Литературная подоплека

Вся история экономики — поиск ответа на вопрос о том, что есть благо для общества и для каждого его члена в отдельности. Немецкий историк экономики и финансист, преподаватель Принстонского университета Георг фон Вальвиц в книге «Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния» показывает, как от Адама Смита до Карла Поппера эта наука ­искала ответа — формулу всеобщего процветания. В сущности, она занималась тем же, чем литература и философия: искала рецепт счастья — и каждые 50 лет открывала его заново, повинуясь ­переменам общественного настроения. Именно поэтому Вальвиц видит в экономических построениях не собственно науку, а попытки осмысления жизни: «Экономика слишком важное дело, чтобы доверить его экономистам, лучше рассматривать ее со стороны: с точки зрения более “мягких” дисциплин и художественной литературы… Литература одалживает у экономики чувство реального, а экономика берет у поэтов ­чувство возможного». Все началось в эпоху Просвещения. Патриархальное общество, в котором между знатностью и богатством стоял знак равенства, доживало последние дни. Что же изменилось в XVIII веке? Первым это объяснил писатель и философ Франсуа-Мари Аруэ, более известный как Вольтер. Не будучи знатным, он упорно стремился к успеху в высшем обществе и, казалось бы, снискал его. Но как-то один заносчивый вельможа указал выскочке на место — и обиженный Вольтер уехал в передовую Англию. Если бы не эти обстоятельства, он возможно, и не задумался бы о том, что для благосостояния страны успешный коммерсант важнее кичливого аристократа. «Торговля, обогатившая английских горожан, способствовала их освобождению, а свобода эта, в свою очередь, вызвала расширение торговли; отсюда и рост величия государства».

Георг фон Вальвиц. «Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния»

Изд-во «Ad Marginem» вместе с музеем «Гараж», 2014

«Глубокий эконом» Адам Смит в своем opus magnum «Богатство народов» описывал механизм самоосуществления благоденствия: нравственное начало встроено в рыночную модель. Всякий коммерсант старается как можно лучше сделать свою работу, чтобы результат его труда был востребован. «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими собственных интересов», — пишет Адам Смит. Ни религия, ни мораль как таковая, ни даже государственные законы не нужны для того, чтобы корректировать устройство рынка — оно изначально разум­но. Каждый делает то, что ему выгодно, а в результате рождается общее благосостояние.

Однако в XIX веке все выглядит уже не так идиллически. ­Ткачихи днем и ночью не разгибают спины, шахтеры не видят белого света, на фабриках надрываются малые дети. Все это известно нам по романам Диккенса, Горького, Бальзака и Золя. Они выносят обвинительный приговор обществу, основанному на коммерческих отношениях. «Эта бездушная холодность, возможно, была маркером эпохи и основанием для бегства в романтизм, — пишет Вальвиц. — Становится ясно, почему писатели искали добро и благородство во всей тогдашней грязи». Пройдет несколько десятилетий — и Чехов изобразит в «Вишневом саде» беззащитную, гибнущую аристократию, которая — только она! — перед лицом катастрофы сохраняет благородство и романтический идеализм. (Вольтер, наверное, сказал бы про Раневскую «так ей и надо» и был бы по-своему прав.) В богатстве и умении отстаивать свои интересы буржуазия оставила далеко позади аристократию, однако счастливее от этого никто не стал. Не зря главный оппонент Вольтера Жан-Жак Руссо объяс­нял, что счастье — не что иное, как чистое сердце, бескорыстная любовь, благородные чувства на фоне прекрасной природы с ее благими радостями. Этот кисло­родный коктейль постепенно вскормил целое поколение социалистов-утопистов, от Сен-Симона до Прудона. Но если раньше как сторонники, так и критики рыночной модели сходились в том, что роль государства в ней сведена к минимуму, то теперь экономисты начинают все больше задумываться: а не пора ли ему вмешаться, чтобы остановить обнищание большинства? Джон Стюарт Милль во второй половине XIX века впервые заговорил о принципе разумного перераспределения. Появилось великое слово «налоги», и это показалось ключом от ворот в эдемский сад.

Но и перераспределение, как оказалось, не спасает мир от крушения — такого, какое мир узнал во время Великой депрессии. Джон Мейнард Кейнс предложил новый выход: ни в коем случае нельзя допустить падения потреб­ления, за которым неизбежно снижается и производство. Но если граждане не ждут от будущего ничего хорошего, то и тратить будут минимально, а это грозит экономике параличом. Роль покупателя должно взять на себя государство. Именно оно обязано, как сказали бы мы сегодня, сформировать госзаказ на строительство, например, автомобильных дорог и обеспечить людей работой. Это повысит их настроение и создаст стимул для потребления. Вообще такие, казалось бы, внеэкономические понятия, как «желания», «ожидания», «интерес», очень важны для Кейнса. Опытный игрок на бирже и вместе с тем человек ярко выраженных гуманитарных наклонностей, он как никто понимал, что именно настроение рождает цену и что душевное состояние в экономических отношениях — отнюдь не пус­той звук. В Кейнсе склонность к литературе парадоксальным образом соединялась со вкусом к научной теории. Не случайно этот человек, отец современной макроэкономики, был членом Блумсберийского кружка, другом Вирджинии Вульф и Эдварда Моргана Форстера, знатоком теат­ра и автором балетных либретто. По мнению Кейнса, коренная ошибка многих экономистов, включая Милля, состояла в том, что они переоценивали экономический фактор и не видели за ним человека. А где нет человека, нет и благосостояния.

Но, как это нередко бывает, живое учение, попав в руки к догматикам, превращается в свою противоположность. Ученица Кейнса Беатриса Вебб ­написала книгу «Советский коммунизм: новая цивилизация», в которой сталинский СССР ­рассматривается как позитивная альтернатива Западу. Но нам ли не знать, что, начав вмешиваться, государство подминает под себя всю человеческую жизнь? Осознав ужас обезличивания, преодолев соблазн «сильной руки», экономика отшатнулась от идеи государственного вмешательства в жизнь человека и общества. Австрийцы Людвиг фон Мизес и Фридрих фон Хайек объявили войну плановому хозяй­ству, а философскую базу под их теорию подвел Карл Поппер с его последовательной деконструкцией тоталитарной философии  — от Платона до Гегеля и Маркса. Литературным знаменем либертарианства стала Айн Рэнд. Ее антиутопия «Атлант расправил плечи», хоть и не самое выдающееся произведение литературы, до сих вдохновляет всех врагов коллективизма и госрегулирования.

В любую эпоху рецепт благосостояния иной, чем прежде. То, что представлялось «раем на земле», оборачивается кошмаром. Возможно, экономика и впрямь мало чем отличается от художественной литературы, которая мыслит образами и способна лишь к вдохновенным прозрениям. Поэтому Георг фон Вальвиц заключает: формула благополучия для экономистов так же недоступна, как философский камень.