Алексей Мастепанов. Нефть: в ожидании
энергетического изобилия

Нефть — не только важнейший энергетический ресурс, но и рычаг влияния на политику, экономику и общественную жизнь большинства стран мира. Сохранит ли нефть этот статус и стоит ли вообще делать на нее ставку в будущем, рассказывает академик РАЕН, доктор экономических наук, руководитель Аналитического центра энергетической политики и безопасности Института проблем нефти и газа РАН Алексей Михайлович Мастепанов.

HBR — Россия: Каково происхождение нефти? Какие гипотезы на этот счет существуют?

Мастепанов: Долгое время считалось, что нефть — продукт разложения органического материала, который ­накапливался на земле. Растительные и животные останки ­сносило водой в мелководные лагуны, в прогибы, они захоранивались под пластами песка, глины, камней, обломочного материала и в течение многих миллионов лет под воздействием высоких температур и давления преобразовывались в то, что мы называем нефтью. Это — так называемая биогенная (органическая) теория происхождения нефти.

Но с развитием нефтегазодобычи стали выявлять интересные факты. Например, оказалось, что ­запасы некоторых месторождений не только не сокращаются со временем, но даже возрастают. Поначалу это объясняли подпиткой из нижележащих пластов. Но потом появилась другая теория — абиогенная, или неорганическая: нефть образуется в недрах земли в результате глу­бинных процессов, а не распада древних животных, растений, водорослей и планктона. Нефть — это сложная смесь большого числа жидких углеводородов, то есть ­различных органических соединений углерода и водорода. Эти элементы содержатся в глубине земли; при определенном соотношении температуры, давления и других условий проходит ­соответствующая химическая реакция и образуется углеводород.

Серьезным аргументом в пользу абиогенной теории стало открытие в 1988 году месторождения «Белый тигр» на морском шельфе Вьетнама, которое располагается на глубине свыше трех километров не в толще осадочных пород, а в гранитном «фундаменте». В такой среде просто не может быть живых организмов или планктона, из которых образовалась бы легкая нефть.

В последнее время все большее распространение получает теория полигенеза — множества способов образования нефти. Это существенно раздвигает возможности поиска месторождений. Пока господствовала теория органического происхождения, нефть искали только в осадочных породах. Когда решили, что она образуется глубоко в земле, а потом просачивается в ­вышележащие породы, изменилась и роль осадочных пород — их стали считать просто вместилищем, накопителем нефти. Если исходить из теории полигенеза, нефть можно искать в разных местах: у каждого региона и типа строения земной коры свои возможности образования углеводородов.

Если нефть образуется разными способами, она различается и по составу?

Как я сказал, нефть — это сложная смесь большого числа (нескольких сотен!) жидких углеводородов — парафиновых, нафтеновых и других соединений. Естественно, что их сочетаний огромное множество. ­Кроме того, нефть — хороший растворитель: она растворяет и впитывает в себя минералы из пород, в которых она образуется, находится или через которые проходит. Поэтому и состав нефти очень разный — в него в том или ином количестве входят сернистые, азотистые, кислородные и металлоорганические соединения, а также минеральные соли и другие примеси. Так что нефть может различаться, например, по плотности, содержанию серы и металлов.

Один из важнейших показателей качества нефти — ее фракционный состав, то есть содержание различных фракций, выкипающих в определенных температурных интервалах. Он как раз и отражает нахождение в нефти тех или иных соединений. Среди основных фракций: светлые — бензиновая, керосиновая, дизельная и др. и ­темные — ­масляная, мазутная и т. д. С фракционным составом связана и плотность нефти, то есть соотношение в ней легких и тяжелых углеводородов. По этому критерию различают легкую, среднюю и тяжелую нефть. От фракционного состава нефти зависит и ее вязкость.

Чем больше в нефти бензиновых и керосиновых фракций, тем она легче, тем меньше ее плотность и тем она ценнее, потому что ее проще переработать. Все слышали о битуминозной нефти, асфальтеновой нефти — это ­тяжелые углеводороды, состоящие из крупных молекул (у них длинная цепочка атомов). Чтобы из таких молекул получить молекулы моторного топлива, их при определенных температуре и давлении нужно ­расщепить, разорвать на более мелкие, тогда и получатся продукты с короткими молекулярными цепочками: бензин, керосин, дизельное топливо. Самый простой нефтеперегонный аппарат — это котел, от которого отходят трубочки: котел нагревается, и при одной температуре выливается бензин, при другой — керосин, при третьей — дизельное топливо. Нефть практически вся выкипает, и остаются ничтожные остатки битумов. Чтобы из легкой нефти получить достаточное количество моторного топлива, нужна установка прямой перегонки, а чтобы разложить тяжелую нефть, нужен целый комплекс дорогих установок вторичной и третичной перегонки.

Еще одна характеристика — содержание серы. Чем серы меньше, тем нефть ценнее, потому что при перегонке сера не выпадает, а переходит во все конечные продукты, и их надо дополнительно очищать.

На стоимость нефти в основном влияют плотность и содержание серы: чем нефть легче и чем меньше в ней серы, тем она дороже. Самая дорогая — легкая малосернистая; ее эталоны — североморская и техасская нефти. У нас такой нефти немного; российские нефти, как правило, средние и по плотности, и по сернистости.

Деление нефти на сорта отражает ее состав?

Да, это деление удобно производителям и потребителям. Сортов нефти очень много, но эталонными на бирже стали три: для фьючерсной биржи IPE (с 2005 года — ICE Futures) в Лондоне — «Brent», легкая малосернистая нефть, смесь нескольких сортов североморской нефти; для нью-йоркской биржи NYMEX — «WTI», легкая техасская; для Сингапурской биржи — азиатский сорт «Tapis». Остальные сорта в зависимости от свойств торгуются с надбавкой или с дисконтом по отношению к эталонным сортам: они связаны с ними через разные коэффициенты, расчетные формулы, в которых учитываются содержание серы, плотность, наличие асфальтенов и т. д. Например, российская нефть сорта «Urals» продается со скидкой по отношению к сорту «Brent», поскольку она более плотная и в ней больше серы.

Не все знают, что нефть марки «Urals» — искусственная: в природе ее нет. В СССР и во многих странах-членах СЭВ основные нефтеперерабатывающие заводы «сидели» на крупнейшей в мире системе магистральных нефтепроводов «Дружба». Все заводы были типовыми — это резко снижало стоимость строительства и работы, — поэтому нефть им требовалась одинакового качества. Но в таких объемах ни одно месторождение нефти не давало и давать не могло. Поэтому в Татарстане в районе Альметьевска, где и начиналась «Дружба», создали специальную базу смешения нефтей. Туда, как в ванну, шла куйбышевская, кинельская и другие сорта легкой нефти, средние нефти Татарстана, сернистые нефти Башкирии — в строго выверенных пропорциях, чтобы на выходе получалась нефть определенного качества.

Вот эту смесь и называют «Urals». Сегодня к этой базе смешения добавили еще несколько. Когда у нас появляются дополнительные объемы некондиционной нефти (например, высокосернистой), ее не добавляют в смешение, чтобы не испортить «Urals», а отправляют потребителю либо отдельным неф­тепроводом, либо железнодорожными цистернами.

Известно, что нефтяные месторождения вырабатываются не полностью. Почему и сколько нефти в них обычно остается?

Прежде всего надо понять, что такое месторождение традиционной нефти. Где-то в земле есть слой породы с определенной пористостью, а в ней — пустота, резервуар: туда по трещинкам набираются нефть, газ, и полость заполняется. В классическом месторождении газ ­находится в верхней части ­резервуара, над нефтью. Когда бурят скважину, в первую очередь идет газ, потом нефть. Пока давление сильное — нефть бьет фонтаном, но потом давление падает, значит, его надо искусственно создавать и поддерживать. Тогда рядом с добывающей скважиной ставят еще одну-две — нагнетательные, через которые закачивается вода или — значительно реже — углекислый, природный или попутный газ, вода с поверхностно-активными веществами, горячий пар и т. д.: они вытягивают, вытесняют из породы нефть и выталкивают ее. И процесс продолжается. В конце концов нефть перестает идти. И тогда появляются многочисленные станки-

качалки, которые считаются символом нефтяной отрасли. Они качают жидкость, которая состоит из нефти вначале на 80—90% (остальное — вода), а на поздней стадии — на 5—6%. Это уже умирающее месторождение: нефти там почти нет. Но «почти нет» — понятие растяжимое, потому что сегодняшние технологии позволяют брать максимум 50—60% нефти, находящейся в пласте, а в некоторых местах 20—30% (это так называемый коэффициент нефтеотдачи, или коэффициент извлечения нефти). Все зависит от состава нефти: чем она тяжелее, плотнее, тем труднее ее добывать. Остальное считается неизвлекаемым и безвозвратно теряется.

Жизненный цикл месторождения, как правило, составляет два-три ­десятилетия. Но некоторые работают и по 50—70 лет. На ­Ближнем ­Востоке есть месторождения, добыча на которых началась еще в ­1930-е годы, и они до сих пор фонтанируют. Там уникальные условия: нефть находится в высокопористых известковых породах с большими полостями, трещинами, она очень хорошо подпитывается, держит давление и т. д. У нас тоже было ­подобное месторождение в Северном Прикаспии — оно даже называлось «Прорва».

Россия, в отличие от большинства нефтедобывающих стран, до сих пор сжигает попутный газ. Почему так происходит и можем ли мы его пере­рабатывать?

Какое-то количество попутного газа сжигается практически во всех нефтедобывающих странах. У нас степень его использования в 2013 году составила 78,8%. Остальное сжигается не потому, что мы плохие, а они хорошие, или наоборот. Если бы наши нефтяные месторождения находились в Подмосковье или в Ленинградской области, мы бы направляли весь попутный газ на электростанции или на переработку. Попутный газ в больших количествах бывает только на новых месторождениях, когда нефть бьет из них фонтаном. А новые месторождения у нас все далеко, за сотни и тысячи километ­ров от ближайших населенных пунк­тов. Так что попутный газ сжигают потому, что стоимость его транспортировки во много раз перекрывает прибыль от переработки.

Единственный выход — создавать компактные модульные установки для переработки газа непосредственно на скважине в транспортабельные жидкие фракции, которые можно вывезти с минимальной, пусть даже нулевой нормой прибыли, но без убытка. К сожалению, у нас монополизм крупных компаний, а они не вкладывают деньги в разработку отечественных ­технологий: им проще, дешевле купить готовую технологию, чем возиться с ее отладкой. Так что газ на отдаленных месторождениях и дальше будет гореть в факелах.

При какой цене на нефть ее добычу можно считать ­рентабельной?

Здесь много факторов. Первый — стоимость добычи: чем сложнее технология, тем она дороже. Одно дело, когда нефть бьет фонтаном, только успевай собирать, и другое, когда ее надо качать, сепарировать, потом закачивать воду мощнейшими насосами в скважины, опять поднимать нефть, опять сепарировать и т. д. Если нефть стоит $20 за баррель, то, кроме заводнения, никакие методы повышения нефтеотдачи пластов применять не выгодно, а если $250, то можно в пласт закачивать и ­этиленгликоль, и метанол — применять любые методы, потому что цена на нефть покроет все затраты.

Второй фактор — стоимость доставки: скважина в Москве около НПЗ в Капотне — это одно, а на Северном полюсе — совсем другое.

Третий фактор — налоги. Во-первых, налог на недра — то, что у нас называется НДПИ, налог на добычу полезных ископаемых. У нас, как в большинстве стран мира, недра принадлежат государству — оно предоставляет участок на разработку компании частному лицу, а те за право пользоваться недрами платят налог. Во-вторых, налог на прибыль. В-третьих, налог на труд — отчисления в пенсионный, социальный фонд и т. д.

В США добыча считается рентабельной, если скважина дает от полутора до трех-пяти тонн нефти в сутки. У нас скважину, которая дает меньше 5—10 тонн, зачастую закрывают, консервируют как неэффективную. Основная причина — система налогообложения: в Америке она самая продвинутая. Там так называемые малодебитные, то есть малопродуктивные скважины (их в Штатах больше 450 тысяч из 600 тысяч) налогом вообще не облагаются. Вместо этого там берут налог с зарплаты людей, которые работают на скважине, производят оборудование для нефтедобычи, добывают металл для этого оборудования, везут нефть на НПЗ и т. д. Самый большой налог берется с бензина: в любой стране мира в стоимости бензина на бензоколонке доля налога составляет 40—60%. Причем в государстве, у которого нет своей нефти, этот налог, как правило, выше: там же нет налоговых поступ­лений от нефтяников. Американское Министерство финансов все тщательно просчитало и пришло к выводу: если облагать налогом малопродуктивные скважины, они остановятся, а значит, вся цепочка образования налогов оборвется — а это не выгодно.

Можно ли внедрить такую систему у нас и будет ли она способствовать развитию ­нефтегазовой отрасли?

В 1990-е годы мы пытались ее внед­рить хотя бы в наших районах с падающей добычей — типа Татарстана и Башкирии. Но Минфин был категорически против, считал, что это подорвет налоговую базу, что будут большие выпадающие доходы, которые нечем замещать; кроме того, брать налоги по всей цепочке куда сложнее, чем с каждой скважины: надо следить, куда нефть идет и что с ней делают.

Татарстан, кстати, сделал все, что мог, на уровне налогов, которые устанавливаются регионами, — он их либо полностью обнулил, либо довел до минимума. Благодаря этому добыча нефти насосным способом держится там на уровне 12—13 млн тонн в год.

В те же 1990-е предлагалось ввести принцип «двух ключей», по которому разрешение на добычу нефти дает не только Роснедра, но и регион. И тогда налог расщепляется на две части — половина идет в федеральный бюджет, половина в региональный. Несколько лет это работало, но потом решили, что все налоги должны быть ­федеральными. Дейст­вующая система подрывает стимул региона работать с нефтедобывающими организациями. Почему у нас практически не развиваются мелкие и средние компании? Потому что к фирмам, которые эксплуатируют старые выработанные месторождения с тремя скважинами, такой же подход, как к ЛУКОЙЛу или Газпрому. А крупным компаниям выгоднее малодебитные простаивающие скважины закрывать и переходить на новые месторождения.

Сейчас очень популярна ­теория о том, что нефть скоро закончится. Однако если исходить из концепции неорганического происхождения нефти, это возобновляемый источник энергии и энергетический кризис нам не грозит.

Мысль о том, что нефть конечна, базировалась на теории ее органического происхождения. С середины 1950-х и до 2000-х эта философия дамокловым мечом висела над человечеством. Римский клуб, созданный в конце 1960-х годов, утверждал, что все ресурсы, в том числе энергетические, исчерпаемы и нам грозит их нехватка. У этой теории были как положительные, так и ­отрицательные последствия. С одной стороны, энергетики решили: человечеству нужны нефть и газ и, по какой цене их ни продавай, «пипл все схавает». С другой стороны, это стимулировало разработку нетрадиционных источников энергии.

Что касается возобновляемости нефти, это действительно так: она продолжает образовываться и сегодня. Но пока не понятно, каков цикл ее образования: сотни тысяч, миллионы или десятки миллионов лет. У нас еще слишком мало информации для анализа.

Однако по мере развития нефтепоисковых, геологических, нефтедобычных работ стало выясняться, что, кроме классических месторождений и залежей, нефть и газ находятся и в иных, непривычных условиях. Были открыты так называемые нетрадиционные углеводороды — и взгляд на проблему энергоресурсов в корне изменился. В первую очередь это нефть и газ трудно- и малопроницаемых пластов, в том числе сланцевых. Там нет залежей, резервуаров в классическом понимании этих терминов — порода вся насыщена ­мельчайшими капельками, частичками нефти или газа. Пока технологии не позволяли вести добычу в таких породах, считалось, что нефти там нет, — она не ­учитывалась. Сейчас все изменилось.

То есть американская «сланцевая революция» — вполне оправданный термин?

Некоторые наши специалисты говорят, что никакой ­сланцевой ­революции нет. Это не совсем так. Да, для добычи нефти и газа из ­сланцев уникальной ­технологии не изобрели, но американцы путем проб и ошибок смогли подобрать и скомбинировать для этого методы, используемые обычно для других целей. Они взяли, например, технологию гидроразрыва пласта, которую в свое время разработал наш специалист Николай Константинович Байбаков, довели ее до совершенства и назвали «множественный фрекинг». Она состоит в том, что с высокой скоростью и под большим давлением в скважину закачивают воду и песок, а также специальный расклинивающий агент — проппант. Эта смесь разрывает пласт, дробит окружающую скважину породу, в этой породе появляются трещины, и по ним подсасывается нефть.

Но сланцевую революцию сделали не только технологии. Тут целый ряд факторов: специфика американской налоговой системы, право собственности на недра (в США они принадлежат владельцу земли), развитая инфраструктура, благоприятные природные, климатические и географические условия: полезные ископаемые и производительные силы распределены по территории страны более или менее равномерно и не надо тянуть трубы на тысячи километров.

Почему сланцевая революция не вышла за пределы США?

Нельзя взять американские ­технологии и перенести их на ­свои залежи — эффекта не ­будет, ­потому что сланцевые залежи (специалисты называют их «плеи») не бывают одина­ковыми. Для каждого района нужно ­подбирать особый набор технических методов, и все нюансы определяются только в ­процессе опытной разработки. А на это нужны средства и время. У нас, например, есть Баженовская свита — толща сланцевых пород, простирающаяся почти на полтора миллиона квадратных километров (практичес­ки по всей Западной Сибири), в которых находятся частички нефти. По разным оценкам, в этих породах содержится от 22 до 250 млрд тонн нефти! Мы берем оттуда всего ­несколько сотен тысяч тонн в год, при коэффициенте извлечения всего 3—5%. Нам нужны другие технологии. Их надо создавать, над этим надо работать.

Какие еще, кроме сланцевой нефти, есть нетрадиционные источники углеводорода?

Например, газ — метан угольных пластов. Это основной враг шахтеров: по статистике миллион тонн добытого угля — это одна человеческая жизнь. Сейчас научились этот метан предварительно из угля откачивать. У нас пока реализован только один подобный проект, в Кузбассе.

Из нефти — это нефтеносные песчаники, их разрабатывают в Канаде; битуминозная нефть, в первую очередь тяжелые высоковязкие нефти Венесуэлы. Что касается сланцев, то это очень широкое понятие. Есть, например, просто горючие сланцы — порода, которой можно топить и из которой можно, ­нагревая, ­выпаривать средние дистилляты и котельное топливо. А есть сланцевые породы, содержащие в достаточном для эффективной добычи количестве нефть и газ.

Ресурсы нетрадиционных углеводородов в сотни и тысячи раз больше, чем традиционных. Поэтому ни о каком энергетическом голоде речь идти не может. Более того, на человечество надвигается энергетический профицит. Вопрос только в том, какую энергию брать и как. Если раньше считалось: что потребителю дашь, то он и возьмет, то теперь он может выбирать тип энергии и ее поставщика — в зависимости от цены, условий, надежности, экологичности и собственных целей. Беда наших нефтегазовых «топов» в том, что они не понимают: глобальная тенденция меняется и попытки навязать свои правила ничего, кроме отторжения, вызывать не будут. Если вовремя не переориентироваться, обязательно проиграешь — либо в цене, либо в условиях — или просто потеряешь этот рынок.

Нынешнюю ситуацию хорошо характеризует высказывание бывшего министра нефти Саудовской Аравии шейха Ахмеда Заки Ямани: «Каменный век закончился не потому, что кончились камни». Так и эпоха углеводородов: если и закончится, то не из-за нехватки углеводородов, а потому, что человечество найдет новые более эффективные и чистые источники энергии.

Если грядет эра нетрадиционных углеводородов и альтернативных источников энергии, стоит ли стремиться осваивать арктические ресурсы?

Пытаться любой ценой добывать в Арктике нефть — глупо. Но знать, какие там запасы и в каких условиях они находятся, необходимо, поэтому нужно вести геологоразведку, научное изучение. На это нельзя жалеть денег. Проекты изучения в сотни раз дешевле проектов добычи. Тот, кто экономит на науке, всегда плетется в хвосте, покупает чужие технологии и наработки и платит за это гораздо больше, чем за науку. А будут добывать нефть в Арктике или нет, покажет время. Она лежала там 500 млн лет и может лежать и дальше. В природе таких залежей много — тот же каменный уголь в Якутии. А возможно, будут меняться условия, наступит потепление, и тогда часть арктических ресурсов вполне может быть вовлечена в эксплуатацию. Это все надо знать и понимать.

Каково сегодня соотношение сил на нефтяных рынках: у кого самые большие запасы, кто основные импортеры и экспортеры нефти?

По разведанным запасам на первых местах Венесуэла, Саудовская Аравия, Канада, Иран, Ирак, Кувейт, Россия. По добыче — если считать по чистой нефти, то, наверное, Россия, Саудовская Аравия, а если по всем жидким углеводородам, включая газовый конденсат и газовую жидкость, которая добывается из сланцев (это практически смесь бензина, керосина и дизеля, в ней нет асфальтеновых и тяжелых остатков), — Саудовская Аравия, США и Россия. Основные экспортеры нефти — Россия, Саудовская Аравия, страны ОПЕК. Среди потребителей на первое место, похоже, вышел Китай — хоть он это и отрицает. Китайцы мыслят на сотни, тысячи лет вперед, и сейчас им не выгодно, чтобы в них видели нового экономического монстра.

Почему цена на нефть долгое время держалась на такой высоте?

Потому что для мира эта цена ($90—120) оказалась равновесной, то есть она устраивала многих. В частности, страны — экспортеры нефти, чьи бюджеты зависят от нефти, и страны-импортеры: чем дороже нефть, тем больше налогов с бензина можно получить. Она устраивала экологов: у них появились средства на работу и агитацию. Она позволила специалистам заниматься энергосбережением, а также нетрадиционными и возобновляемыми источниками энергии.

Высокие цены на нефть дают толчок многим проектам. Например, первый мировой энергетический кризис 1970-х годов, когда цены на нефть подскочили, привел к тому, что во всех развитых странах (кроме США: они были самыми богатыми) развернули национальные программы энергосбережения, повышения энергоэффективности. Потом цены стали падать — и проекты закрываться. И так до очередного повышения цен. Это цикличное явление.

Почему цены упали сейчас?

В экономике есть теория идеального шторма: когда в одно время в одном месте сходится действие большого числа факторов. Первый фактор — чисто рыночный: спрос-предложение. Совершенствование технологий, снижение издержек добычи сланцевой нефти — все это вывело Штаты на первое место в мире по добыче нефти и газовых жидкостей. И США существенно снизили импорт жидкого топлива.

Повторяется то, что было со сланцевым газом. Часто говорят, что мы «проспали» сланцевую революцию. Но на самом деле ее никто не ожидал, в том числе и сами ­американцы. По всем мировым ­прогнозам, США к 2020 году должны были стать крупнейшим ­импортером сжиженного природного газа. Поэтому Катар развернул строительство заводов по сжижению газа, мы начали осваивать «Штокман», в Канаде и на Аляске запустили четыре крупнейших проекта по добыче и поставке газа в основную часть США. Но уже в 2005—2006 годах выяснилось, что сланцевая революция позволит Штатам как минимум отказаться от импорта ­сжиженного газа. И крупнейший рынок «накрылся».

Почему в 2009 году обвалился газовый рынок в Европе? Мало того что кризис, так еще и в Катаре заработал завод, рассчитанный на поставки сжиженного газа в США, который нельзя остановить. И тогда этот газ стали продавать в Европе даже по цене ниже, чем себестоимость.

Европа и сейчас еще не оправилась от финансово-экономического кризиса, поэтому темпы роста энергопотребления там практически на нуле, значит, спрос, в том числе и на нефть, минимальный. Прибавьте к этому падение темпа роста экономики в Китае и в других странах. А добыча нефти, наоборот, увеличилась.

Второй фактор — геополитический. Основные добывающие страны Персидского залива — в первую очередь Саудовская Аравия, Катар, Эмираты — стали терять рынок из-за того, что при высоких ценах во всем мире начали развиваться альтернативные проекты: сланцевая нефть, битуминозные песчаники, нефтеносные песчаники и т. д. Но они не стали уменьшать квоты добычи, потому что такая стратегия сулит им выгоды в будущем. Добыча нетрадиционной нефти неизбежно «скукожится»: сланцевой нефтью имеет смысл заниматься при ценах выше $45—50 за баррель, нефтеносными песчаниками — выше $60, тяжелыми нефтями — выше $80, Арктикой — выше $100.

Третий фактор — финансовый. Последние 15—20 лет нефтяной рынок принимает форму не товарно-сырьевого, а финансового. Нефть фактически превратилась в эталон мировых денег. Объем торговли фьючерсами на нефть (то есть обязательствами, под которыми зачастую ничего нет) в отдельные дни превосходит объем торговли реальной нефтью в тысячи — десятки тысяч раз. В какой-то момент все это рушится, как любая пирамида.

Конечно, есть теория заговора Штатов и Саудовской Аравии против России. Этот фактор тоже может иметь место в довесок к другим.

Что, по-вашему, будет дальше?

Будет найдена новая равновесная цена. Любой провал, как и любой пик, — кратковременны. Низкие цены на нефть будут держаться еще максимум год. Потом они поднимутся. Если не произойдет никаких технических и технологических прорывов, они могут дойти до $90—100, а если появятся принципиально новые технологии, то цены установятся на более низком уровне. Затем будет 5—6 (или 10—15) лет относительно стабильных цен, после которого ­начнется новый цикл.