Александр Пиперски: «Сейчас вымирает один язык в
две недели»

Язык — не только средство общения, но и козырь в политической борьбе. В то время как одни страны отказываются от многоязычия, другие ратуют за него и стремятся поддержать умирающие языки малых народов. О прошлом, настоящем и будущем языков — естественных и искусственных — рассказывает кандидат филологических наук, доцент РГГУ, научный сотрудник НИУ ВШЭ Александр Пиперски.

HBR Россия: Языковой вопрос остро встает во многих странах и вызывает серьезные разногласия. Передача официального статуса от одного языка другому — дело государственной важности. В чем причина? Можно ли, например, сказать, что язык сплачивает нацию?

Пиперски: Конечно, он существенно этому способствует. Это видно, например, по движениям национального возрождения, которые были в Европе, в частности в Восточной, в XIX веке. Скажем, чешский язык — важный элемент чешского национального самосознания. Поэтому когда Чехословакия стала самостоятельным государством, отделилась от Австро-Венгерской империи, возможность говорить по-чешски на официальном уровне оказалась очень важной. То же самое касается немецкого, итальянского языков. Ни Германии, ни Италии как единых государств не существовало до второй половины XIX века. Когда Германия объединялась под эгидой Пруссии, вопрос, что входит в это государство, во многом решался на основании того, где говорят по-немецки. Языковое самосознание в этом смысле очень важно.

Возможно ли сохранить свою идентичность, говоря на языке, который принадлежит другому народу?

Бывают разные случаи. Пример Австрии, скажем, показывает, что это вполне возможно, — там говорят на немецком языке. Соединенные Штаты Америки говорят на языке Великобритании — и тоже никаких проблем не испытывают. Молдавский вообще отменили официально — теперь считается, что тот язык, на котором говорят жители Молдавии, — это румынский: страна тянется к своему крупному соседу.

В некоторых странах мы наблюдаем обратную ситуацию — например, в бывшей Югославии или в Норвегии, в которой в конце XIX — начале ХХ века стремились тщательно противопоставлять норвежский язык датскому. Каждое общество решает этот вопрос для себя — верного ответа на него не существует.

Конечно, можно стремиться отделиться при помощи языка. Но можно и считать, что, если мы говорим на более крупном языке, это дает нам некие выгоды, которые перевешивают необходимость идентичности. Условно говоря, если в Австрии возникнет австрийский язык, то читать книги на немецком люди не смогут и огромный книжный рынок окажется недоступен австрийцам, придется все переводить. Еще в начале ХХ века казалось, что переводить с датского на норвежский — смехотворная идея. Это было все равно что переводить с русского на вологодский. Сейчас это абсолютно естественно.

Языковые границы мешают пользоваться более крупными рынками. Например, Украина могла бы использовать учебники, написанные на русском языке, — наверняка это было бы удобно. Но люди стремятся обособиться, и это их выбор.

Реально ли через язык влиять на людей, на их представления о жизни, на способ мышления?

Обычно попытки влиять на людей посредством языка сводятся к запрету на какие-то слова. Скажем, у Оруэлла в «1984» важнейшее свойство новояза — бедность: там практически ничего нельзя сказать, отступая от генеральной линии. Это, конечно, преувеличение, но в реальности подобные запреты могут существовать.

Мне кажется, по-настоящему на сознание и вообще на существование людей гораздо больше влияют другие факторы, связанные с решениями государственных органов. Это, например, смена языковой ситуации — продвижение одних языков (обычно больших) в ущерб другим (более мелким). Это можно легко делать, скажем, регулируя, на каких языках ведется преподавание в школе.

То есть язык сам по себе (его строй, лексика, грамматика и т. д.), вопреки представлениям некоторых ученых, не способен воздействовать на мышление человека?

Утверждение о том, что язык влияет на мышление, непроверяемо в первую очередь потому, что не определено, что такое язык и что такое мышление. Поэтому же нельзя понять, мыслят ли люди на языке и как связаны язык и мышление. Сейчас ученые могут лишь ставить небольшие эксперименты. Например, в русском языке есть слова «синий» и «голубой», а в английском только blue. Если надо, можно сказать dark blue или light blue, но по умолчанию говорится просто blue. Когда испытуемым показывают квадратики чуть различающихся цветов на границе синего и голубого, те, кто говорит по-русски, немного быстрее реагируют на эту разницу. Однако это не указывает на то, что люди мыслят по-разному. Это говорит только о том, что наличие в родном языке большего количества обозначений цвета помогает чуть быстрее решать некоторые задачи, связанные с различением цветов, — но не более того. Не стоит делать из этого глобальных выводов.

Вы сказали, что на людей влияет смена языковой ситуации. В чем заключается это влияние?

Во многом вопросы идентичности связаны с вопросами языка. Люди, которые говорят не на том языке, что окружающее большинство, ощущают общность, особость. У них есть четкий критерий, который отделяет их от остальных. Если этот язык не поддерживается, не используется в школьном образовании, то исчезает некий цементирующий раствор, связывающий определенную группу людей. Это сейчас происходит в России, где в последние годы во многих регионах русский вытесняет другие языки.

Например, мы знаем, что удмурты — это люди, которые говорят по-удмуртски. Но сейчас большая часть жителей Удмуртии, особенно городское население, на родном языке ничего сказать не может. Ассимиляция дает плоды. Если народ лишается своего языка, он во многом перестает существовать как народ: остальные характеристики нации не такие очевидные. Элементы идентичности вроде национальных костюмов уже не релевантны: их надевают только на праздники, а обычно ходят в джинсах, пиджаках, платьях. А вот язык — отличительная особенность. Если он утрачивается, сразу возникает вопрос о национальной идентичности.

Вы хотите сказать, что со смертью языка фактически пропадает нация?

В каком-то смысле да, но это звучит более трагично, чем есть на самом деле: кажется, были люди, которые относились к определенной нации, а потом их всех вырезали. Это не так. Сами люди не пропадают — пропадает некая условная общность. Люди перегруппировываются, перестают чувствовать себя частью небольшой группы, вливаются в большую.

Что происходит с культурой, когда умирает язык?

Значительная часть культуры завязана на язык. Если люди теряют свой язык, книги, написанные на нем, некому читать. Сейчас так пропадает литература, написанная на языках народов России. Это приводит к культурной унификации: все пишут на одном языке, на одни темы, без яркого местного колорита. С одной стороны, это хорошо, так как расширяется аудитория: если человек, пишущий на марийском или на лезгинском языке, переходит на русский, его могут прочитать 200 млн, а не в лучшем случае несколько сотен тысяч человек. С другой стороны, национальная интеллигенция, пишущая на родном языке, всегда востребована у своего народа. А захотят ли носители другого языка читать прежде не известного им марийского или лезгинского писателя — большой вопрос.

Каждому народу, который может потреблять культурный продукт на родном языке, нужны свои писатели и поэты. А когда все переходят на один более крупный язык, оказывается, что много писателей и поэтов уже не нужно, ведь возможности читателей ограничены. В этом смысле гибель языков приводит к уменьшению разнообразия культуры и к снижению процента творческих людей в обществе.

Можно ли с помощью пропаганды или иных мер сохранять языки, умирающие естественным путем?

Я бы еще задал вопрос, нужно ли сохранять языки. На него нет правильного ответа. Все зависит от того, из чего мы исходим. Если мы хотим, чтобы было удобнее общаться, то хватит одного языка. Это прагматический подход. Если мы стремимся к разнообразию и считаем, что после Вавилонской башни стало лучше и интереснее, то языки нужно сохранять. Тогда возникают вопросы: до какой степени сберегать языки, к чему приводит это сбережение и что вообще значит «сохранение языка»? Одно дело — документация отдельных текстов, песенок, которые потом можно исполнять на утреннике в детском саду, другое — сохранение полноценного средства общения.

Хотя как лингвист я должен радоваться, что языков много, как человек я осознаю, что сохранение малых языков сопряжено с массой проблем. Условно говоря, чтобы продублировать все знаки на улице, нужно нанять переводчика. Значит, появляются специальные люди, которые делают то, без чего можно было бы обойтись. Многоязычие — зачастую вещь символическая, которая дорого обходится. Например, в Сербии то, что не так давно считалось сербо-хорватским языком, разделилось на сербский, хорватский, боснийский и черногорский. Когда в суде кто-то говорит, что его родной язык черногорский, возникает потребность в переводчике (хотя черногорский почти не отличается от сербского). Чаще всего переводчиком оказывается родственник председателя суда: это очень удобная должность, которая не требует никаких умений, но обеспечивает декларативное многоязычие. Еще один пример: однажды мне пришлось переводить на белорусский программу Минского фестиваля языков. Два часа жизни коту под хвост — все бы и так прочитали эту программу по-русски и все прекрасно поняли.

Часто оказывается, что во многих сферах использовать разные языки неэффективно и даже невозможно. Например, в образовании. Если в начальной школе, где много учеников, можно вести уроки на нескольких языках, то на более высоком уровне образование становится специализированным и преподавать, скажем, ядерную физику на миноритарных языках сложно: невозможно найти преподавателей, учебники и т. д. Из-за сужения сферы употребления языка благие начинания, связанные с его сохранением, часто упираются в потолок.

Многие страны защищают не только свои малые языки, но и крупные, государственные. Известно, что во Франции, например, язык официально регулируют: пытаются оградить его от заимствований, нежелательных изменений. Оправданна ли такая политика?

Идея влиять на собственный язык, повторяю, обычно сводится к запрету на какие-нибудь слова, например не соответствующие идеологии или заимствованные. Но эти попытки, как правило, проваливаются. В 2017 году министр просвещения Ольга Васильева выступила против заимствований в учебниках русского языка — она призвала искоренять слова вроде «паркинг». Когда я прочитал эту новость, я подумал: все четыре слова во фразе «министр просвещения Ольга Васильева» заимствованы из разных языков. «Министр» — «слуга» по-латыни, «просвещение» — церковнославянское, по-русски было бы «просвечивание», «Ольга» — скандинавское имя, «Василий» — греческое. Конечно, можно вместо «министр просвещения» говорить «слуга просвечивания» — но зачем? Если язык усвоил заимствованные слова, вписал их в свою грамматику, ничего страшного нет. Одно-два слова — даже сто, тысячу — любой язык может переварить.

Не видите ли вы смысла в унификации алфавита? Например, русскую письменность несколько раз пытались перевести с кириллицы на латиницу. Стоит ли довести этот замысел до реализации?

Когда в 1990-е у многих стали появляться компьютеры, все печатали транслитом и казалось, что кириллица точно отомрет. Потом Юникод победил, и оказалось, что печатать по-русски не составляет ни малейшей проблемы. Сейчас ни у кого не возникает мысли писать латинскими буквами вместо русских. Кроме того, подумайте: зачем людям, которые не знают русского языка, иметь возможность читать русский текст, написанный латинскими буквами? Все равно они ничего не поймут. Так что смысла переходить между буквенными системами письма не существует.

Если языки будут постепенно вымирать, не наступит ли момент, когда в мире останется всего несколько языков?

Такой вывод, безусловно, напрашивается. В современном мире 7 тыс.языков. Они произошли в результате деления: группа носителей языка мигрировала, теряла связь с исходной группой и начинала говорить немного иначе. Сейчас, когда есть интернет, поезда, самолеты, сложно куда-то отселиться и утратить связь с остальными носителями. Поэтому деление языков существенно замедлилось. Даже если я эмигрирую в Австралию с десятью родственниками, мы не заведем новый русский язык: мы будем читать новости по-русски, поддерживать отношения с теми, кто остался в России. Язык не поделился.

А вот вымирают языки, наоборот, легко. Межъязыковые контакты становятся все более активными, люди часто переходят на другие языки. Поэтому количество языков будет снижаться. Говорят, что сейчас вымирает один язык в две недели, — это минус 25 языков в год. Грубо говоря, через 100 лет языков станет на треть меньше. В какой-то момент может остаться несколько десятков языков, на которых будут говорить достаточно большие группы людей. Наверное, таково наше будущее — но не ближайшее.

Может ли иностранный язык, скорее всего английский, вытеснить в определенных сферах родной язык?

Думаю, да. Это уже происходит в науке, в технике — а в некрупных языках и в других сферах. Допустим, русский язык достаточно большой, поэтому, скажем, интерфейсы компьютерных программ переводят с английского на русский. Компании нанимают переводчиков, поскольку считают, что носители русского языка, пользующиеся их продуктами, могут принести им неплохую прибыль. Но для небольшого языка вроде эстонского возникает вопрос: надо ли локализовывать компьютерную программу, переводить ее на эстонский или ею и так будут пользоваться?

Пока правительство борется с заимствованиями в русском или французском языке, русские и французские ученые проводят конференции по-английски, потому что хотят быть услышанными в мировом сообществе. Русский не является языком мировой науки. Да и французский, пожалуй, тоже. Вот что на самом деле угрожает статусу языков в гораздо большей степени, чем отдельные словечки.

Но есть и противоположное движение, связанное с развитием автоматического перевода. Локализовывать программные продукты уже не так сложно и дорого, поскольку существует машинный перевод. Если он достигнет более высокого уровня развития, то, может быть, проблема отпадет. Я буду говорить по-русски, а собеседники-иностранцы будут слышать меня на своем языке — это станет серьезным шагом к сохранению языкового разнообразия.

Помимо естественных языков, существуют и искусственные. Зачем они нужны и с какой целью их конструируют?

Есть разные причины. Например, многим кажется, что действующие языки несовершенны. Идея создать идеальный логичный язык, в котором не будет недостатков вроде омонимии и синонимии, была особенно популярна в Новое время. В идеальном языке слово «лук» не должно обозначать разные вещи (овощ и оружие), а выражение «пошел вон» не должно быть формой прошедшего времени, ведь на самом деле это призыв к действию.

Второй аргумент — язык должен быть простым для изучения, и тогда им можно будет пользоваться для международного общения. Это идея ХIX века, она дала толчок к развитию таких языков, как, например, эсперанто и волапюк. Ну и, наконец, еще один важный фактор — удовольствие. Почему люди рисуют картины, пишут стихи? Потому что им это нравится. То же самое с языками. Это стало популярно в ХХ веке в первую очередь благодаря Толкину, который сделал создание языков развлечением известного, уважаемого, достойного и порядочного человека.

Каков потенциал искусственных языков — какое распространение они могут получить?

Эсперанто стал более распространенным, чем многие живые языки. По разным оценкам, на нем говорят 2 млн человек. Это огромное количество. Из 150 языков, существующих в России, почти у всех меньше носителей, чем у эсперанто (больше только у русского и татарского). Абсолютное большинство языков мира менее распространены, чем эсперанто: лишь пара сотен из 7 тыс. превосходит его по количеству говорящих. Так что это очень успешный проект. В то же время это единственный пример такого успеха: никаким другим искусственным языком не владеет даже тысяча людей.

В чем секрет этого успеха?

Эсперанто создавался как легкий для изучения язык. Он универсален, поскольку в нем используются в основном романские и германские корни. Например, слово «сердце» на эсперанто — koro, от латинского cor; день — tago (по-немецки Tag). Это обеспечило популярность эсперанто у публики, говорящей на европейских языках, — благо она есть не только в Европе, но и в Америке.

Есть ли у эсперанто или у любого другого искусственного языка возможность стать языком международного общения, заменив английский?

Чтобы язык стал международным, на нем должна говорить влиятельная группа людей. Английский — язык самой экономически развитой страны мира. Естественно, все начинают им пользоваться сперва в общении с представителями этой группы, а потом в общении с любыми иностранцами. В случае с эсперанто и с любым другим искусственным языком сейчас нет необходимой массы людей, которые находились бы в центре международных коммуникаций. Так что я не считаю, что искусственный язык может занять это место.

Беседовала Анна Натитник, старший редактор журнала «Harvard Business Review Россия»