мы сочтем его, как минимум, странным. Это слово сохранилось разве что в официальных документах. То же касается слова «кино», произошедшего от «кинематографа». Сейчас его употребляют все. А вот «комп», «ноут», «инет», «выхи», «инфа» скажет не каждый. Это, скорее, маркер молодого поколения. Если мы услышим такие слова, скажем, от пожилого профессора, то это будет звучать неестественно. Молодые люди, школьники, наоборот, в разговоре с преподавателем, учителем вряд ли будут так говорить: они все же скажут «выходные», «компьютер», «интернет».

Почему считается, что, общаясь с учителем, нельзя сказать «компы» и «выхи»?

У людей есть ощущение, которое прививают в том числе в школе, что существуют «правильный» и «неправильный» варианты и что учителя учат нас говорить правильно. Мне кажется, это не вполне так. Множество «неправильных» вариантов — не случайные ошибки, а результат действия языковых законов. В школе стоило бы не только зубрить «норму», но и объяснять, что изменение языка — естественный процесс, что мир многообразен и выходит далеко за рамки привычной нам среды. Было бы хорошо рассказывать о вариативности, о том, что люди разных поколений говорят по-разному. Школьник, который говорит «шарфы́» или «комп», должен осознавать, что это не единственная возможность и что людям старшего поколения это может резать слух. Но в какой-то момент новые варианты побеждают. Маяковский говорил автобу́с, а мы говорим авто́бус. Вяземский говорил паспо́рт, а мы говорим па́спорт. Пушкин говорил вари́т, кури́т, кати́т, а мы говорим ва́рит, ку́рит, ка́тит. Эти новые варианты приняты уже во всех словарях. Если люди будут знать, что и вариант «ва́рит» когда-то вызывал раздражение, они станут спокойнее относиться к варианту «вклю́чит»: ведь и он когда-нибудь станет нормой. Здесь тоже действует мощный языковой закон: ударение в глаголах с окончанием на «ит» переходит на корень: «вари́т» становится «ва́рит», «включи́т» — «вклю́чит», «звони́т» стремится стать «звóнит». Если рассказывать школьникам об этих законах, они поймут, что языковые изменения — это не деградация, а естественный процесс. Но пока все общество, даже самая образованная его часть, не примет новые варианты, словари будут настаивать на старых, и это тоже надо понимать и принимать.

И все же реальность такова, что слова, маркирующие чуждую нам группу, зачастую нас раздражают. Эту тему все чаще поднимают в интернете: составление списков «неугодных» слов стало популярным развлечением. Вы тоже собирали информацию о таких словах. Что вошло в топ вашего рейтинга?

Лидирует слово «доча» — большинство почему-то считает его отвратительным. Я думаю, что оно социально и отчасти регионально маркировано. За ним следует «ихний» — любопытное слово: в какой-то момент оно даже попадало в словари, его употребляли классики русской литературы: «Я хорошо знаю по-ихнему» (М. Ю. Лермонтов), «Независимо от ихних роковых вопросов» (Ф. М. Достоевский). По логике, это слово должно было бы существовать. Мы ведь говорим «мой стол», «твой стол», а не «меня стол», «тебя стол». Тогда почему мы говорим «их стол»? Это нерегулярность, «дырка» в системе, которую язык стремится заполнить. Однако образованная часть общества наложила на слово «ихний» табу.

Многих раздражают слова с уменьшительными суффиксами: «мяско», «шампусик», «пивасик», «пироженка», «отношеньки». Это тоже социальные маркеры. Раздражают новые метафоры, появляющиеся в профессиональной среде: например, «вкусный текст». Еще больше раздражает метонимия — изменение значения по смежности. Когда мы говорим «помыть полы в классе», «закрыть на ключ аудиторию», никто не удивляется, хотя когда-то эти слова обозначали только людей, а не помещения, где эти люди находятся. А когда говорят «дешевые цены», многие негодуют: мол, дешевые не цены, а товары. Или, скажем, «чайник вскипел»: кипит ведь вода, а не сам чайник. Лингвисты понимают, что это естественный процесс появления новых значений у слов, но когда этот процесс только начинается, люди это замечают, и их это раздражает. Нервирует сокращение слов и словосочетаний: «молочка» вместо «молочная продукция», «приятного» вместо «приятного аппетита». В какой-то момент негодование скорее всего уляжется: мы же привыкли говорить «скорая» вместо «скорая помощь», «контрольная» вместо «контрольная работа» и понемногу привыкаем к слову «домашка» вместо «домашняя работа»: так говорят уже и учителя. Сокращение — тоже естественный процесс.

Причина раздражения в целом понятна. Нам кажется: если люди говорят не так, как мы, значит, они не такие, как мы, то есть плохие и неправильные. Раздражает и слишком старое, и слишком новое, и другой регион, и другой социальный статус. А радует, когда люди мыслят точно так, как мы. 

Можно ли считать это отражением ксенофобского настроя в обществе? Или это универсальная характеристика людей, не зависящая от их взглядов?

Возможно, в какой-то мере это наша особенность, которая определяется несколькими факторами. Один из важнейших — удивительная монолитность русского языка. Последнее столетие вся страна в целом говорит одинаково. Конечно, есть региональные «изюминки», которые я упоминал, но это, скорее, редкие исключения. Если мы проедем от Москвы до Владивостока — на поезде это почти 10 тыс. километров, — то практически не заметим разницы в речи людей. Для многих стран это невероятная ситуация. В Китае, Италии, Германии в разных регионах люди говорят по-разному. У нас разные варианты языка не считались чем-то естественным, уходить от литературной нормы было непрестижно, и диалекты рассматривались не как национальное достояние, а как досадный изъян и пережиток прошлого. По радио, по телевизору говорили одинаково, в школах людей переучивали. Во многих странах это не так: скажем, в Германии пользуются большим спросом книжки «Как говорят берлинцы», «Как говорят баварцы». Ведь язык — это важнейший элемент культуры, и его разнообразие — большая ценность. А в нашем обществе только в последнее время стал появляться интерес к диалектам, к региональным особенностям. 

Монолитность русского языка, на ваш взгляд, имеет политический характер?

Наверное, да. Это способ централизации. У нас большая страна, и удержать все ее части не так просто. Язык стал объединяющим началом. 

Появление большего числа граммар-наци обусловлено теми же историческими факторами или причина в другом — скажем, в снижении грамотности?

Не думаю, что люди стали менее грамотными. Мне кажется, наоборот, опасаясь, что их могут застыдить, многие стали обращать больше внимания на то, как они пишут. Кроме того, в интернете существует масса сервисов и приложений, которые указывают людям на их ошибки, подчеркивая их. Просто по сравнению с тем, что было раньше, неграмотность стала более заметной. Люди стали гораздо больше писать — в основном в интернете, то есть в публичном пространстве. Они и раньше писали с ошибками, но кто это видел? Разве что члены семьи, которым адресовались неграмотные письма или записки, но кто станет ругать родственников за неграмотность и портить с ними отношения? А сейчас любой может прочитать ваш пост или комментарий и самоутвердиться за ваш счет, указав вам на ошибки. 

Надо сказать, однако, что граммар-наци обращают внимание не на все. Прежде всего, они замечают нарушение правил орфографии и пунктуации — то есть то, что легко проверить. Грамматика — это уже сложнее. Чтобы заметить грамматическую ошибку, зачастую нужно обладать навыками лингвистического анализа. Например, ошибку в предложении «Он не только съел яблоко, но и грушу» увидит не каждый. Не замечают и изменений в значении слов, особенно сложных.

Как и под влиянием чего меняются значения слов?

Когда уходят или становятся менее популярными реалии, теряются и их обозначения. Слова, которые -кажутся живыми и нормальными, могут в какой-то момент исчезать, вызывать новые ассоциации. Скажем, слово «довлеть», означающее «быть достаточным, удовлетворять», сегодня под влиянием случайного созвучия с «давить» многие используют в значении «давить на кого-то». Мы называем такие слова коварными: людям кажется, что они их знают, а на самом деле нет. Например, когда мы в наших экспериментах спрашиваем, что такое «зябь», подавляющее большинство отвечает: «что-то зыбкое, холодное, вроде болота». А это «вспаханное с осени поле»: старый корень «зяб» означал «прорастать, раздирать». Как ни странно, от этого же древнего корня происходит слово «зуб»: когда-то оно означало «раздробитель». В категорию коварных попадают и слова, привычные старшему поколению, но непонятные младшему. Слово «органичный» путают со словом «органический», «плутни» — с «плутами», «пустынник» — с «пустырником». «Кумач» принимают за птицу («кумач перелетал с дерева на дерево»), «сазана» — за «фазана», «обедню» — за «обед», «зазнобу» — за женщину, которая мерзнет («моя мать — такая зазноба, вечно в шарфах ходит»).

Мы сейчас проводим большое исследование — опрашиваем детей разного возраста, чтобы выяснить, какие слова сложны для их понимания. Предсказать это зачастую сложно: некоторые слова, которые нам кажутся недетскими, школьники прекрасно знают. Например, «мерчендайзер»: многие подростки подрабатывают на этой должности и часто используют это слово. Или «коллаборация»: у людей старшего возраста оно ассоциируется с фашизмом, коллаборационистами, а дети про это ничего не знают. Для них это ролик в YouTube или в TikTok, выпущенный двумя или несколькими исполнителями.

Откуда берутся новые слова и как они приживаются в языке?

Здесь действуют, скорее, внешние, а не внутриязыковые факторы. Скажем, у предмета раньше не было названия или предмета как такового не существовало. Вы знаете, как называется то, что остается от рулона туалетной бумаги, когда она использована? Втулка. Это техническое слово, которое раньше употребляли в основном инженеры. И вдруг оно появилось в рекламе туалетной бумаги. Фирма придумала, по-моему, гениальный ход — ее можно смывать, и бумагу другой фирмы уже страшно купить: вдруг забудешь и кинешь несмываемую втулку в унитаз. И слово прижилось. «Коллаборация», как я сказал, распространилась в YouTube. На месте слова «снек» раньше была лакуна: «закуска» — более широкое понятие, включающее в себя и салат «Оливье», и селедку. А снек — это легкая еда, которую можно взять с собой. Когда люди стали часто ходить куда-то с едой, это слово вошло в обиход.

Интересный пример нового слова — «пипидастр»: щетка на палочке, которой смахивают пыль, а также помпон, которым размахивают чирлидеры. Хотя в этом слове выделяется часть «дастр» — по-английски duster «тряпка для вытирания пыли», — в английском языке слова «pp duster» нет. Оно появилось в русском лет семь-восемь назад — возможно, впервые возникнув на этикетке некоей фирмы из Тайваня: «PP duster», то есть «тряпка из полипропилена». Это слово закрепилось именно в русском языке, потому что одновременно сошлись несколько звезд. Во-первых, появилась новая вещь и новое явление, даже два: яркая щетка для пыли и помпон чирлидеров. Во-вторых, слово необычное. И, наконец, оно смешное — для слова это счастливый шанс: оно запоминается. 

Конечно, приживаются не все слова. В свое время мелькало слово «зубычистка» — зубная щетка для малышей, которую надевают на палец родители. Оно было построено не по законам русского языка: у нас нет соединительной гласной «ы», и этот ход не сработал. Не прижились, например, слова «веб-таксофон» и «зэппер» — от английского «zapper», человек, который постоянно переключает каналы телевизора. Оба слова вошли в словарь новых слов в 2006 году, а сейчас их никто не знает и не употребляет.

Вы сказали, что слова или ударения, которые сегодня кажутся неправильными, какое-то время назад могли занимать законное место в языке. Как можно найти этому подтверждение?

Самое простое — с помощью Национального корпуса русского языка. Это огромное собрание текстов в электронной форме с возможностью поиска, которое доступно в интернете. Понятно, что текстов в электронном виде в интернете сколько угодно. Но ни один поисковик не выдаст о слове столько разнообразной и точной информации: когда его впервые использовали и где, кто его чаще употребляет и в каком контексте. Тексты в Корпусе (а их там больше 40 тыс. общим объемом почти 400 млн слов) размечены: указано, когда и где они были опубликованы, в каком жанре написаны, какого пола их автор, к какой части речи относится каждое слово. Можно узнать, как писали, например, женщины из Петербурга, рожденные в первой половине ХIХ века, или как пишут молодые люди, родившиеся в XXI веке. Можно найти, когда впервые появилось слово «рестик» в смысле «ресторан», в каком значении братья Стругацкие используют слово «своеобычный» или какое сочетание из шести слов самое частое в русском языке («во что бы то ни стало»).

Корпус все время развивается — и вглубь, и вширь. В него постоянно добавляются новые тексты — и древние, и современные, причем самые разные: художественные произведения, газетные статьи, юридические документы, инструкции к технике, блоги, посты в твиттере и даже личная переписка (с согласия авторов, разумеется). Там есть аудио- и видео-записи. Можно послушать интонацию, с которой произносят то или иное слово, можно найти фрагменты фильмов, в которых люди, например, махнули правой рукой или сморщили нос, можно узнать, как жестикулируют, говоря «Эх!», и многое другое.

И там же можно найти доказательство того, что Достоевский писал «ихний»?

Да. И того, что «кофе» в среднем роде было у таких замечательных авторов, как Иван Бунин, Владимир Набоков, Алексей Толстой, Александр Грин. Можно даже график построить, иллюстрирующий, как менялась частота употребления того или иного слова. Я исследовал, например, слово -«мусорка», которое еще недавно многих раздражало, и с помощью Корпуса увидел, что его стали активно использовать совсем недавно: до 2000-х так не говорили. Корпус может показать, что «зво́нит» было у Сергея Есенина и Бориса Пастернака. В целом, мне кажется, Корпус помогает с большим пониманием относиться к вариативности в языке и меньше раздражаться.  

Вернемся к тезису о том, что правильного и неправильного в языке не существует. Значит ли это, что всегда нужно говорить так, как ты привык?

Нужно знать, как общество относится к тому или иному варианту произношения. Произношение «звóнит» образованным людям, как правило, решительно не нравится. И если ты хочешь говорить как авторитетные носители русского языка, стоит говорить «звони́т». А если тебе не важно, что о тебе подумают, говори как привык. 

Поскольку язык постоянно меняется, умение «переключать регистры» очень важно в современном мире. Скажем, если ты хочешь, чтобы тебя сочли своим в профессиональных кругах, следует прислушаться к тому, как там говорят, и постараться говорить так же. Я преподаю лингвистику в Школе анализа данных «Яндекса» — и там все говорят «в Гугле́». Я чуть ли не единственный, кто не ставит ударение в этом слове на последний слог. Но если бы я пришел в «Яндекс» программистом, на меня бы смотрели косо: все поняли бы, что раз я говорю «в Гу́гле», значит, я не варился в этой среде и, следовательно, вряд ли владею профессиональными навыками. 

Иногда для взаимопонимания важно говорить «как все», пусть даже это не словарная норма. Коммуникация призвана облегчать жизнь, а если, общаясь с вами, люди будут постоянно слышать слово, которое их раздражает — например, «нужно́» вместо «ну́жно», это будет отвлекать их от смысла высказывания. Чтобы такой помехи не возникало, стоит переучиваться. Поначалу это может быть непросто. Скажем, вариант «ке́тчуп» в моем детстве считался таким же нелитературным, как «це́мент», «а́сбест» и «фа́рфор». Но теперь «кетчу́п», кажется, не говорит никто, и мне приходится с этим считаться. Со временем люди незаметно для себя начинают говорить как все. Тех, кто сопротивляется языковым изменениям, очень мало.

Беседовала Анна Натитник, старший редактор HBR Россия.

* принадлежит Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена