«В авторитарных государствах экономические соображения уходят на
задний план»

Сейчас экономисты исследуют все на свете — от истории пандемий и межнациональных конфликтов до доверия к власти. О том, как экономические методы проникли в разные сферы знаний, рассказывает профессор Чикагского университета и НИУ «Высшая школа экономики» Константин Сонин.

HBR Россия: Многие считают, что экономика — это просто математика, описывающая, как работает «невидимая рука рынка». Есть ли в этой науке теории, предсказывающие иные процессы реальной жизни?

Сонин: Экономическая наука — это набор инструментов, теоретические и статистические модели и некоторый общий подход. Этот подход и инструменты можно прикладывать к самым разным проблемам. Экономистам приходится убеждать тех, кто интересуется какими-то проблемами, что именно их методы и подходы — то, что нужно для их решения. Много лет назад чикагский профессор Гэри Беккер предложил использовать экономические методы — теоретические модели и статистический инструментарий — для анализа проблем юриспруденции. Поначалу никто из правоведов этого не приветствовал, но Беккеру и другим экономистам удалось убедить очень многих в том, что экономические модели преступности описывают реальность точнее прежних. Например, экономическая модель, анализируя последствия тех или иных уголовных законов, предполагает, что потенциальный преступник сравнивает выгоды и издержки от совершения преступлений. Если увеличивается наказание или растет вероятность быть пойманным, преступлений будет совершаться меньше. Конечно, в реальной жизни потенциальные преступники не сидят, взвешивая плюсы и минусы преступлений. Но модель работает: предположив, что правонарушители рациональны, мы приходим к цифрам, совпадающим с реальными показателями преступности.

Сейчас экономический подход в анализе преступности и многих других общественных проблем настолько распространился, что подразумевается сам собой.

Можно ли сказать, что экономика исходит из эгоистической позиции, предполагая, что любой субъект стремится максимизировать собственную выгоду?

Экономисты не считают, что все и всегда руководствуются эгоистическими соображениями. Однако экономисты знают, что гипотеза о том, что люди эгоистичны и рациональны, приводит к выводам, которые в целом хорошо предсказывают поведение. Последние десятилетия экономисты ищут в лабораторных экспериментах и примерах из жизни ситуации, когда поведение людей плохо описывается моделями с рациональными субъектами. Вызов состоит в том, чтобы сделать экономический подход, который хорошо работает в целом и в среднем, более точным, правильно предсказывающим не только массовое поведение, но и индивидуальное.

Оперирует ли экономика категорией справедливости?

Конечно, можно исследовать экономическими методами проблемы этики. Несложно построить модель, где группе людей и каждому отдельному индивиду выгодно соблюдать этические нормы. Еще проще построить модель, в которой этические нормы нарушаются в каких-то случаях. Мне всегда казалось, что в этой области более всего интересны эксперименты, лабораторные и полевые. Например, экономисты проделали массу лабораторных экспериментов, чтобы понять, что заставляет людей отвечать добром на добро. Почему, получив подарок, даже когда нет никакого формального обязательства перед дарящим, многие стараются вручить что-то в ответ. Такое поведение наблюдается и в быту, и в бизнес-отношениях, когда на кону стоят большие деньги, а решения принимаются расчетливыми и практичными людьми. Экономические эксперименты позволяют понять, что влияет на такое поведение — репутация или традиции в социальной группе. Например, у экономистов есть любимая постановка эксперимента — «ультиматум». Двум участникам выдают 100 рублей. Первый должен предложить, как их разделить, а второй, глядя на предложение, либо согласиться, либо отказаться — в этом случае 100 рублей уходят обратно организатору. Этот эксперимент проводили и среди студентов, и среди репрезентативной выборки граждан, в разных городах и странах. Результаты получаются разные — там, где общество строилось вокруг коллективного труда («охоты на мамонта»), дележ происходит более равномерно, а там, где вокруг индивидуального («сбор грибов и ягод»), — менее. Участники эксперимента ведут себя по-разному в зависимости от того, следят ли за ними остальные участники, и от того, сколько раз подряд проводится эксперимент. Например, на исход влияет репутация — как человека щедрого или, наоборот, жадного. Во всех случаях, однако, результаты противоречили наивной теории о максимизации выигрыша: если бы участники эксперимента не мотивировались бы ничем, кроме рублей, то первый предлагал бы поделить так — 99 рублей себе и 1 второму, а второй бы на это соглашался, потому что 1 рубль — это лучше, чем ноль. В реальности же вторые «обижаются» на неравное предложение — и, значит, полноценная реалистичная модель должна предполагать, что субъекты мотивируются не только деньгами, но и неким представлением о справедливости.

Маркс писал, что капитал (читай «бизнес»), присваивая прибавочную стоимость, грабит трудящихся. Что думает об этом современная экономическая теория?

Теория Маркса была путаной и мутной в ее научной части. Недаром Карл Поппер, философ, на подход которого опирается вся современная наука, использовал теорию прибавочной стоимости Маркса как пример «псевдонауки», основные выводы которой никак нельзя проверить в эксперименте. Сила марксизма была в его идеологической компоненте — он указывал на врагов, капиталистов и предлагал путь: войну с ними. В России это привело к революции с ее трагическими последствиями. В других странах, если капиталисты получали слишком большую долю от того, что создавалось соединением капитала, земли, труда и предпринимательского таланта, правительство меняло законы и правила. В итоге в развитых странах работники получают бо́льшую часть прибавочной стоимости — она уходит на оплату труда, а не на выплату процентов на финансовый капитал или арендную плату за землю или производственные мощности.

И вот что особенно важно понимать про «ограбление трудящихся». Когда работник получает низкую зарплату, а банки и владельцы фирмы — высокую отдачу на свой капитал и другие вложения, это невесело. Но когда у банкира нет стимулов давать деньги, рискуя ими, или у предпринимателя нет стимулов тратить время и талант, то никакой добавленной стоимости не создается и никакая зарплата не платится вовсе. Рассуждение кажется элементарным, но чтобы в него поверили в России, нужно было пережить экономическую катастрофу СССР, самый сильный и трагический коллапс экономики в мирное время. То, что без предпринимателей, использующих свой талант и энергию, и владельцев капитала, рискующих своими инвестициями, невозможно экономическое развитие, доказано не в академических трудах, а на практике, в реальной жизни. Надо надеяться, что никто не хочет повторения печального эксперимента плановой экономики.

Представления обычных людей о том, что для них хорошо, а что плохо, нередко расходятся с тем, что думают об этом экономисты. Откуда проистекает этот разрыв?

Экономисты дают ответ на конкретные вопросы, а дело граждан решать, в какой степени их действия учитывают ответы ученых. Можно думать про экономистов как про врачей. Люди приходят к доктору, и он предлагает им курс лечения и образ жизни — таблетки, тренировки, диету. Врач разбирается в этом лучше пациентки, но только ей решать — принимать таблетки или нет, следовать диете или нет. Точно так же граждане, когда слышат от экономистов, что от миграции экономика выигрывает, сами решают — перевешивают ли эти аргументы их антипатию к приезжим. Раз за разом расчеты показывают, что прибытие мигрантов повышает, а не снижает благосостояние тех, кто уже живет в этой местности, и тем не менее в разных странах граждане голосуют за то, чтобы ограничить иммиграцию. Значит, какие-то соображения кажутся им важнее, чем чисто экономический выигрыш.

Как правительство должно объяснять непопулярные меры?

Вообще слова «непопулярные меры» выглядят понятными лишь на первый взгляд. В демократической стране правительство не должно делать ничего, на что их не уполномочило большинство граждан. Конечно, может случиться, что большинство скажет — мы избрали вас, чтобы вы провели эти болезненные для нас реформы. Но тогда почему эти меры «непопулярны»? Все же большинство их поддержало! Очень трудно проводить преобразования, каждый раз убеждая в их необходимости парламент — представителей граждан — или даже самих граждан. Тем не менее, все процветающие страны в мире — демократии, то есть государства, где все меры в какой-то момент получают одобрение большинства.

Сейчас бизнес озадачен проблемой социальной ответственности. Как эту категорию — по сути, этическую — трактует экономика?

Экономическая наука позволяет анализировать действия любого субъекта, лишь бы было осмысленно предполагать у него какую-то цель. Но объяснить социальную ответственность бизнеса можно и не меняя целевую функцию владельцев. Можно считать, что они, как и прежде, интересуются только прибылью. Но предположим, что покупатели, видя сообщение о том, что бизнес действует неэтично или безответственно, приобретают товар чуть менее охотно. В этом случае рациональный бизнесмен, не интересующийся ничем, кроме прибыли, станет социально ответственным.

Со стороны кажется, что экономика насквозь пронизана математикой. Можно ли в экономике получить нетривиальный результат, не привлекая сложный математический аппарат?

Конечно, можно. Математика в экономической теории нужна для двух вещей. Во-первых, чтобы было легко проверить, что излагаемая теория логически непротиворечива. Раз за разом мы видим, как человек рассказывает какую-то теорию, не замечая, что давно противоречит тому, с чего начал. Используя только слова, это проделать нетрудно — более того, удобно спорить, не замечая, что противоречишь сам себе. А если ты рассказываешь что-то, используя математические формулы, то всегда можно проверить цепочку рассуждений и убедиться, что начальные посылки не противоречат друг другу и каждый следующий шаг логически вытекает из предыдущего. Второе преимущество математики в моделях — это то, что легко договориться об общих предпосылках. Математика выступает в роли языка, на котором говорят оба спорящих. Использование единого языка значительно облегчает обсуждение.

Есть ли недавние примеры выдающихся теорий без сложной математики?

Если экономист может внятно сформулировать свои начальные постулаты и потом четко отслеживает логические переходы, то ему не нужны математические формулы, даже если он строит какую-то сложную экономическую теорию. Например, Нобелевский лауреат 2009 года Оливер Уильямсон, один из основателей современной теории фирмы, не использовал математических формул, излагая свои модели. Он разделил свою премию с Оливером Хартом, который занимался той же самой проблематикой, работая с довольно сложным математическим аппаратом. Другим титаном ХХ века, минимально использовавшим математику, был еще один Нобелевский лауреат 1991 года, Рональд Коуз. Ему мы обязаны не только основами теории фирмы — именно его работы развивали потом Уильямсон и Харт, — но и аукционами радиочастот для мобильной связи. Для того, чтобы придумать эти аукционы в 1960-е годы, за двадцать лет до их практического воплощения, нужно было сначала объяснить, что частоты радиоспектра станут предметом чьей-то собственности и, значит, могут отчуждаться. После этой революционной полвека назад мысли уже естественно предложить использовать аукционы, чтобы частоты достались наиболее эффективным фирмам на рынке.

Кажется, сейчас экономисты исследуют все на свете — от пандемии до распространения широкополосного интернета. Почему так получилось?

Основная причина такого мощного распространения экономической науки состоит в том, что в последние десятилетия именно экономисты, а также политологи в смежных с экономикой областях, являются лидерами в создании и развитии статистических методов и вообще методов анализа данных. Когда-то в первой половине ХХ века методы анализа данных двигались в основном биомедиками, но во второй половине столетия ведущую роль стали играть общественные науки. Сначала это был анализ последствий государственной политики для правительства США — именно там когда-то появились «большие данные». В XXI веке большие массивы данных, пригодные для систематического анализа, возникли в самых разных областях человеческой деятельности — и, значит, появилось поле для исследований, методологию которых разрабатывали экономисты.

Вы экономист, работающий в Школе государственной политики. Что экономисты открыли в политологии?

Огромная часть экономической науки — изучение последствий государственной политики. В каких-то случаях — того, что уже случилось, в каких-то — того, что произойдет, если определенные меры будут приняты. Анализ больших данных, про который так много говорят в последнее время, начался с экономического анализа данных, которые собирало правительство США: налоговых, демографических, социоэкономических. Самые большие достижения последних десятилетий — например, те, за которые мой коллега Майкл Кремер и Эстер Дюфло с Абхиджитом Банерджи из MIT получили Нобелевскую премию 2019 года, — это «полевые эксперименты», призванные понять и предсказать последствия каких-либо государственных программ.

Чему учат в Школе государственной политики?

Школа государственной политики имени Ирвинга Харриса — это факультет Чикагского университета, больше всего похожий на бизнес-школы. Разница в том, что его магистерская программа готовит не предпринимателей, а будущих сотрудников государственных органов и некоммерческих организаций. Вместо МBA ее выпускники получают MPP, степень магистра государственной политики. Правда, примерно треть наших выпускников идет в бизнес, но основной фокус — именно на работе в общественном и государственном секторе. Как и Бизнес-школа Бута Чикагского университета, Школа Харриса — мощнейший научно-исследовательский центр, с несколькими Нобелевскими лауреатами и большим количеством ведущих ученых в самых разных областях экономической науки. Харрис собрал у себя сильнейшую группу экономистов и политологов. У нас есть два Нобелевских лауреата, Майкл Кремер и Роджер Майерсон, и я надеюсь, будут еще.

Не могли бы вы привести примеры ярких работ экономистов в политологии?

В политологии есть целое большое направление — «теория рационального выбора», которое по существу является применением экономических методов к политическим вопросам. Аппарат теории игр, раздела прикладной математики, сейчас являющейся фундаментом экономической теории, используется для создания моделей. Политические данные (и данные опросов, и результаты выборов, и цифры, полученные из экспериментов) очень сложны для систематического анализа. В отличие от естественных наук, в них гораздо чаще стоит вопрос о том, что является причинно-следственной связью, а что корреляцией. Например, политик поменял свою позицию по какому-то вопросу, а потом избиратели проголосовали за него на выборах. Кажется, он поменял, и поэтому люди его поддержали. Но, может, наоборот: политик занял выигрышную позицию, чтобы проводить другую политику? Поэтому именно в политических науках часто разрабатываются и применяются самые передовые статистические методы — не случайно политологи Гэри Кинг из Гарварда или Эндрю Гельман из Колумбийского университета — ведущие статистики мира во всех науках.

У этих исследований есть прикладной выход?

Есть, и очень заметный. Развитие методов анализа данных привело к тому, что современные избирательные кампании в Америке — это, по существу, технологические фирмы, в которых десятки людей занимаются анализом данных, а еще кучу работы штабы отдают на аутсорсинг. Для социологических фирм избирательные кампании — не только возможность получить деньги за данные и их анализ, но и шанс опробовать новые технологии и выстроить репутацию, чтобы их услуги заказывали для маркетинга и анализа рынка. И это все крайне востребовано — самые крупные компании, такие как Amazon, Yahoo, Google, General Electriс, давно уже создали у себя целые отделы специалистов по работе с данными, а фирмы поменьше для сложного анализа данных прибегают к аутсорсингу.

И когда я говорю «анализ данных», это не всегда статистическая обработка какого-то систематического массива. Часто нужно работать именно над теорией, строить модели, чтобы понимать, что данные означают. Например, мой соавтор Михаил Шварц, главный экономист Microsoft, специалист по экономической теории. Его PhD диссертация в Стэнфорде была, скорее, математической эпистемологией, но прославился он теоретической моделью тех аукционов, которые используют Google и «Яндекс» для продажи контекстной рекламы.

В какой степени правительства разных стран руководствуются выводами экономистов в своей политике? Есть ли сейчас профессиональные экономисты, влиятельные на государственном уровне?

Бывает по-разному. В демократических странах экономика обычно играет большую роль на выборах — граждане наказывают президентов и премьеров, при которых ее показатели стагнируют. И соответственно, любой президент старается, чтобы уровень общего благосостояния все время рос. В авторитарных государствах экономические соображения подчас уходят на задний план — диктаторы часто тратят огромные деньги на удержание собственной власти, на охрану и пропаганду, а временами увлекаются какими-нибудь геополитическими авантюрами. Вовсе неслучайно в ХХ веке, когда проблема производства продовольствия уже была решена, массовый голод случался только в диктатурах: при Сталине из-за коллективизации, при Мао из-за нелепой попытки ускоренной индустриализации с помощью «Большого скачка», а также в Северной Корее и других авторитарных режимах. В каждом случае дело было не в производстве еды, а в приоритетах государственной власти. Точно так же, хотя и есть примеры диктатур, росших быстрыми темпами — «азиатские тигры» и Китай, — самые масштабные экономические провалы, эпизоды эпического отставания от среднемировых темпов роста — почти всегда диктатуры.

В России экономика начинает играть важную роль в глазах власти, когда случается тяжелый кризис. Егор Гайдар, профессиональный экономист и знаменитый экономический публицист, был лидером правительства в момент, когда плановая экономика прямо на глазах рушилась, производство падало каждый квартал, за самыми базовыми продуктами питания стояли многочасовые очереди, а скрытая инфляция была, наверное, сотни процентов в год. Конечно, Гайдар был исторической личностью, лидером национального масштаба. Но пока ситуация не стала аховой, экономисты не играли ключевой роли в правительстве, и когда кризисы закончились, перестали ее играть. Так же и сейчас. За экономические вопросы в путинских правительствах отвечают профессиональные экономисты, но большинство ключевых вопросов, напрямую связанных с экономикой, не рассматриваются с позиций экономики. Решения Совета безопасности и силовых органов часто напрямую влияют на экономику, но экономические соображения не принимаются в расчет.

Беседовала Евгения Чернозатонская, старший редактор журнала «Harvard Business Review Россия»