Тираны
и мудрецы

Философов разных взглядов объединяет способность — и уважение — к критическому мышлению друг друга.

Платон считал идеальным государство, во главе которого стоят философы; Фома Аквинский писал, что правители нуждаются в мудрецах значительно больше, чем мудрецы в правителях; а Ницше, наоборот, полагал, что любая сильная власть враждебна философу: «Философия открывает человеку убежище, куда не проникает никакая тирания, долину внут­реннего мира, лабиринт сердца, и это раздражает тиранов».

Для двух «властителей дум» ХХ века — Мартина Хайдеггера

и Ханны Арендт — проблема философии и тирании очень важна. Их переписка, недавно вышедшая на русском языке, охватывает период с 1925 по 1975 годы. Внутри этого полстолетия­ — перерыв длиной почти в 20 лет, вызванный главной катастрофой минувшего века.

Снова и снова историки, биографы, кинематографисты (вспомним байопик 2013-го года «Ханна Арендт») пытаются понять эту любовь между членом НСДАП и еврейкой, тем, кто был на стороне палачей, и той, которая чудом не оказалась среди жертв, тем, кто воспевал «вождей и хранителей», воспитывающих целый народ, и той, что сказала: «Если мы хотим жить на этой земле, мы должны вести непрерывный разговор о сущности тоталитаризма». Эти споры обострились, когда в прошлом году были опубликованы знаменитые «Черные тетради», дневники 1931—1941 годов, в которых — это вынуждены ­признать даже страстные защитники Хайдеггера — великий философ предстает расистом, критикующим «беспочвенность» и разрушительное начало еврейства.

И вот этого человека любила Ханна Арендт, его фотография стояла у нее всю жизнь на письменном столе. Почему? Вернемся к началу, к их первой встрече. Ханна была моложе своего преподавателя на 17 лет, она была красива, застенчива и, как многие другие студенты, находилась под влиянием харизматичного 35-летнего профессора. Много лет спустя в своей знаменитой речи к 80-летию Хайдеггера, приведенной в книге «Письма 1925—1975

и другие свидетельства», Арендт объясняла, чем он привлекал умы и сердца. Хайдеггер впервые предложил своим ученикам не историю философии, но саму философию, заставляя их не собирать чужие мысли, но мыслить самостоятельно. «Мышление снова стало живым… Существует Учитель — а значит, мышлению можно научиться». При этом парадоксальным образом сам Хайдеггер тогда не разглядел в Ханне то, чем ей суждено было стать. Роман этот для Ханны становился все более мучительным. Ведь у Хайдеггера было все: обожание студентов, счастливая семья c двумя сыновьями и запретная любовь, вдохновляющая на работу над книгой «Бытие и время». У нее же не было ничего, кроме подпольных свиданий и тайны, которой она не могла поделиться даже с самыми близкими.

В 1926 году Арендт приняла решение расстаться. Она продолжала учиться, работать над диссертацией под руководством Карла Ясперса, но с приходом к власти нацистов ее жизнь круто изменилась. Весной 1933 года Арендт ненадолго попадает в тюрьму, затем принимает решение покинуть страну. Она уезжает в Прагу, затем в Женеву и Париж, а когда нацистская оккупация настигает ее и там, перебирается в США. В это же самое время ее бывший возлюбленный становится ректором университета во Фрайбурге, вступает в НСДАП, призывает студентов и ученых к возрождению немецкого духа и преданности вождям, организует скаутский научный лагерь с кострами, барабанной дробью, выносом знамени и философскими диспутами. Он фактически разрывает отношения с товарищем и оппонентом Карлом Ясперсом, женатым на еврейке, и под благовидным предлогом не приходит на похороны своего учителя, еврея Эдмунда Гуссерля.

Это продлилось недолго. Начались конфликты с нацистским руководством, административные интриги и разочарование в гитлеровской идеологии. Всего через год Хайдеггер подал в отставку, однако короткого сотрудничества с нацистской властью многие не могут ему простить до сих пор.

После войны Хайдеггеру запретили преподавать и печататься, но это не помешало ему стать культовым мыслителем Европы. Одни — как Жан-Поль Сартр — оправдывали национал-социалистическую ангажированность Хайдеггера страхом и жизненными обстоятельствами, другие — как историк Эрнст Нольте  — просветительским универсализмом: «Это был не эпизодический “полет” из царства философии в повседневную политику, а проявление “философских” надежд».

Мнение Нольте, ученика Хайдеггера и автора феноменологического метода в истории, очень показательно. Его и самого обвиняли в ревизии взглядов на фашизм: он считал его реакцией на «азиатское деяние», под которым понимал Октябрьскую революцию и последовавший за ней ГУЛАГ. Русский же читатель не может не вспомнить в связи с этим известную статью Ивана Ильина, где выдающийся философ (очень, кстати, ценимый Владимиром Путиным) приветствовал национал-социализм как спасение от «красной угрозы»: «Что сделал Гитлер? Он остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе. Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию, европейской культуре дается отсрочка».

Словом, оправдание нацизма было свойственно не одному только Хайдеггеру, и это настойчиво подчеркивала Ханна Арендт, которая с 1948 года не просто восстановила контакт с учителем и бывшим возлюбленным, но и приложила немало усилий, чтобы реабилитировать его и помочь вернуться к преподаванию. «Сотрудничество с нацизмом было правилом именно среди интеллектуалов», — писала она. В ее речи к 80-летию Хайдеггера говорится об удаленности всякого философа от мира, о его «местожительстве мышления», которое лежит «в стороне от жилищ людей». Подобное уединение столь же необходимо, сколь и опасно ­— слишком уж разрежен воздух и искажена оптика на тех вершинах мыслительных абстракций, куда поднимается философ и откуда, увы, велик соблазн спуститься во всеоружии нового знания, которое так хочется навязать миру. Это есть великий искус философии, не менее древний, чем она сама: «…Платон и Хайдеггер, когда они ввязываются в человеческие дела, ищут убежища у тиранов и фюреров».

Хайдеггер ввел понятие das Man, под которым понимается некое собирательное общественное «оно», неспособное к критическому суждению и рефлексии человеческое стадо. «Немецкий университет значим нам как высшая школа, которая от науки и через науку берет вождей и хранителей судьбы немецкого народа для взращивания и воспитания», — говорил он в речи при вступлении в ректорскую должность. Получается, что для толпы, для das Man, необходимо и даже желательно тоталитарное начало. Этому философскому вождизму Ханна Арендт противопоставляет концепцию античного полиса, сообщества мыслящих, спорящих людей, где каждый гражданин не принуждением, но убеждением доказывает свою правоту. Если право мыслить и убеждать есть у каждого, то философия с ее абстракциями не только не опасна, но и абсолютно необходима. Не зря же Карл Ясперс говорил: «Нет большой философии без политики».