Владимир Овчинников: «Глядя назад, удивляюсь, что нас терпели целых
15 лет»

По просьбе HBR Россия выдающийся педагог, директор лицея «Вторая школа» Владимир Овчинников рассказал о том, как создать среду, привлекающую таланты

Для меня нормальная школьная жизнь кончилась в 1941 году. Отца — он был военным инженером — отправили на сооружение стратегически важной железной дороги Сталинград — Куйбышев, и мы с матерью следовали за ним по мере того, как дорога строилась. Я переходил из одной поселковой школы в другую, можно сказать, по рельсам. Окончив исторический факультет московского пединститута, я по распределению поехал в Калугу, но проработал там учителем всего год: меня забрали в обком комсомола, пообещав, что со временем переведут обратно в Москву. И не обманули: спустя несколько лет я попал в отдел пропаганды ЦК ВЛКСМ. Оттуда, однако, меня с треском выгнали в наказание за то, что я женился на дочери репрессированного, к тому же еврейке. На дворе стоял 1954 год, Сталина уже не было в живых, но комсомол тогда возглавлял Александр Шелепин (будущий председатель КГБ), и он даже сопроводил мое изгнание персональным делом.

В неписаном партийном кодексе тех времен было принято, закрыв человеку доступ к государственной лестнице, направить его на малозаметную работу в неважном месте. Моим местом ссылки стала школа рабочей молодежи №48 на окраине Москвы, и я благодарен за это судьбе: именно здесь я понял, что такое педагогическое мастерство. Коллектив этой школы для взрослых весьма отличался от того, что было типичным для того времени: у кого-то были, как и у меня, анкетные изъяны, а кто-то из стариков получил образование еще до революции. Это были интересные люди, и я многому научился у них.

Новостройка на Ленинском проспекте, директором которой меня назначили в 1956 году, превратилась в лучшую математическую школу страны в известной мере случайно. Поводом для ее трансформации в то, что теперь называется лицей «Вторая школа», было решение партии о том, что средняя школа должна была стать кузницей рабочих кадров. Для этого десятилетку преобразовали в 11-летку, и в старших классах один день в неделю учеников стали направлять на рабочую практику в качестве слесарей, токарей, фрезеровщиков и швей. Директора должны были сами найти себе «шефов» — промышленное предприятие, которое обучит ребят нужным стране профессиям.

Становление «Второй школы»

На Ленинском проспекте заводов не было: только жилые дома и институты Академии наук. Мои походы в эти институты долго не приносили плодов, от меня отмахивались, говоря: «Какие еще школьники, у нас все засекречено!», пока, наконец, в Институте вычислительной техники не признались, что им нужны радиомонтажники. В рекреационном зале нашего типового школьного здания расставили столы, за которыми школьников стали учить паять электронные платы. К нам потянулись ребята, интересовавшиеся радиотехникой и вычислительными машинами, и мы организовали для них спецклассы. Это было гораздо разумнее, чем заставлять тянущихся к знаниям ребят переводить металл в стружку.

Спустя несколько лет эксперимент с рабочими профессиями похоронили, а мы к этому времени научились преподавать многие предметы не по школьной программе и поняли, что можем набирать сильных мотивированных ребят. Постепенно все больше научных сотрудников Академии наук и преподавателей МГУ приходили к нам, чтобы отдать своих чад, поскольку понимали, что будущих ученых надо начинать готовить с младых ногтей, и не хотели, чтобы их дети в школе привыкали работать вполсилы. И тогда я стал брать взятки — не деньгами и не борзыми щенками, а предлагая отцу поступить в школу вместе с сыном: взять какой-то класс и довести его до выпуска. Ученые преподавали не элементарную «школьную» математику — это было бы им неинтересно, а разделы, которых в программе не было. Те, кто пришел, по несколько лет читали лекции и вели семинары в своих классах и вдобавок приводили с собой помощников-аспирантов. Всю эту работу проделывали выдающиеся математики: профессора Израиль Моисеевич Гельфанд, Евгений Борисович Дынкин, Борис Владимирович Шабат, Олег Вячеславович Локуциевский, Владимир Григорьевич Болтянский — делали совершенно бесплатно: они обиделись бы, если бы я предложил им деньги.

Такие были времена: в 1960-е люди гораздо меньше думали о деньгах. Им нравилось работать с сильными ребятами, отобранными по письменному и устному экзамену, и они видели отдачу от своей работы — это и было их вознаграждением. Желание преподавать — в крови у некоторых людей, и если у человека есть педагогическая жилка, умение приходит само собой. Наши учителя математики, исключительно сильные в своем предмете, не стеснялись вместе со школьниками учиться у крупных ученых тому, что я называю «верхней» математикой.

Но не только точные науки формировали дух школы. В те годы у талантливых гуманитариев было немного шансов найти интересную работу, особенно если в анкете что-то было не так. К нам попали совсем особенные люди, литераторы и историки, — из тех, кого советская власть не гладила по головке. Они приходили один за другим, потому что у неординарных людей есть потребность в общении с себе подобными и потому что здесь у них была возможность говорить ученикам правду, зачастую расходившуюся с тем, что написано в учебниках.

В учительской вели научные беседы, обсуждали книги, спектакли и политические события, да и умные дети во многом разбирались. Симбиоз выдающихся математиков и образованных гуманитариев создал в школе особую атмосферу, и она сохранилась все эти годы. Мой секрет успешного директорства — собрать талантливых учителей и не мешать им работать.

Учеба на таком уровне требовала от ребят огромных усилий: отличники, попав в нашу школу, начинали хватать тройки, а то и двойки по основным предметам. Потом привыкали: осваивали методы строгих рассуждений, находили красивые решения сложных задач, становились призерами всесоюзных и международных олимпиад. «Вторая физматшкола» довольно скоро прославилась: равных ей по уровню выпускников не было.

Разгром

В таком почти независимом режиме мы просуществовали на удивление долго, учитывая, что в советские времена любые отклонения от среднего вызывали подозрения. Но когда горком партии Москвы возглавил Виктор Гришин, кому-то из детей партийной номенклатуры удалось поступить к нам, и их родители, услышав, какие вопросы обсуждают в школе, в силу своей профессии стали добиваться, чтобы дух вольнодумства был искоренен. К нам зачастили комиссии.

Мы, в общем, задолго до этого знали, что когда-нибудь с нами разберутся, но я понимал, что, если мы начнем, вместо того чтобы учить ребят, демонстрировать властям свою лояльность, это нас уже не спасет: слишком далеко зашли. Глядя назад, удивляюсь, что нас терпели целых 15 лет. По Москве ходили даже слухи, что я не боюсь делать то, что делаю, потому что у меня есть высокий покровитель в Политбюро ЦК. Мне самому об этом было неизвестно ни тогда, ни сейчас. Думаю, общаться с партийным начальством мне помогал опыт «номенклатурной» работы, да и, видя во мне бывшего сотрудника ЦК ВЛКСМ, власти не особенно интересовались школой с идеологической точки зрения и до поры до времени нас не трогали. Впрочем, школа и не была рассадником диссидентства: мы прививали детям не негативное отношение к власти, а навыки критического мышления. Кстати, у нас работали и убежденные коммунисты, потому что я никогда не подбирал людей, исходя из идеологических установок: для меня был важен только педагогический талант. Двое или трое наших учителей — ярые партийцы — посылали в вышестоящие органы сигналы о том, что в школе неправильно воспитывают детей: к их чести надо сказать, что они всегда подписывались своими именами — мне их письма в РОНО показывали. Но не эти «сигналы» послужили причиной расправы: их просто достали в нужный момент, когда решили, что в школе пора навести порядок. А список наших провинностей все рос: в школе учились дети диссидентов, кто-то из выпускников попался на чтении «Архипелага ГУЛАГ», один из лучших педагогов-математиков собрался эмигрировать в Израиль. И хотя он перед этим уволился, чтобы не подставлять школу, черная метка была поставлена: все знали, откуда он. Меня и моих трех заместителей уволили в 1971 году. Прямо после заседания райкома, на котором мне об этом объявили, я поехал в школу, чтобы убедить всех продолжить работу. Многие учителя, однако, ушли, либо сразу, либо спустя год или два, как только выпустили свои классы.

Еще в период «комиссий» за нас готовы были сражаться два академика: тогдашний ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский, кстати, единственный за всю историю беспартийный ректор, и его преемник на этом посту Рем Викторович Хохлов. Оба хотели добиться отмены решения о нашем увольнении, потому что видели в этом несправедливость и произвол. У Рема Хохлова оба сына учились в нашей школе, и когда над нами сгустились тучи, я умолял его не ввязываться, потому что это только повредило бы и школе, и его собственной карьере.

Когда меня убрали из «Второй школы», Петровскому удалось сделать так, что за мной сохранился пост директора Заочной математической школы. Я затеял ее еще в середине 1960-х, а Петровский и Гельфанд горячо поддержали: математики, а потом и другие факультеты МГУ, чтобы возбудить интерес и набрать абитуриентов с периферии, начали рассылать задания по почте. Мы рассказали о заочном обучении школьников в «Правде» и «Известиях», а в уставе школы написали, что ученики из сел, деревень и рабочих поселков поступают в первую очередь, можно сказать, вне конкурса. Проект, которым я руководил, действовал и приносил плоды еще 50 лет. В период расцвета в заочной школе было до 25 тыс. учеников. Преподаватели и аспиранты МГУ писали задания, а проверяли работы студенты-старшекурсники в качестве общественной нагрузки.

Остаться в учительском строю в 1970-е годы мне помог Леонид Мильграм, директор 45 школы, ныне носящей его имя. Когда я оказался на улице, первый секретарь Октябрьского райкома, который до разгрома осторожно дружил с Мильграмом и со мною, разрешил ему принять меня на работу учителем истории. Из-за неувязок в расписании я проработал в 45-й недолго, а потом начал скитаться, преподавал то в одной, то в другой школе. Так прошло 30 лет.

А во «Второй» после моего ухода директора сменяли друг друга чередой. Видимо, власти требовали окончательного наведения порядка, но это никак не удавалось. Новые директора не могли ничего сделать ни с родителями, ни с учителями. Дух вольнодумства в какой-то степени сохранялся в школе все годы и по сей день.

Век нынешний

Меня призвали снова возглавить «Вторую школу» в 2001 году. Образовательные власти округа считали, что школу надо восстанавливать и что для этого нужен именно я. В нашем Юго-Западном округе начальником управления образования работал Михаил Юрьевич Тихонов — просвещенный чиновник, доктор философских наук. Они с Мильграмом уговаривали меня довольно долго. Мильграм вообще считал, что

у него есть право по-дружески взять меня за галстук и привести на место, потому что в свое время действительно помог мне продержаться, а школе — сохраниться. Я, однако, долго увиливал, потому что знал, что в одну реку нельзя войти дважды, тем более тридцать лет спустя, — мне было уже 72 года. Потом всетаки рискнул.

Департамент образования помогал мне, в частности, тем, что не мешал реорганизовывать школу и самому набирать учителей. До моего возвращения школа была многопрофильной, а я вернул ее к истокам, то есть вновь сфокусировал именно на физике и математике.

Научно проанализировать вторую волну успеха «Второй школы» я не могу. Возможно, мое возвращение дало какой-то импульс. Кто-то из учителей пришел, потому что стало интереснее. Конечно, по сравнению с тем первым, романтическим периодом в жизни школы многое изменилось. Уже нет профессоров-волонтеров: в 2000-е годы вряд ли кого-то из математиков и физиков можно было бы уговорить проработать несколько лет без зарплаты, им и на основной работе платили копейки. В школе сохранялось преподавание физики на высочайшем уровне, связанное с именем Рудольфа Карловича Бега, но надо было найти еще преподавателей по многим предметам. У гуманитариев в постсоветские времена появилось больше точек приложения талантов, и таких сильных учителей, как те, что работали у нас в 1960-е: Анатолий Якобсон, Герман Фейн, Юрий Гаврилов, Феликс Раскольников — найти стало очень трудно. В организационном плане многое пришлось перестроить: теперь высшую математику преподают наши штатные учителя — исключительно сильные математики. Меня часто спрашивают: как я собрал талантливых преподавателей точных наук, в которых сам мало разбирался. Я отвечаю: нюхом. Как-то сразу видно человека…

Можно сказать, что окончательно отбирают учителей не директор и не завуч, а дети. Если преподаватель неинтересен, ученики перестают работать, и это сразу заметно. А когда человек не тянет, он вынужден уйти. Это бывает нечасто, потому что преподаватели невысокого уровня сами боятся к нам идти. Но и привлечь сильного учителя совсем непросто: во-первых, их вообще не так много, а во-вторых, наши зарплаты не слишком высоки, потому что бюджет школы всецело зависит от количества учеников. У нас их всего 688, а есть в Москве школы, в которых учатся до 5 тыс. детей. Выручают гранты от мэрии Москвы — их распределяют раз в год по результатам ЕГЭ и олимпиад среди 200 школ, показавших высокие результаты. Нам достается довольно много, потому что мы всегда входим в пятерку лучших школ Москвы. С выпускником нашей школы академиком Алексеем Ремовичем Хохловым мы обсуждаем проект создания сотни подобных школ в крупных городах России — там, где есть отделения РАН. По нашему замыслу, в школах будут преподавать ученые: у сильных ребят появится больше шансов по-настоящему увлечься и продвинуться в какой-либо науке, не обязательно в математике. Кажется, этот проект скоро начнет реализовываться.

По сравнению с 1960-ми сейчас московские школы купаются в деньгах. Но порой возникают анекдотичные ситуации: в некоторых школах учителя получают зарплату 100 тыс. руб., просто набрав очень большую нагрузку — до 30 часов в неделю. Готовиться к урокам у них времени нет, и между учителем и учениками возникает негласный сговор: учитель не мешает детям делать, что они хотят, а дети не мешают ему присутствовать на уроке.

Поступить в наш лицей непросто. Конкурс в 6 и 7 классы 4—5 человек, а в старшие классы — около 20 человек на место. Конечно, нередко это выбор родителей. Им нравится, что нам удается привить детям вкус к учению, и они с легкостью поступают в лучшие университеты: в Физтех, в Высшую школу экономики и, разумеется, в МГУ. Кстати, образовательные власти часто меня спрашивают, много ли наших выпускников поступают в зарубежные университеты. Ответ: совсем немного, потому что наши университеты по-прежнему хорошо преподают математику и физику.

Учиться у нас сложно. Многие ребята поступают с помощью репетиторов, но потом выясняется, что им математика не нужна или они не готовы серьезно работать. И поступление оборачивается трагедией. Дети уже подружились, и уходить из этой школы тяжело. В советские времена мы тоже кого-то отсеивали, но сейчас это стало проходить гораздо болезненнее: жизнь стала жестче, да и массовые школы слабее.

Наших выпускников разных лет объединяет чувство принадлежности к одной альма-матер. Часто те, кто у нас учился, говорят: «Школа сделала из меня человека». Парадоксально, но принципы и ценности, которые объединили нас в 1960-е, до сих пор сохраняют свой потенциал. Многие из нынешних учителей — наши выпускники. А у меня в кабинете висит портрет Анатолия Якобсона — поэта, переводчика и диссидента, преподававшего в школе историю в 1960-е.

Мне 90 лет, я уже по возрасту должен неважно себя чувствовать. Однако школа делает меня сильнее. Иначе и быть не должно, ведь мне обязательно надо дождаться преемника. Есть на примете один выпускник нашей школы, окончивший мехмат и пришедший к нам на работу несколько лет назад. Но сейчас аттестация новых директоров проходит в два этапа: компьютер, а потом комиссия департамента образования задает вопросы. Все это можно просто выучить, а к будущей работе это имеет мало отношения. Только во внутришкольном общении определяется, годится ли человек в директора. И я боюсь, что человек со стороны может не почувствовать дух школы, уберет что-то, кажущееся ему неважным, и нечаянно сломает то, что мы строили.

Записала Евгения Чернозатонская, старший редактор журнала «HBR Россия»