Леонид Богуславский: «Я не
боюсь облажаться»

Леонид Богуславский — один из самых опытных и успешных российских венчурных инвесторов. В списке больших удач Богуславского уже пять «единорогов» — многомиллиардных компаний, вышедших на IPO, в которые он вложился на ранних стадиях их развития. В 2019 году после выхода на биржу пятого по счету «единорога» из портфеля инвестора, американской компании DataDog, состояние Богуславского увеличилось вдвое: американский журнал Forbes теперь оценивает его в $2 млрд. Сам инвестор считает, что всех его удач не было бы, если бы не совершенные им ошибки ценой в $150 млн. В интервью журналу «Harvard Business Review Россия» Богуславский рассказал, как он и его фонд находят и поддерживают перспективные стартапы по всему миру, и объяснил, чего не хватает предпринимателям, которые ведут бизнес в России.

HBR Россия: Вас называют одним из самых успешных российских венчурных инвесторов. Чем обусловлен этот успех?

Леонид Богуславский: Есть два важных момента. Первый связан с корпоративной культурой моего фонда RTP: у нас работают десять партнеров и три аналитика, и каждый из них имеет максимальный суверенитет. Я не говорю своим сотрудникам, что делать. Есть правило — они не могут прийти ко мне с проблемой, как с горячей картошкой: «Леонид, вот проблема, как быть?» Они должны предлагать конкретное ее решение. Если оно мне кажется неверным, я объясняю, почему, но не могу сказать: «Знаешь, так делать не надо, поступим иначе». Такое, конечно, тоже бывает, но редко. Люди должны сами искать правильные решения, тогда они оказываются в очень творческой среде и ощущают свою значимость, важность для компании. Поэтому я не припомню случая, чтобы кто-то от нас ушел. Есть люди, которые со мной работают уже 15—20 лет. Аналитики, пришедшие к нам после университета и почти без опыта, благодаря ­такому подходу смогли многому научиться и выросли до партнеров венчурного фонда.

Второй очень важный момент: я не боюсь облажаться. У многих людей есть такая проблема — они не принимают важных решений, потому что боятся ошибиться. А я иду с открытым забралом.

Кроме того, у нас есть понимание глобальных трендов, так как наша профессиональная команда работает сразу на нескольких континентах, и мы можем видеть зарождающиеся бизнес-модели в одной географии и приносить этот опыт на новые рынки.

Во сколько вам обошлись ваши ошибки?

Я как-то подсчитал, что суммарно за 20 лет жизни инвестора совершил 20—25 довольно крупных ошибок на $150 млн. Но удачи за тот же период принесли в совокупности примерно $2 млрд. И так получилось именно благодаря моим ошибкам. Я каждый раз себе говорил, что это очень ценные оплаченные уроки, которые помогли стать опытнее и сильнее.

Из чего состоит ваша обычная рабочая неделя?

Я, если так можно сказать, цифровой кочевник. Основная часть моей работы приходится на компьютер, интернет и конференс-звонки, поэтому могу работать откуда угодно. Но необходимо лично общаться с людьми, в которых ты инвестируешь, а значит, много ездить по миру и встречаться с ними. Я объясняю это так: каждому человеку в жизни даются уникальные возможности. Но если не общаться с людьми и не быть открытым, таких возможностей будет очень мало. Идешь, куда зовут, а иногда и сам набиваешься, чтобы тебя позвали, потому что это увеличивает шансы на успех. И такой подход касается не только инвестиций. Когда я говорю о возможностях, то имею в виду и другие жизненные ситуации — например, свои увлечения или перемены в личной жизни.

А сколько времени вы проводите в России?

Примерно треть всего времени. Случается, за две недели облетаю весь мир. Недавно я был в Лондоне на совете директоров Суперлиги триатлона, потом в Сочи на технологическом форуме, затем полетел в Минск. После этого вернулся в Москву. Это все примерно за неделю.

«ТАК ЧЕЛОВЕК ВПИСЫВАЕТ СЕБЯ В ИСТОРИЮ»

Где именно вы и фонд RTP находите интересные проекты для инвестиций: на конференциях, форумах, мероприятиях для нетворкинга?

Далеко не все форумы и мероприятия нам подходят. Я, к примеру, не езжу в Давос или на Петербургский экономический форум. Они не про тот бизнес и деятельность, которыми я занимаюсь. Для меня представляют ценность технологические конференции. Их много в разных странах — например, NOAH и DLD. На некоторых из них бывают встречи с предпринимателями, где я выступаю, и параллельно возникает общение, знакомство с интересными проектами.

Вообще деятельность нашего фонда устроена так. Кроме России, мы работаем еще в трех больших географиях: США, Европе и Индии с Юго-Восточной Азией. У нас есть офисы в Нью-Йорке, Лондоне, Москве, Бангалоре, сейчас мы открываем офис в Сингапуре. И 10 партнеров фонда RTP, включая меня, работают во всех этих регионах. В минувшем году мы хоть краем глаза посмотрели порядка 1 тыс. самых разных компаний. Значительную часть работы на уровне изучения презентаций проделали наши аналитики. Из этой тысячи партнеры отобрали более 200 проектов. А в результате мы инвестировали в 20 новых компаний.

На что вы обращаете внимание при изучении стартапа?

В первую очередь — на основателей. Мы с ними проводим какое-то время, общаемся, куда-то их приглашаем. То есть зачастую создается ситуация, которая позволяет увидеть, как они ведут себя, понять их стратегические цели и жизненные ценности. От этого зависит, насколько они ориентированы на игру вдолгую, потому что мы как инвесторы заинтересованы именно в ней. Знаете, тут как в спорте. Есть спортсмены, которые хотят войти в историю и стать легендами. Классический пример — теннисист Федерер. Человек все выиграл. У него куча денег. Уже можно расслабиться. Но он все время ставил перед собой следующую цель. Так человек вписывает себя в историю. А есть спортсмены, которые считают, что они должны заработать сумму X, и тогда жизнь удалась и больше ничего не нужно делать. То же самое и у предпринимателей. RTP уже столкнулся с такой ситуацией с одной компанией в Америке. Нам она казалась очень успешной. Мы могли заработать в 100 раз больше, чем вложили, но заработали в 10 раз больше. Мы проинвестировали на самой ранней стадии, чуть ли не первыми. А буквально через два года пришел стратегический инвестор и предложил купить компанию, заплатив в 10 раз больше. Мы считали, что у нее есть потенциал вырасти еще в 10 раз. Но ребята, молодые предприниматели, сказали нам: «Мы хотим ее продать, потому что для нас это огромные деньги».

Пришлось продавать?

Если мы инвестировали в компанию, то находимся на одной линии с основателями. Когда они хотят продать компанию, мы соглашаемся, хотя такое решение может оказаться неверным. Но если основатели хотят строить стратегически большую историю, то мы будем очень долго с ними. И тут важно ощущение потенциального масштаба того или иного проекта, которым должен обладать инвестор. Часто бывает так: есть сильные предприниматели, у них хорошая команда и хорошая идея, они делают или уже сделали хороший продукт, но потенциальный масштаб того сегмента рынка, той ниши, в которой они собираются работать, маленький. Это непринципиально для основателей, но важно для инвестора. Ощущение потенциального масштаба не только и не столько про цифры, которые любой предприниматель нарисует. Часто это личный опыт и «чуйка». Более того, личность основателей стартапа и масштабность проекта часто связаны друг с другом.

Есть классический пример, который многие знают, потому что смотрели фильм «Основатель» про историю создания компании «Макдоналдс». Помните, братьев Макдоналд вполне устраивало их единственное кафе быстрого питания. Но в их жизни случайно появился человек по имени Рэй Крок, который увидел, что можно сделать большую историю. Именно он — настоящий основатель «Макдоналдса».

Как в RTP принимаются решения о том, инвестировать в компанию или нет?

После того как партнер, который считает компанию привлекательной для инвестиций, заявляет о ней, по нашим правилам ее должен посмотреть еще один партнер. Он встречается с основателями проекта и высказывает свою точку зрения. Так мы получаем второе мнение об этом бизнесе. Если после встречи компания по-прежнему нам кажется интересной, готовится специальный внутренний документ — меморандум, который рассылается партнерам фонда. Вопрос о совершении сделки выносится на еженедельный инвестиционный комитет. Именно на нем принимается решение, инвестировать в компанию или нет.

Понятно, что кто-то из партнеров может больше знать про тот или иной регион или технологический сектор, поэтому мы голосуем. А затем я принимаю окончательное решение. У меня есть только право «вето» на одобренные партнерами сделки. Я могу сказать: «Нет, мы не инвестируем». Но это происходит чрезвычайно редко. В силу самодостаточности партнеров и из-за того, что я не боюсь рисковать, я оставляю ответственность за принятие решений им. И уж если мы облажаемся, это будет ценный урок.

У вас есть примеры для подражания в венчурной среде?

Все мы проходили какие-то свои университеты. Для меня — это когда рядом работали более опытные партнеры и фонды. У меня таких фонда три. Первый — Baring Vostok с Майклом Калви и Еленой Ивашенцевой, с которыми мы начинали в 2000 году и инвестировали в «Яндекс», Ozon и ряд других компаний. 

Еще один фонд — американский Tiger Global, они такие ковбои венчурного мира. Мне очень близок их критерий риска: они тоже не боятся облажаться, а еще очень быстро принимают решения. В Tiger, если сделка не ждет, могут буквально на следующий день после встречи со стартапом прислать основателям условия соглашения. Для предпринимателей такой подход очень важен. И третий фонд — подразделение Sequoia в Индии и Юго-Восточной Азии. Мы работаем со всеми этими фондами.

Как вы взаимодействуете со стартапами после того, как принимаете решение об инвестировании?

Нам, инвесторам, очень важно позиционировать себя как smart money, то есть давать стартапам не только деньги, но и дополнительную ценность, которая у нас есть. У меня, например, нет опыта финансиста, но есть опыт предпринимателя, поэтому я всегда, когда первый раз встречаюсь с компаниями, откладываю презентации с цифрами и прошу очень детально провести меня через основной бизнес-процесс. Я хочу понять, как в пошаговом режиме работает продукт или сервис. В процессе такого прохода я в силу своего опыта и предпринимательских навыков зачастую вижу неопределенности и нерасшитые моменты, риски и вещи, которые вообще-то не очень правильно делать. Я разговариваю со стартаперами как предприниматель. И это приносит дополнительную ценность: они видят перед собой человека, который может дать им и их компании не только деньги, но и помощь в бизнес-девелопменте, продажах, маркетинге. В случае инвестирования мы такую помощь предоставляем.

«ОТНОШЕНИЕ К ДЕЛУ МАЙКЛА КАЛВИ У МЕНЯ ТАКОЕ ЖЕ, КАК У ВСЕГО БИЗНЕС-СООБЩЕСТВА»

Что сейчас происходит с рынком российских стартапов? Есть ощущение, что он схлопнулся.

С точки зрения интересных идей и проектов, с рынком стартапов в России все в порядке. Есть очень много сильных предпринимателей и технических специалистов. Но из-за изменений инвестиционного климата рынок действительно поджался. Инвесторов недостаточно, по сравнению даже с началом 2000-х годов. Именно поэтому серьезного рынка инвестиций в России на сегодняшний день я не вижу. Это, в свою очередь, тормозит создание новых компаний, потому что если нет достаточного числа инвесторов и стратегов, которые могли бы купить стартапы, их возможности очень ограничены. Мы видели в России интересные проекты с сильными, продвинутыми основателями, отдававшими себя полностью своему делу. Но в какой-то момент они просто не смогли привлечь новый капитал и закрылись.

Есть ли для российских стартапов какой-то выход?

Нужно пытаться делать проекты, которые имеют не только российский, но и международный потенциал. Это не значит, что надо уезжать и открывать компанию за рубежом. Ее можно создать и в России, но нужно понимать, как выходить на международный рынок.

У вас в портфеле есть компании, ориентированные на российский рынок, которые оказались в затруднительном положении из-за инвестиционного климата. Они генерируют выручку и, возможно, имеют прибыль, как Biglion, но вряд ли смогут получить предложение о покупке. Как быть вам, ведь вы заработаете, только если продадите свою долю?

В случае с Biglion ситуация неплохая, потому что компания платит дивиденды. Вы знаете, что мы работаем на четырех больших рынках. На каждом из них у нас примерно по 15—20 компаний. Результаты с 2012 года такие. Наибольшая доходность на вложенный капитал в США, хорошо сработали Европа и Индия. Наше американское подразделение приносит около 40% возврата на инвестиции ежегодно. А на российском рынке мы ничего не заработали. Зато Россия показывала прекрасную доходность с 2000 по 2012 год.

Что должно произойти, чтобы ситуация улучшилась?

Должно измениться то, о чем все говорят. Нужно делать реальные шаги для того, чтобы страна была инвестиционно привлекательной. Не говорить, а делать. Говорят у нас достаточно много. Но то, что происходит в реальности, заявлениям не соответствует. Есть ощущение, что преобладают силы, которые считают, что вообще частные инвестиции, а тем более иностранные, не очень нужны России. Важны в основном государственные инвестиции.

Вы сейчас общаетесь с коллегами из фонда Baring Vostok?

Да, конечно. У нас три компании, в которых мы партнеры.

Baring как-то изменился после ареста Майкла Калви?

Я не вижу изменений. Мы сотрудничаем с конкретными партнерами из Baring, и все эти люди, которые занимаются технологическими инвестициями, продолжают работать в полную силу с компаниями так же, как и мы. На советах директоров мы их постоянно видим.

Насколько мы знаем, вы написали письмо Майклу Калви, когда он оказался под арестом.

Да. С Майкла Калви началось все, что у меня происходит в инвестиционном мире. Естественно, я написал ему личное письмо, чтобы поддержать, показать, что слежу за ситуацией.

Какое у вас отношение к этому делу?

Такое же, как у всего бизнес-сообщества. Все ведь понимают, что происходит. (После сдачи этого интервью в печать Леонид Богуславский публично назвал дело Baring Vostok случаем вопиющей несправедливости и жестокости — прим. ред.)

В 2019 году вы решили продать акции Ozon. Почему именно сейчас?

Потому что отметили 20-летний юбилей компании, уже пора. И были выгодные условия от других акционеров. Мы получили около $70 млн за остававшийся у нас пакет акций. Это не отрицательный результат, мы вышли с прибылью. У Ozon хороший потенциал. Но у нас в компании был очень крупный капитал — свыше $60 млн наших живых денег, большую часть которых мы вложили несколько лет назад в сложное для компании время. В какой-то момент это было около 20% всего Ozon. Полученные от продажи деньги мы уже реинвестировали на разных рынках.

«Я ОПАСАЛСЯ, ЧТО НАС БУДУТ СЧИТАТЬ КОМАНДОЙ, ВЫИГРАВШЕЙ ОДИН МАТЧ»

В 2019 году американская компания DataDog, в которую вы инвестировали, вышла на IPO и сейчас стоит около $12 млрд. Но вы пока не продаете ее акции, как делали это раньше c другими «единорогами» («Яндексом», DeliveryHero и проч.), когда те становились публичными. Почему?

На сегодняшний день уже пять компаний, в которые мы инвестировали на ранней стадии, вышли на IPO и стали многомиллиардными: «Яндекс» в России, DeliveryHero в Германии, а в США это RingCentral, EPAM и DataDog. Раньше мы ассоциировались с «Яндексом», потому что это была действительно очень крутая история, и я даже опасался, что нас будут считать командой, выигравшей один матч. Но случилось еще два джек-пота: DeliveryHero и вот теперь DataDog — он стал самым большим выигрышем для нас, и поэтому 2019 год был для нас очень успешным. Мы пока не хотим продавать акции DataDog на IPO, потому что они продолжают расти в цене, и я считаю, что у компании серь­езный потенциал роста. Самое важное для меня в истории с DataDog — то, что мои партнеры участвуют в распределении прибыли и команда суммарно без меня в акциях имеет сейчас $140 млн.

А с вами?

А со мной свыше $1 млрд. И поскольку у DataDog результат больше, чем нам нужен для инвестиций, мы можем кредитоваться в банке под залог этих акций и не продавать их.

У вас в портфеле есть еще один «единорог», который пока не вышел на IPO, но в 2019 году после очередного раунда инвестиций получил оценку более $1 млрд — компания Knottel. После скандального провала с IPO WeWork не грозит ли этому стартапу что-то похожее?

То же самое Knottel не грозит, потому что, во-первых, нет такой раздутой истории, как у WeWork, а во-вторых, у Knottel немного другая бизнес-модель. Арендаторы у Knottel — это компании. То есть они не сдают стол и стул одному или двум забежавшим программистам, которые хотят месяц посидеть и поработать. Knottel фактически делает локальные офисные помещения под конкретного заказчика, а не коворкинги, как WeWork. Такой подход создает более долгосрочные отношения. Эффективность использования капитала в бизнес-модели Knottel существенно выше. Но, естественно, история с WeWork нехорошая, и она всех насторожила, дисконтировав ожидания от этого сектора. Однако я считаю, что нас возможная коррекция не сильно коснется, потому что мы были первыми инвесторами Knottel пять лет назад, когда компания стоила очень мало. Если покупаешь долю в компании на ранней стадии, корректировки поздних стадий не так болезненны. Важно только, чтобы проект в целом был устойчивым и успешным.

Как вы принимаете решение о том, что пора выходить и продавать акции компании?

Тоже коллективно. Партнер, который ведет компанию, вносит предложение, мы это обсуждаем и решаем, выходить или нет. Причины для выхода бывают разными. Например, мы можем не видеть возможностей для роста. Но ни разу за все время работы не было ситуации, когда нужно что-то продать, потому что необходимы деньги.

Иногда мы слишком рано продавали свои акции: так было с EPAM и RingCentral. Компании вышли на IPO, за год мало подросли. Мы продали акции, а потом они за несколько лет выросли кратно. Частично такая же история была с DataDog. Мы инвестировали сначала $2,5 млн при оценке в $11 млн, затем еще $5 млн. А потом был поздний раунд инвестиций по оценке компании уже в $650 млн, и новые инвесторы были готовы покупать акции у акционеров. В тот момент мы решили, что компания может вырасти до $1,5 млрд, и продали часть акций из нашего пакета, вернув все деньги фонда. Но через два с половиной года компания вышла на IPO по оценке $8 млрд. А сейчас стоит уже $12 млрд. Тут, как говорили в СССР, «знал бы прикуп — жил бы в Сочи».

Какие технологические тренды в перспективе 10—20 лет интересны вам как инвестору и как они могут изменить мир?

Направление инвестиций и технологические сектора, которые нам интересны, уже определены: digital health, то есть всевозможные гаджеты и программное обеспечение для измерения каких-то важных показателей и помощи пациентам и врачам, искусственный интеллект, интернет вещей, облачные сервисы, программное обеспечение для бизнеса, фудтех, финтех и технологии, связанные с мобильностью, транспортом.

Важно отметить, что вещи, в которые мы инвестируем, уже меняют наш мир. Вообще за последние 10 лет наибольшее число инноваций касалось не создания новых устройств, хотя таковых тоже очень много. Даже принципиально новый дизайн какого-то устройства — например, у айфона — тоже инновация. Но больше всего инноваций имело отношение к существенному изменению традиционных бизнес-процессов.

В будущем замена традиционных бизнес-процессов на новые продолжится. А это изменит поведение людей. Как оно трансформируется в будущем, сложно прогнозировать, но некоторые вещи уже заметны. К примеру, новые процессы доставки еды — то, чего раньше не было. Мы все реже ходим в кафе или ресторан, если нам нужно просто поесть, а не устроить встречу с другими людьми за обедом или ужином. То же самое и с перемещением в городе на разных видах транспорта. Раньше человек тратил время, чтобы от своего дома дойти до парка и там потренироваться. Теперь он может взять стоящий на улице электросамокат и добраться до парка значительно быстрее, устроить там пробежку, а потом на самокате вернуться домой.

Еще один важный тренд — технологии, связанные с голосом, чат-боты, способные заменять не только сотрудников службы поддержки, но и совершать, к примеру, холодные звонки для продаж. Я думаю, в будущем появятся синхронные переводчики. И это здорово — у тебя есть наушник, и с тобой могут разговаривать на самых разных языках, а ты все понимаешь и точно так же понимают тебя.

Многие технологии, которые вы перечислили, работают на базе искусственного интеллекта. Насколько он опасен? Илон Маск считает, что ИИ может нас всех погубить.

Границы допустимого в технологиях, и в том числе в ИИ, определяет разработчик. И опасность заключается в том, что плохие ребята-разработчики могут программировать ИИ таким образом, что он будет нести риски. Именно поэтому все сейчас озабочены и в США, и в Европе, и в России этим вопросом, и появляются нормативные документы, которые регламентируют границы допустимого при разработке ИИ.

Что касается опасностей от ИИ в целом, то человечество никогда не допустит, чтобы ИИ зашел в область принятия решений на определенную глубину. ИИ, во всяком случае в ближайшие 10—20 лет, будет принимать простые решения и развиваться в сторону того, чтобы стать помощником и советником для человека, принимающего критически важные решения. Но последнее слово все равно останется за нами.

То есть вы технооптимист?

Наверное, да. Я точно не боюсь технологий. 

А что делать тем, кто их боится?

Расслабиться.

Об авторах. Андрей Лапшин — шеф-редактор сайта HBR Россия. Марина Иванющенкова — главный редактор журнала HBR Россия.