История одного IPO: как компания Google
стала публичной

Все происходило шесть лет назад (статья Эрика Шмидта была впервые опубликована в Harvard Business Review в 2010 году — прим. ред.), но я и сейчас могу пересказать историю нашего превращения в публичную компанию в мельчайших подробностях. Она была типично гугловской и многое говорит о нас.

СМИ предсказывали, что, если Google станет публичной, от ее прежнего духа не останется и следа. Дэнни Салливан, знаток отрасли и редактор интернет-бюллетеня Search Engine Watch, сказал тогда, что «едва ли с Goolge может стрястись что-нибудь хуже IPO». Прогнозировали, что мы сразу же разделимся на «имущих» и «неимущих» — в зависимости от долей в акционерном капитале Google. Что лучшие специалисты продадут свои акции и уйдут. Что новая цель — угодить Уолл-стрит — заставит нас забыть главные наши ценности: объективность и независимость. Что, развивая структуру, необходимую для того, чтобы Google стала публичной компанией, мы волей-неволей снизим уровень своих разработок. Наконец, все опасались, что Google, прежде блистательный стартап, утратит свою знаменитую эксцентричность, творческий дух и, как следствие, — новаторство.

Ничего этого не случилось. Я убежден, что по сути мы не изменились, только стали гораздо крупнее. Мы остались верны своим ценностям, в том числе и потому, что избрали необычный способ превращения в публичную компанию. Ларри Пейдж и Сергей Брин, основатели Google, начали свое «Письмо учредителей», которое было потом включено в проспект эмиссии акций, планируемых к размещению, словами: «Google — компания не типичная. И всегда будет такой». Далее они предупреждали потенциальных инвесторов, что мы будем вкладывать деньги в рискованные проекты, которые могут оказаться очень удачными, но могут вообще не окупиться. Выбор нового пути еще не гарантирует выдающихся успехов, и сам путь этот может быть тернистым. Путь Google к IPO вовсе не был гладким.

Google основана в 1998 году. Я пришел туда тремя годами позже. Хотя мы быстро росли — в смысле прибыли и количества сотрудников, мы не спешили превращаться в публичную компанию. Но мы достигли определенной величины, а главное, хотели, чтобы сотрудники получили долю в нашем предприятии. И в начале 2004 года мы оказались в такой ситуации: согласно американскому законодательству о рынке ценных бумаг мы должны были обнародовать наши финансовые результаты. По закону, раз у Google было 500 акционеров, ей полагалось предоставлять финансовую информацию Комиссии по ценным бумагам и биржам и в течение 120 дней после окончания того года, когда у нее появился 500-й акционер, опубликовать сводный финансовый отчет.

До конца апреля 2004 года мы должны были подать в Комиссию по ценным бумагам и биржам заявление о регистрации. Но законодательство не требовало от нас проводить IPO. Мы могли вообще не продавать акции на бирже, а обязаны были лишь обнародовать свои финансовые результаты.

У нас было три пути. Мы могли реструктурироваться, сократив число акционеров, чтобы их стало меньше 500 (по сути, это означало выкуп акций у сотрудников). Мы могли остаться частной компанией, но должны были раскрывать Комиссии свои финансовые результаты, как любая публичная компания. Или же мы могли стать публичной компанией в полном смысле слова. Понятно, что мы перебрали несколько нетривиальных вариантов: например, возможность создать внутренний рынок для акций Google, принадлежавших нашим сотрудникам. В итоге мы пошли путем, обычным для высокотехнологичной компании с венчурным капиталом, то есть осуществили первоначальное размещение своих обыкновенных акций. Но мы очень хотели сделать это каким-нибудь необычным способом.

Голландский аукцион

Для каждой проблемы мы стараемся найти оптимальное решение и гордимся этим. Задачу превращения в публичную компанию мы представили себе как масштабный IQ-тест. Как продавать акции? Почем? К кому обратиться за помощью? Как правильнее — погуглистее — провести IPO?

Обсуждая эти вопросы, мы перелопатили множество информации по предыдущим IPO и поняли, что не все в этом деле нам нравится. Например, нам не хотелось остаться с носом, подобно многим высокотехнологичным компаниям, которые стали публичными. С нашей точки зрения, разница между ценой IPO и ценой акций компании к концу первого дня или первой недели торгов — это деньги, которые должны достаться компании. Но обычно по цене IPO покупать акции могут только институциональные инвесторы, связанные с гарантийными синдикатами. Через несколько дней они продают свои акции с большой прибылью. Нам это явно не подходило. Мы хотели, чтобы все было прозрачно и открыто — и чтобы наши пользователи тоже могли купить акции Google.

Мы стали перебирать разные варианты. И самым интересным нам показался принцип инвестбанка WR Hambrecht из Сан-Франциско. Там утверждали, что для привлечения капитала есть способ лучше традиционного IPO — так называемый голландский аукцион. Компания собирает заявки всех заинтересованных инвесторов и классифицирует их в соответствии с тем, сколько средств каждый из них готов выделить на покупку. Затем компания (и ее банкиры) начинает торги с самой высокой цены. Они продолжаются до тех пор, пока не определится максимальная цена, за которую можно было бы продать все акции, которые предполагалось разместить. На ней (или по каким-то причинам на более низкой) компания может остановиться и продать на бирже по этой цене или дороже столько акций, сколько будет на них охотников.

Нам понравился этот вариант. Дело в том, что мы продвали рекламу тоже через аукцион, так что эта бизнес-модель была нам знакома. А поскольку мы понимали ее, мы увидели тут что-то свое, родное. Кроме того, нам понравилась идея аукциона, открытого для всех — не только для институциональных инвесторов, но и для частников. Мы надеялись благодаря аукциону получить больше, чем на традиционном IPO, когда цену за акцию назначают, и рассчитывали, что курс не изменится и после того, как наша компания станет публичной.

Знаю, это похоже на утку, но окончательно мы склонились в пользу голландского аукциона после того, как получили письмо от одной «маленькой старушки» — она сама так себя назвала. Она написала что-то вроде: «Я не понимаю, почему я не могу заработать на вашем IPO так же, как биржевые брокеры». Нам показалось, что она имела в виду справедливость системы в целом. И тогда мы решили усовершенствовать модель WR Hambrecht и разработать собственную версию IPO, хотя, конечно, тем самым очень усложнили себе жизнь. Ничего подобного ни одна компания нашего масштаба еще не делала. Наш аукцион по размаху должен был значительно превысить все прежние IPO-аукционы. И нам предстояло создать соответствующую этому размаху систему, которую вдобавок должна была завизировать Комиссия по ценным бумагам и биржам. Уолл-стрит отнеслась к нашему решению как к откровенному нахальству. Биржевой аналитик Генри Блод-жет писал в журнале Slate: «Участие в IPO-аукционе, который устраивает Google, — это не инвестирование, а лотерея и, скорее всего, напрасная трата времени и денег».

Мы, не теряя присутствия духа, разрабатывали структуру нашего IPO. И перестали общаться с прессой. Согласно правилам Комиссии со дня подачи регистрационного заявления начинается «период молчания»: в это время мы не имели права сообщать о себе какую-либо информацию кроме отраженной в проспекте эмиссии. Google была тогда в центре внимания прессы, только ленивый не критиковал нашу компанию, методы управления, культуру, наше IPO. А так как мы должны были молчать, то не могли защититься и переубедить общественность.

«Вряд ли стоит покупать что-нибудь на этом IPO» — такой вывод сделал колумнист Business Week и был не одинок в своей неприязни к нам. Мы ничего поделать не могли — мы хранили молчание. Но понимали, что никто на самом деле не представляет себе, что такое Google. Все, что о нас писали, не имело никакого отношения к действительности. В конце концов мы опубликовали свои финансовые результаты, но до того в глазах многих были (а может, и остаемся) кучкой идиотов, пялящихся на свои прикольные лава-лампы. Однако мы и правда пошли на взлет, это факт.

Что-то вроде чистилища

Приближался день подачи заявки на IPO, а дел еще было по горло. Скажем, за неделю до установленной даты мы спохватились, что нам не хватает членов совета директоров: по стандартам и Nasdaq, и Нью-Йоркской фондовой биржи независимых директоров полагалось на три больше. Мы быстренько добавили трех тяжеловесов. Еще нас критиковали за то, что мы разделили акции на два класса — А (с одним голосом) и В (10 голосов каждая, при продаже они превращаются в класс А).

Народ вычислил, когда мы будем подавать заявку на IPO, и в конце апреля СМИ занялись нами вплотную. Лавина сообщений в прессе, кольцо дежурящих вокруг нашего здания телевизионных автобусов; телефоны наших пиарщиков, вынужденных молчать, расплавлялись от звонков; у сотрудников разыгралась фантазия — в общем, то еще было времечко. Закон обязывал нас представить финансовые отчеты 29 апреля к 14:00. Но мы сделали ход конем: о том, что Google станет публичной, мы объявили на весь мир в 11 утра. Это застало всех врасплох.

А дальше мы вместе с уже запущенной процедурой IPO оказались в своего рода чистилище. Мы ждали реакции Комиссии по ценным бумагам и биржам на наше заявление на регистрацию выпуска ценных бумаг и предоставляли всю запрашиваемую ею информацию. Это — обязательная часть процедуры, но в нашем случае она длилась дольше, чем обычно, потому что Комиссии надо было как следует вникнуть в наши планы проведения аукциона. Короче говоря, с мая по начало августа наши юристы и руководство занимались тем, что снимали вопросы Комиссии. Идея включить в проспект «Письмо учредителей» дела не ускорила. В письме Ларри и Сергея говорилось о ценностях Google, в согласии с которыми мы хотели управлять компанией. Задача Комиссии — оценивать, насколько полны и точны приводимые в проспекте данные, качественные и количественные, а не анализировать и комментировать ценности. Нам дали понять, что письмо из проспекта лучше бы убрать, дабы не сбивать с толку потенциальных инвесторов. Но мы его отстояли. Призываю всех это письмо прочитать. И сейчас, шесть лет спустя, сформулированные в нем ценности нисколько не устарели, и мы по-прежнему стоим на них.

К тому моменту общий тон в СМИ стал столь неприязненным по отношению к нам, что мы перестали читать и слушать, что о нас пишут и говорят, хотя я до сих пор храню все вырезки. Один аналитик закончил свою статью так: «Google вбивает гвоздь в крышку гроба IPO высокотехнологичных компаний». Я всегда считал, что отрицательные отзывы на самом деле были только на пользу нашему бизнесу, ведь это заставляло нас более объективно оценивать собственные действия. Наш доход зависит от трафика, а наш трафик тогда стремительно увеличивался. Я усматриваю тут явную зависимость.

Теперь все шло к тому, что Google станет публичной в августе. Мы уже знали, что август — самое неудачное для этого время: Уолл-стрит сплошь в отпусках. Но похоже было, что мы, затянув дело, попадали на конец августа. Памятуя о том, что чем дальше в лес, тем больше дров, тянуть до сентября мы не хотели. И двигались вперед, и все начало понемногу выстраиваться. И тут… вышел сентябрьский номер журнала Playboy. Оказалось, что еще в апреле Ларри и Сергей дали ему пространное интервью, и редакция поставила его в этот номер. Это было вполне обычное интервью (и без фривольных картинок, хочу заметить), но оно едва не поставило крест на нашем IPO.

Cветопреставление началось

Беда в том, что интервью, в котором, естественно, говорилось о нашей компании, могли счесть нарушением «периода молчания» — об этом правиле я уже упоминал. Началось светопреставление, и в Комиссии решили, что надо заставить нас отложить IPO. За месяц до того Комиссия перенесла на другой срок IPO компании Salesforce. com, потому что во время своего «периода молчания» Salesforce упомянули в длинной статье, напечатанной в New York Times (интересно, что статья называлась так: «Это не Google. Это другое крупное IPO»). Публикация и вызванный ею общественный резонанс побудили Комиссию надавить на Salesforce, чтобы она повременила со своим IPO. Мы опасались той же участи.

Я позвал Ларри и Сергея, чтобы расставить точки над «i»: сказать, что их вины тут нет; они не ведали, что творят, и я это знал. Дел было невпроворот, но прежде всего мне хотелось снять камень с их души. Затем, поработав с чиновниками из Комиссии, мы пришли к такому решению: включили интервью для Playboy в свое официальное заявление как приложение — чтобы его мог прочитать любой вероятный инвестор.

В середине августа открылась подписка по объявленной нами стартовой цене: $106—135 за акцию. Обстановка была напряженной. Несколько высокотехнологичных компаний решили, что рынок не готов, и отменили свои планы IPO. Да и с заявками на покупку акции Google не все обстояло благополучно. Мы словно попали в водоворот плохих новостей. Интервью в Playboy стало неисчерпаемым источником веселья для ученых мужей и ведущих ток-шоу. Мы выдержали несколько месяцев артобстрела со стороны СМИ. Комиссия решила разобраться с нашей опционной программой для сотрудников. А наши финансовые результаты за второй квартал временно оказались «скромными», и аналитики сомневались, что нам удастся сохранить прежние темпы роста (вскоре все вернулось на круги своя).

А кроме того, мы навлекли на себя гнев Уолл-стрит. Мы хотели, чтобы все инвесторы — и мелкие, и крупные институциональные — получали от нас более или менее одинаковую информацию; это соответствовало принципу аукциона. Обычно институциональные инвесторы глубже вникают в суть вопроса, когда встречаются с руководителями ИТ-компаний, готовящихся к IPO. Им не понравилось, что в стандартную презентацию менеджмента Google (доступную онлайн как для частных, так и для институциональных инвесторов) мы включили дополнительные подробности. То, что мы сделали откровенно любительский видеофильм о наших руководителях, нас не спасло. Критиковали наши встречи с инвесторами, особенно с представителями взаимного и хеджевого фондов в нью-йоркском отеле Waldorf-Astoria, за несерьезность и поверхностность (что справедливо — и в том, и в другом отношении).

Заявок на покупку акций было не так много. И мы уже подумывали, что напрасно решились на аукцион. Те же заявки, которые поступали, не превышали предложенный нами ценовой минимум, а то и были ниже. Когда период подачи заявок закончился, стало ясно, что мы не продадим все акции, которые планировали продать, по желательной для нас цене. Я встретился с советом директоров: нужно было понять, не стоит ли нам отложить IPO, — может, цена еще поднимется. Наши андеррайтеры считали, что, сократив количество выставленных на продажу акций, мы могли бы завершить IPO при цене $80—90 за акцию, — бесславный финал. Но мы решили все-таки провести IPO — по ряду причин. Прежде всего, пора было перевернуть эту страницу и браться за работу. Поэтому 18 августа мы согласились на $85 за акцию.

После старта

Ночью мы вылетели в Нью-Йорк, чтобы посмотреть, как в четверг, 19 августа, на Nasdaq начнется торговля нашими акциями. Мы явились утром, засыпая на ходу. В тот день Wall Street Journal тиснула передовицу: «Как пресловутое IPO Google споткнулось о просчет и гордыню», а комментаторы CNBC с самой утренней зорьки честили нас на все лады. Помню, как по дороге в Nasdaq я думал: «Ну все. Приехали».

Перед самым началом торгов в зале пошел обратный отсчет времени: 5— 4—3—2—1. На первых торгах наши акции пошли не по $85, а по $100, на 18% выше нашей цены. Кому-то досталась легкая нажива. Как мы ни старались, народ покупал и перепродавал, быстро получая $15 прибыли с акции. Они разлетались как горячие пирожки.

За день цена не снизилась — к закрытию биржи она равнялась $100,30.

Теперь Google стала публичной компанией. Усталые, но довольные, мы вылетели в Калифорнию, домой. К следующему понедельнику наши акции продавались по $105—110. Пресса оживилась невероятно. Даже New York Times сочла нужным подать голос: «Google продолжает эпатировать деловой мир, как это принято в Силиконовой долине… И совсем уж откровенно это проявилось в том, как компания пыталась диктовать Уолл-стрит условия своего IPO, — не такие, как у других. Похвальное намерение, ведь в основном IPO и проводятся ради “своих”».

IPO отняло у нас столько сил, что я решил: прежде чем вернуться к работе, надо подвести черту. Тогда в Афинах шли Олимпийские игры, и все мы следили за ними. Я попросил вице-президента Google Омида Кордестани, у которого потрясающе красивый голос, сказать нашему руководству что-нибудь истинно олимпийское, дабы поставить точку в нашей одиссее. Он встал в зале заседаний совета директоров — мы там проводим совещания менеджмента — и провозгласил: «IPO Google объявляется закрытым». Я велел всем браться за работу. И про IPO мы, руководство, с тех пор больше не говорили.

Так что мы сделали правильно? И что — неправильно? Правильное назвать легко. Превращение в публичную компанию — грандиозная задача. Наши финансисты, юристы, руководство с ней справились, преодолев множество препятствий. Мы осуществили задуманное, хотя с самого начала все шло кувырком. Что же до неправильного, то я и сейчас не могу сказать, почему в первый день торгов цена наших акций так подскочила и события стали развиваться так, как нам того не хотелось. Наверное, сошлось множество факторов.

Для генерального директора важнее всего результат. Я предпочел бы управлять частной компанией (это проще), но Google в конечном счете превзошла все наши самые радужные ожидания. А скептики ошиблись. Мы не изменились. Google управляют все те же самые, по сути, люди, которые руководствуются теми же ценностями, что и раньше, когда мы были частной компанией. Если у вас люди что надо и ценности что надо, если вы упорно идете к цели, ваша компания выпутается из любых передряг, вроде этой, и останется единым целым.

И хотя вся история вышла совершенно безумной, я бы ничего в ней не изменил, — кроме разве что того интервью для Playboy.

Об авторе. Эрик Шмидт (Eric Schmidt) — председатель совета директоров (с 2001 по 2017 гг. )и генеральный директор Google (c 2001 по 2011 гг.)