«Я не имею права
судить людей»

За свою 64-летнюю карьеру адвокат Генрих Падва представлял интересы крупнейших российских и международных компаний, членов правительства, предпринимателей, актеров и ученых. Среди его клиентов Михаил Ходорковский, Анатолий Сердюков, Павел Бородин, семьи Андрея Сахарова и Владимира Высоцкого, а также криминальный авторитет Япончик. Один из самых уважаемых представителей адвокатского сообщества, Падва не мыслит жизни без работы.

Почему вы стали адвокатом?

В свое время мне попался томик с речами выдающихся российских адвокатов. Я был совершенно потрясен: для меня это было нечто новое и интересное. Мне очень понравилась форма их выступления. И у меня появилась мечта — чуть ли не в школьные годы — выступать в суде в защиту униженных, оскорбленных и несправедливо привлеченных к уголовной ответственности. Эта мечта привела меня в Юридический институт, в который я поступил с желанием стать именно адвокатом.

Если бы вы не стали адвокатом, какая профессия могла бы вас увлечь?

Я все равно стал бы адвокатом.

Какие качества необходимы хорошему адвокату?

В первую очередь надо быть человеком — со всеми его достоинствами и недостатками. Нужно любить свою профессию, быть ей преданным. Надо быть работящим и разносторонне развитым — знать и любить литературу, музыку, живопись.

Почему это важно?

Потому что это жизнь. Нужно понимать ее явления, сложности, чтобы уметь анализировать, сопоставлять факты и события. Одна из задач адвоката — критически оценивать доказательства по любому делу. Это по силам только обогащенному знаниями человеку.

Каким темпераментом должен обладать адвокат?

В адвокатуре есть, грубо говоря, две линии. Одна — судебный адвокат. Он должен обладать артистическим темпераментом и красноречием, уметь преподнести свою мысль, убедить в правильности своей позиции. Этот талант особенно нужен адвокатам по уголовным и общегражданским делам. Другая линия — корпоративный адвокат. Ему такие умения не нужны; наоборот, ораторский талант ему иногда даже вредит, а не помогает.

Почему?

Большинство арбитражных судей не выносят красноречивых адвокатских речей. Это сухие люди — им дело давай! Адвокат должен это понимать и быть — по своему темпераменту, знаниям — примерно таким же, как арбитражный судья.

Вы занимаетесь разными делами, а значит, должны следовать обеим линиям. Как вы с этим справляетесь?

Жизнь заставила. Я начал работать в Погорелом Городище (районном центре Калининской, ныне Тверской области) — вел дела, о которых сейчас адвокаты даже не догадываются, например, о разделе колхозного или крестьянского двора. Я сталкивался с жизнью, о которой адвокаты, работавшие в крупных городах, ничего не знали. И если у них формировался, скорее, артистический темперамент, то я вынужден был стать универсалом. В один день я, например, выступал в суде по уголовному делу — пытался все свои знания, умения, опыт, пыл вложить в речь, чтобы доказать суду правильность своей позиции, — а в другой день шел на льнозавод и рылся в бумажках по спору завода с поставщиком. Я должен был уметь делать все: я был единственным адвокатом во всем Погорелом Городище. В Москве таких универсалов почти не было: там работало достаточное количество адвокатов, и они могли выбирать специализацию: кто-то занимался только уголовными делами, кто-то даже только автодорожными и так далее.

Генри Резник сказал про вас: «Ему присуще качество, которое, увы, сейчас уходит. Это высочайшая правовая культура». Что такое «правовая культура»?

Что такое культура вообще? Это знание того, что можно, а что нельзя. Например, если вы приходите на похороны и начинаете петь частушки и плясать — это бескультурье. А правовая культура — это понимание, иногда даже интуитивное, того, что можно и что нельзя с точки зрения закона. Уважение к чужой собственности, к праву на жизнь, к половой свободе женщины, к чужому мнению — это все элементы правовой культуры. Ее нужно воспитывать с детства.

Как вы решаете, за какие дела браться?

По-разному. Иногда знакомишься с делом и думаешь: какая тоска! Но вдруг видишь в нем юридическую закавыку, которая тебя очень интересует. И задумываешься: как тут можно все решить с точки зрения права, которое я люблю и уважаю? Иногда срабатывает человеческий фактор: жалко человека. Может быть, с формальной точки зрения он и не прав, но из-за того что он принял такую муку, ему хочется помочь. Буду откровенен: иногда меня можно заинтересовать материально. Думаешь: сейчас мне заплатят, и потом полгода можно будет выбирать для себя только интересные дела и даже работать бесплатно, помогать людям. А бывает и так: трудишься над чем-нибудь, скажем готовишься к докладу о половых преступлениях, и тут тебе попадается дело «в тему», с которым ты никогда не сталкивался. Конечно, его надо взять. Так врачи, пишущие диссертацию, отбирают себе пациентов «по теме».

Вы говорите, что берете бесплатные дела. В каких случаях?

Я когда-то неосторожно это сказал, и ко мне посыпались клиенты с просьбой взять их дело бесплатно. Иногда — очень редко — я соглашаюсь, если это что-то безумно интересное и важное для меня с профессиональной точки зрения. Но это не правило, а исключение, потому что мне надо на что-то жить, содержать семью.

А в каких случаях вы можете отказаться от дела?

Когда не имею возможности принять его: если я занят или считаю себя абсолютно некомпетентным. Когда я говорю о некомпетентности, люди могут подумать, что я кокетничаю. Но вот вам пример. У моей мамы в детстве был аппендицит, и ее родители хотели, чтобы ее оперировал лучший в то время хирург, чье имя гремело на всю страну, — П. А. Герцен. Он им пытался отказать. «Послушайте, — говорил он, — я последний раз оперировал аппендицит лет 15 тому назад и уже забыл, где он вообще находится. А вот мой аспирант целыми днями только аппендицитами и занимается — он блестяще оперирует». Но нет, родители хотели только Герцена. Тот поддался. Операция прошла не очень успешно, были осложнения. Может, это была не его вина, но факт остается фактом.

Некомпетентности подобного рода у меня сейчас выше головы. Дело по какому-нибудь мелкому хулиганству я последний раз проводил лет 20—25 назад и все нюансы и тенденции забыл или просто не знаю. Когда ко мне придут с таким делом, я скажу то же, что в свое время сказал Герцен: «Я сейчас этим не занимаюсь. Зато у меня работает недавний выпускник, у которого это от зубов отлетает. Пусть он возьмется». К счастью клиенты меня слушают: я умею их убеждать. А бывают дела, с которыми я не сталкивался ни разу в жизни. За них я тоже не возьмусь, зато посоветую адвоката, к которому можно обратиться.

Можете ли вы отказаться от дела, если вам по какой-то причине не нравится клиент?

Хочется быть честным и сказать правду. Со мной такое случалось: отвращение к человеку оказывалось непреодолимым. За это я казнил себя всю жизнь. Я не имею права судить людей, не имею права даже самому себе говорить: «Это плохой человек, я его не хочу защищать». Это нарушение профессионального долга. Если я выбираю клиентов по человеческим или каким-либо иным качествам, я должен уйти из адвокатуры.

Я помню дело, когда мне пришлось защищать мужчину, совершившего насильственные действия над семимесячной девочкой. Как вы думаете, мог я ему сочувствовать, сопереживать? Но я должен был его защищать — и я его защищал.

Защитили?

А кто знает, защитил или нет? Какова доля моего труда в приговоре? Если моего подзащитного расстреляли, значит, точно не защитил. А если хотя бы не расстреляли, то, может быть, и защитил.

У меня было дело в Твери — тогда все, начиная с государственного обвинителя и кончая прохожими на улице, требовали смертной казни моей подзащитной. Она убила жену своего любовника. Все мужья говорили: еще не хватало, чтобы моя любовница приходила ко мне домой и убивала мою жену! Жены возмущались: как это, мало того что мне муж изменяет, так он еще дает возможность своей любовнице прийти и убить меня! Любовницы кричали: мы терпим, а она, видишь, какая нашлась! Весь город на дыбы вставал: стрелять, стрелять! А я просил только одного: сохранить ей жизнь. Суд ее не расстрелял. Защитил я ее или нет?

Вашим подзащитным когда-нибудь выносили смертный приговор?

Один раз за всю жизнь. Это был чудовищный случай. Двое избили одного до смерти. Из двоих активно бил один, а второй — не очень и даже в конце крикнул: «Ладно, хватит», — и первый прекратил. Я защищал того, кто сказал «хватит». Процесс был показательный. Прокурор просил расстрел тому, кто бил и добил насмерть, и 10 лет моему. Я тогда был молод, горяч, готовился к делам, язык у меня был хорошо подвешен. Я выступил с яркой речью. Аплодисменты. Перерыв, суд пошел «на приговор». Я хожу гоголем, ловлю на себе восхищенные взгляды. И приговор: тому, первому, десять лет, а моему — расстрел. Это было почти 50 лет назад, и даже сейчас, вспоминая это, я волнуюсь. Я думал, что умру от инфаркта.

Волею судеб судья, который вынес этот приговор, — хороший судья, я его очень уважал — потом ушел из судей, поступил в адвокатуру и стал работать в юридической консультации, которой заведовал я. И однажды я не выдержал и спросил его: «Павел Николаевич, объясните мне, почему вы приняли такое решение? Вы ведь даже написали мне после моего выступления невероятно комплиментарную записку: мол, вы впервые в жизни слышали такую блестящую речь. Может быть, вы просто хотели подсластить пилюлю?». Он ответил: «Генрих Павлович, я хотел профессионально быть на том же уровне, что и вы. А мой профессионализм привел меня к твердому убеждению, что главный виновник — именно ваш. И ваш основной тезис о том, что он пытался спасти пострадавшего, даже крикнул “хватит его бить”, и свидетельствовал о том, что он был главным».

И я понял, что он был прав: действительно, раз мой подзащитный мог остановить избиение, значит, скажи он «хватит» на пять минут раньше, он спас бы человека. Это говорит о том, что он был главным.

Это мне открыло глаза на многое, в том числе на то, что один и тот же факт можно трактовать по-разному.

Как вы относитесь к смертной казни?

Резко отрицательно. Мы даже сами себя не имеем права убивать — самоубийство осуждается религией. А уж на чужую жизнь кто нам дал право?! Если человек представляет опасность, изолируйте его навечно.

Я точно знаю, что чем больше смертей, в том числе случаев смертной казни, тем выше уровень жестокости в обществе. Понимание того, что, оказывается, можно убивать, развязывает людям руки.

Я уж не говорю о таких страшных вещах, как судебная ошибка. Я-то знаю, сколько невиновных осуждено к смертной казни и убито. Знаете, за счет чего существуют серийные убийцы? За счет того, что осуждают невиновных. Ведь если убийцу осудят после первого случая, не будет серийного убийства. А если после 25-го — значит, 25 раз осуждали невиновных.

Некоторые считают, что осудить невиновного и освободить виновного — одинаково плохо. Нет! Оправдать убийцу — страшный грех правосудия: виновный остается на свободе, представляет опасность для людей, может превратиться в серийного убийцу. Это недопустимо. Но что такое осудить невиновного? В этом случае виновный тоже оказывается оправданным: он так же остается на свободе да еще и хохочет над всеми нами. В этом случае, по существу, происходит двойная ошибка: виновный оказывается на свободе, а невинный за что-то страдает. А вы представьте себе, что этот невинный — ваш папа, брат, муж, друг!

Таких дел полно — я видел их своими глазами, перелистывал их своими руками и представлял себе этот ужас: человек ни сном ни духом, а его осуждают за убийство собственной жены — любимой, дорогой, но с которой он пару раз в жизни ссорился и кричал «я тебя убью». А кто-то это слышал и, когда ее убили, сказал: «Это он». И следователь, мерзавец, который понимает, что искать подлинного убийцу ему не по силам: нет ни ума, ни компетенции, ни желания, — сажает невиновного.

И главное — это необратимо. Если невиновного сажают на 10 лет — это страшно, но он в конце концов вернется домой. А тут все — нет больше человека, и его смерть уже ничем не искупить. Как потом смотреть в глаза его детям?

Исход дела во многом зависит от красноречия адвоката. Готовите ли вы свои речи?

Не то слово! Сегодня я писал отчет для клиента, в котором нужно было указать, сколько времени я трачу на его дело каждый день. Я стал думать: три часа? пять? восемь? На самом деле на каждое дело тратишь 24 часа в сутки. Едешь в машине — и думаешь об этом деле. Разговариваешь с кем-то — думаешь еще и о деле. Своих клиентов мы защищаем круглосуточно. Так же мы готовим и речи.

Конечно, есть еще и специально отведенное на это время. Раньше я ночи напролет сидел и писал свои речи, взвешивая все: от первого слова до последнего знака препинания. Еще иногда ломал голову, какой знак препинания поставить в конце: восклицательный, точку или многоточие. А может, вопросительный: «Какой еще приговор, кроме оправдательного, после этого можно вынести?».

Учились ли вы выступать на публике или это умение пришло с опытом?

Немного учился. Когда я готовился к адвокатуре, то понял, что стесняюсь публично выступать, тем более перед огромным залом, — а ведь без этого в моем деле не обойтись. И я решил тренироваться. Я прочел, например, что один из великих говорил с камнями во рту, чтобы выработать дикцию, — и последовал его примеру. Я стал участвовать в самодеятельности, в конкурсах чтецов, читал Маяковского с эстрады.

Вы часто говорите, что ваша работа привела к изменению судебной практики по многим вопросам. Каким образом?

Каждое дело оказывает влияние на судебную практику. Когда суд выносит решение, создается прецедент. Наиболее принципиальные решения публикуют в «Бюллетени Верховного суда» — судьи читают их и вносят в свою практику.

Я, например, способствовал отмене смертной казни: обратился в Конституционный суд, и он признал ее неконституционной. С тех пор смертной казни у нас нет. Я содействовал отмене уголовной ответственности за мужеложство: защищал обвиняемых и в ряде случаев добивался их оправдания. Благодаря делам, которые я проводил, менялась кое-какая практика по взяткам.

Я также сыграл роль в том, что у нас появился закон о защите чести и достоинства. Раньше считалось, что честь не измеряется деньгами, поэтому защищать ее аморально. Но когда я вел дело одного американца, который подал такой иск против нашей страны, высокопоставленные люди спросили меня, нельзя ли подать встречный иск. Я ответил: «Нет, у нас нет такого закона». «Почему?» — спросили меня. «Потому что он противоречит марксизму-ленинизму». И тогда они задумались и решили, что нам такой закон нужен.

Как за время вашей профессиональной деятельности изменилась работа адвоката?

Формально адвокат стал более уважаемым, получил больше прав. А по существу, к сожалению, мало чего меняется. У нас как был обвинительный уклон в судопроизводстве, так и остался.

Что мешает сегодня адвокатам?

Все, что мешает жизни людей вообще. Взяточничество, некомпетентность, нежелание работать, чрезмерная жестокость, отсутствие правовой культуры, правовой нигилизм.

Одна из серьезных проблем, препятствующих развитию предпринимательства в нашей стране, — уголовное преследование бизнеса. Как, по-вашему, с ней можно бороться?

Это огромная, страшная проблема. Ее породила советская власть, которая не понимала, что такое капитализм, частная собственность, конкуренция, хозяйствование и т. д.

Чтобы с этим бороться, надо всю систему поставить с головы на ноги. У нас любят теоретизировать — а надо не рассуждать, а идти от конкретного человека, от конкретного дела. Если бы суды каждый раз выносили справедливые решения, все зло было бы побеждено. А у нас издают прекрасные постановления Верховного суда, Пленумов Верховного суда; президент, премьер-министр, генеральный прокурор заявляют, что надо бороться. А как только доходит до конкретного дела, все происходит наоборот, хоть ты тресни.

В 2010 году ввели закон о том, что по преступлениям в сфере бизнеса нельзя арестовывать людей до суда. Казалось бы, замечательно. Что вы думаете: все равно арестовывают. Они говорят: «Это не в сфере бизнеса». Когда возражаешь: «Позвольте, а в какой же: он предприниматель, он занимался своим бизнесом. Он предположительно совершил преступление, но сажать его нельзя», отвечают: «Можно, потому что он это сделал не в сфере бизнеса». — «А в какой?» — «Он мошенник». — «Но мошенник в сфере бизнеса». — «Нет, просто в сфере мошенничества». Хоть кол на голове теши — не хотят выполнять закон.

Вы сталкиваетесь с таким количеством беззакония и несправедливости. Не опускаются ли у вас руки?

Вы что, хотите, чтобы я застрелился? Не буду, я еще поживу. Хотя, конечно, я плохо на это реагирую, нервничаю. И со временем все хуже и хуже, начинает болеть сердце. Но руки у меня не опускаются — наоборот, все больше чешутся.

Планируете ли вы отойти от дел и оставить работу?

Скажите, планируют ли люди свою смерть? Я буду работать до конца. Я представляю себе жизнь без этой работы и понимаю, что она будет плохой. Даже сейчас, когда я иду в отпуск, начинаю тосковать и мучаться.