Всем
царям царь

Рецензия на книгу: Линдси Хьюз. Петр Первый. У истоков Великой Империи. М. : Омега, 2008.

Петр I — главный реформатор, преобразователь, новатор в российской истории: он не просто реформировал страну, построил флот и новую столицу, ввел григорианский календарь, но вообще создал свою империю с нуля, из ничего. Образ царя-демиурга восходит, собственно, еще к петровской пропаганде: в 1721 году он принимает предложенный Сенатом тавтологичный, но крайне выразительный титул «Отца Отечества». Барельеф Растрелли 1723 года изображает Петра в виде Пигмалиона, высекающего из камня Галатею-Россию. «Россиа вся есть статуа твоя, изрядным майстер­ством от тебе переделанная», — вторит в посмертном похвальном слове царю Феофан Прокопович. А еще через сто с лишним лет историк Михаил Погодин напишет: «Нынешняя Россия, то есть Россия европейская, дипломатическая, политическая, военная, Россия коммерческая, мануфактурная, Россия школьная и литературная — есть произведение Петра Великого». Насколько всеохватными были петровские реформаторские замыслы, легко убедиться, читая распоряжения того времени. Россияне не понимают, как им устраивать надгробия, и Петр их наставляет: «И впредь так неуровненные с землею камни над погребаемыми не класть». И так во всем: пересмотру подлежали не только государственные установления, но ­вообще жизнь подданных — царь объясняет им, как себя вести, одеваться, питаться, устраивать повседневные дела. Вопрос, однако, в том, насколько правитель, пусть даже самый самодержавный, действительно способен переделать свою страну заново.

Оценивать итоги петровских реформ сложно. Царь не был современным менеджером по инновациям, и у него не было единого, четко предначертанного плана, который он последовательно осуществлял бы, а было лишь общее видение, конкретизировавшееся­ и уточнявшееся с течением времени и под влиянием обстоятель­ств. Системные реформы реализовывались уже в конце царствования, после окончившейся в 1721 году Северной войны. Но если нет сформулированных целей, то сама оценка «успеха» реформ становится проблематичной. Безусловно, Петр добился выполнения поставленных им задач — победил шведов, вывел Россию к морю, построил флот. С институциональной же перестройкой страны все сложнее. Исследования последних десятилетий, итог которым подводит британ­ская ­исследовательница Линдси Хьюз, автор биографии Петра, вышедшей только что в русском переводе, показывают, что сам разрыв между петровским царствованием и допетровской эпохой был гораздо менее резким, чем считалось раньше. С одной стороны, многое из делавшегося Петром обдумывали и даже начинали реализовывать его предшественники. При отце Петра Алексее Михайловиче пытались строить флот и создавать регулярную армию по европейскому образцу, приглашали из Европы технических специалистов строить «железные заводы», а офицеров — обучать полки. Конечно, масштаб нововведений при Алексее Михайловиче был меньше, но если бы не они, то откуда бы появились в Москве Немецкая слобода, Франц Лефорт и европейские книги, из которых Петр и набрался своего реформаторства. С другой стороны, и при нем старое уходило гораздо медленнее, чем можно было бы ожидать. Смешение укладов видно и на организационном уровне. Создание коллегий предполагало стройную систему организации госуправления и разграничения­ функций по отраслевому принципу, на практике же рядом с коллегиями то и дело образовывались дополнительные органы, которые назывались по-старому — «приказами» и совершенно не вписывались в схему административной реформы.

Если говорить об институциональных реформах, то главное петровское нововведение состояло в радикальном переосмыслении государственности, попытке создать деперсонифицированную систему управления: «Петр постоянно пытался наладить эффективную работу правительства, которая не требовала бы постоянного вмешательства правителя», — пишет Линдси Хьюз. Именно отсюда и проистекают основные черты легендарного царя, без которых не обходится ни одна биография. Из школьных еще учебников известно, что самодержавный монарх почему-то называл себя «бомбардиром Петром Михайловым», работал плотником, писал верноподданные письма своему «государю», боярину Ромодановскому, назначенному на какую-то шутовскую должность «князь-кесаря». И в добавление к наигранной скромности пафос самопожертвования и непрестанных трудов на благо страны, трижды простреленная под Полтавой шляпа.

По сути, император стремился провести черту между государством как организацией, с одной стороны, и личностью монарха, с другой. Именно поэтому он всю жизнь демонстративно получал в качестве бомбардира Петра Михайлова причитающееся тому по рангу жалование и вообще риторически принижал собственную роль. «Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное», — обращается он к войскам перед Полтавским сражением. Королю Людовику XIV, его современнику, приписывают фразу: «Государство — это я». Петр же настаивает, что он лишь «первый слуга» государства. Отчасти стремление к такой деперсонификации было продиктовано влиянием новейших западных теорий государственного устройства, отчасти — сознанием собственной смертности, отсутствием надежного преемника. Машина империи должна была двигаться «своим ходом» и после кончины первого императора. Отсюда и бешеная законо­творческая активность Петра, отсюда же и создание им многочисленных новых органов управления, причем органов коллегиальных, какими были, например, Сенат и коллегии.

Инновации были для Петра в первую очередь средством растолкать, переделать имеющийся «человеческий материал», заставить его работать по-новому, создать «новых людей»: царю хотелось, чтобы его подданные стали «как голландцы». Но главная трудность и главное противоречие петровских (и не только его) реформ состояло в том, что реализовывать их, работать в новых органах управления должны были как раз те, кого и требовалось «переделать» — и кто этой «переделке» был совершенно не рад.

Подобно современному топ-менеджеру царь пробовал тасовать кадры, выдвигать на ответственные должности перспективных сотрудников «снизу», приглашать экспатов. Как и в любой большой организации, его возможности были ограничены — всех не заменишь. Фирменным петровским решением была регламентация. Император верил (вслед за современными ему теоретиками государ­ственного управления), что можно так детально прописать действия во всевозможных ситуациях, что самоуправству, злоупотреблениям и даже глупости места не останется. В России начинают вводить описания должностных обязанностей, где действия чиновника прописаны на все случаи жизни, не оставляя ему никакого простран­ства для самостоятельности. Добиться полной регламентации, конечно, не удается, тем более что Петр не ограничивался чиновниками: царь стремился перестроить жизнь всех своих подданных. Его беспокоит не только беспорядок в кладбищенских делах: «Во всем российском государстве восковые свечи делать таким образом, чтобы каждая свеча имела нижнюю толстоту против верхней вдвое... а длина б была против нижней толстоты впятеро». Указ звучит сегодня комично: разве можно уследить за производством свечей «во всем российском государстве». На самом-то деле мера предлагается вполне осмысленная — Петр надеется, что низкие конические свечи будут более устойчивыми, нежели тонкие цилиндрические, а значит, меньше будет пожаров.

И все же император заходит со своими новациями в тупик: его регламенты не работают, причем чем они подробнее и всеохватнее, тем меньше вероятность, что они исполняются. На первое место выходит проблема контроля: Петр пытается разделить исполнительные и контролирующие функции, вводит должности «генерал-рекетмейстера» (принимал от имени императора жалобы на злоупотребления чиновников), «генерал-прокурора» (в Сенате), «прокуроров» в коллегиях и провинциях, держит армию фискалов. По всей стране скачут уполномоченные гвардейцы-ревизоры. Но чем больше сфер жизни пытается регламентировать Петр, тем больше нарушений находят ревизоры, а значит, тем больше он недоволен своими подданными, и тем больше нужно новых указов. Образуется замкнутый круг.

В результате деятельность Петра неизбежно вступает в противоречие с самой идеологией царствования, со сверхзадачей преобразований. Петр пытается создать государственную организацию, которая работала бы без него как машина. Но столкнувшись с сопротивлением или просто с отсутствием энтузиазма, Петр по­стоянно включает режим «ручного управления», вмешивается в течение им же самим регламентированных управленческих процессов. Как пишет Линдси Хьюз, у него складывается философия «делай все сам», коренившаяся «в неверии в способности других людей хорошо делать свое дело и в увеличившейся к концу жизни боязни предательств и тайных происков». Формируется система, где все завязано на царя, где его вмешательство в технические вопросы пошива солдатских штанов или закупки стройматериалов становится нормой, а не исключением. Эта модель, разумеется, воспроизводится на всех ступенях иерархии, и благонамеренные положения регламентов, предполагавшие коллективность принятия решений в Сенате, коллегиях, даже в полках, так и остаются на бумаге. И чем больше Петр брал всего на себя, тем более невыполнимыми становились его указы. Царь мог сколько угодно приказывать крестьянам ткать полотна шире, пригодные для парусов, но где ткачи возьмут более широкие станки и как эти станки поместятся в обычную избу? Сам Петр остро ощущал, что реформы идут не так, как хотелось бы; что «люди не те»; что даже ближайшие соратники или не понимают, или предают его. Он вовсе не был уверен, что начатые им реформы переживут его самого. Сомневались и многие иностранные дипломаты, ожидавшие возвращения Московии к неким «старым порядкам». Этого, однако, не произошло. Главный практический итог петровских реформ состоял в том, что царю удалось сформировать довольно значительный слой «управленцев среднего звена», заинтересованных в сохранении новой системы, причем сформировать его именно из представителей старой элиты.

Из учебников мы знаем, что Петр не любил и презирал бояр — но ликвидировать Боярскую думу он почему-то не стал: просто перестал назначать в нее новых бояр, и дума постепенно вымерла. При этом из примерно 170 человек, носивших в 1730 году генеральское звание, три четверти происходили из боярских ­семей. Иностранцев и выходцев из низов вроде Меншикова, Шафирова, Ягужинского было считанные единицы. Как ни сетовал Петр на боярскую нерасторопность и консерватизм, других людей у него не было. Бывшие бояре приходили, конечно, в париках и немецком платье на пресловутые «ассамблеи», но из описей одежды и другого имущества высокопоставленных сановников, арестованных в 1720 — 1730 годах по коррупционным или политическим делам, видно, что домашний их быт оставался во многом «московским». И многие элементы этого быта элита упрямо защищала­. Одним из ключевых для Петра был Закон о единонаследии 1714 года: по европейскому образцу дворянам предписывалось завещать свои имения целиком одному из сыновей. Во-первых, предполагалось, что таким образом удастся избежать дробления поместий, а значит, дворяне смогут позволить себе вести «европейский» образ жизни. Во-вторых, Петр надеялся, что не получившие наследства сыновья будут охотнее идти на государственную службу и станут остро необходимыми ему офицерами и чиновниками. На практике, однако, землевладельцы или игнорировали, или обходили закон, а в 1730 году он был и вовсе отменен по требованию дворянства и по предложению Сената — того самого, что был создан «Отцом Отечества» Петром.

Любые замыслы инноваторов неизбежно искажаются на стадии реализации; реформатору следует быть готовым к тому, что многие его нововведения будут выхолощены, а то и вовсе заброшены при первой возможности. Урок состоит в том, что царю не удалось полностью ­переделать свое дворянство, но, как потом оказалось, для необратимости реформ этого и не требовалось. Сохранилось ядро нововведений, ведь новую Россию создавали именно старые кадры, которые и после смерти Петра в целом продолжили играть по введенным им правилам. Включив эти кадры в ряды новой элиты, сделав их сенаторами, генералами и адмиралами, Петр фактически исключил возможность возникновения массовой оппозиции. Старые порядки были бывшим боярам милы, но графские титулы оказались еще милее. Именно очень успешная кооптация существовавшей элиты оказалась залогом устойчивости инноваций.

Говоря о подобной книге, невозможно не коснуться качества перевода. Переводить исторические работы всегда сложно из-за их насыщенности архаизмами и цитатами из исторических документов. Надо отдать должное редакторам и переводчикам: целый ряд цитат из русских источников даются по оригиналу, с сохранением особенностей лексики и грамматики, а не в обратном переводе с англий­ского, как это иногда случается. Однако проделана такая работа далеко не всегда, и вообще качество перевода остается неровным. Вполне удовлетворительно переведенные фрагменты перемежаются прямо-таки бессмысленными предложениями; не удалось полностью избежать и фактических ляпов. Так, восстание было, конечно, не «Булановским», а Булавинским, родственники Натальи Нарышкиной после ее свадьбы с царем Алексеем Михайловичем были назначены не «камергерами» и «губернаторами», а постельничими и воеводами. Фамилия дьяка в русской традиции пишется как Виниус, а не «Виньюс», «автократия» — это самодержавие, а All-Drinking Assem­bly называлась не «Всепитейной Ассамблеей», а Всепьянейшим собором. Но самая непростительная ошибка — это утверждение, будто «Табель о рангах» Петра «разделила элиту служилого сословия на три категории — военную, гражданскую и судебную». Английское «court» в данном случае означает, конечно, не «судебная», а «придворная».

И даже если переводчики и редакторы никогда и в глаза не видели «Табели о рангах», то уж по крайней мере они могли бы задуматься, прочитав в том же абзаце, что «судебная» якобы вертикаль включала также должности главного повара и цирюльника!