Владимир Магун. Трудовые
ценности россиян

Мы открываем доступ к еще одному интервью, важному для понимания текущей ситуации и перспектив развития страны.

Работа занимает важнейшее место в жизни людей, но относятся к ней все по-разному. Кто-то работает ради жизни, кто-то живет ради работы; кто-то готов на все, чтобы получать высокую зарплату, кто-то ради этого и пальцем не пошевелит. В чем же дело? В трудовых ценностях, объясняет заведующий сектором исследований личности Института социологии РАН, заведующий лабораторией сравнительных исследований массового сознания НИУ ВШЭ Владимир Магун. В своем интервью он рассказывает, как формируются эти ценности, в чем особенность работающего населения России и какие люди смогут построить новую экономику страны.

Давайте начнем с определения понятия «ценности».

В каждой сфере жизни человек расставляет приоритеты. Это эмоционально-когнитивный акт, который находит свое выражение в суждениях о значимости объектов и явлений. Такие суждения мы и называем ценностями.

Какое место в ряду других ценностей россиян занимает труд?

В этом мы не отличаемся от представителей других стран. У всех на первом месте семья, на втором — работа; далее идут друзья, религия, политика — в разной последовательности.

Различаются ли трудовые ценности граждан России и других стран?

Да, и этих различий масса. Скажем, в ходе многих опросов людей спрашивают: «Продолжали бы вы работать, если бы не нуждались в деньгах?» Этот вопрос еще называют лотерейным: изначально в нем шла речь о крупном выигрыше. Как показало сравнительное исследование, которое я провел совместно с Галиной Монусовой, в России при таких условиях намереваются работать только сорок с небольшим процентов людей, что значительно меньше, чем в других странах. У нас доминирует мнение: «работа — способ заработать деньги», его высказывают больше 50% россиян. В этом отношении к нам ближе всего европейские постсоциалистические и средиземноморские страны, но все же там люди реже голосуют за прагматическое отношение к труду. Любопытно, что противопоставление «труд по потребности и труд по необходимости» активно эксплуатировалось советской идеологией. Считалось, что при коммунизме, в идеальном будущем, люди будут работать не ради вознаграждения, а потому, что процесс и результат труда будут представлять для них самостоятельную ценность. И вот светлое будущее наступило... в Скандинавии: около 70% жителей этих стран говорят, что «продолжали бы работать, если бы не нуждались в деньгах».

Чем объясняются различия?

Причин много, но главная — уровень материального благополучия работающего населения. Тут четко прослеживается обратная зависимость: чем ниже ВВП страны, то есть показатель богатства на душу населения, тем выше значимость заработка. В средиземноморских и постсоциалистических государствах показатели ВВП близки к российским, поэтому там тоже очень ценится заработок — но не так высоко, как у нас. Если мы посмотрим на сводную таблицу трудовых ценностей по разным группам стран, то заметим, что в России заработок — на первом месте и его значимость больше, чем в остальных странах, участвовавших в международных сопоставлениях, — там доминируют такие ценности, как гарантии занятости или интерес к работе. В связи с этим, кстати, любопытны данные другого исследования: на просьбу оценить свое благосостояние 23% россиян отвечают: «Жить на такой доход очень трудно». Чаще нас этот вариант ответа выбирают только болгары (37%) и украинцы (30%). На такой выбор влияют два фактора: невысокий уровень заработков и довольно высокие притязания, принципиально не отличающиеся от притязаний людей из экономически более развитых стран.

Почему в России заработок важнее гарантии занятости?

Это связано с особенностями нашей модели рынка труда — их исследовали российские экономисты Владимир Гимпельсон и Ростислав Капелюшников. И вот к какому выводу они пришли: наши работодатели адаптируются к ухудшению экономической конъюнктуры не за счет занятости. Скажем, во время кризисов спрос на продукцию предприятий падает, они сокращают производство — соответственно, они должны урезать и затраты на рабочую силу, то есть увольнять персонал. Но, если взглянуть на график, составленный Гимпельсоном и Капелюшниковым, мы увидим, что в России при падении производства кривая занятости практически не колеблется — в отличие от кривой заработка. То есть предприятия сокращают не работников, а их зарплаты! Так же и на подъеме: растут зарплаты, а не занятость. Поэтому люди и ценят заработок превыше всего: он может измениться, значит, о нем стоит беспокоиться. Нельзя, конечно, сказать, что россияне не держатся за свое место — это не так, но шанс быть уволенным у нас гораздо ниже, чем потерять в зарплате. А в других странах — наоборот: если ты работаешь, то твоя зарплата неприкосновенна. Российская модель рынка труда — наследие советского периода, она характерна для всех постсоветских стран, кроме Прибалтики.

Каковы плюсы и минусы разных моделей рынка труда?

Адаптация через занятость, то есть через увольнение сотрудников, более локализована: она касается сравнительно небольшого круга людей и ограничена во времени, потому что уволенные могут устроиться на другую работу. А при адаптации через заработок издержки «размазываются» на всех: страдает больше людей и продолжается это дольше. При такой системе адаптации у профессионала нет фиксированной «цены» ни на рынке, ни в компании — его зарплата в большой степени зависит от работодателя. Владимир Гимпельсон приводит такой пример: заработки уборщицы в «Газпроме» и в находящемся на той же улице детском саду несопоставимы. Разве это нормально? Все это — аргументы не в пользу российской модели рынка труда.

Чем еще характеризуется наша система трудовых ценностей?

О важности заработка я уже сказал. Рассуждая логически, чтобы заработок повышался, человеку необходимо что-то делать. Так вот, некоторые трудовые ценности содержат в себе средства для этого повышения — это проявление самостоятельности (то есть инициативности, творческого подхода, новаторства) и стремление продвинуться по карьерной лестнице. Увы, обе эти ценности у россиян выражены слабее, чем у представителей других стран. И получаются ножницы: значимость цели (заработка) при игнорировании наиболее действенных средств ее достижения (карьеры и самостоятельности).

Это подтверждается стереотипом: русские хотят ничего не делать и много зарабатывать.

Да, но этот стереотип лишь частично отражает реальность. Сказать, что россияне одинаково относятся к труду, нельзя. Я много лет изучал этот вопрос, пользуясь различными базами данных и опросами разных годов, и вот что обнаружил. В зависимости от отношения к труду работающее население России можно разделить на несколько противостоящих друг другу категорий. Первая оппозиция: люди, которые считают работу непростым способом добывания денег (я назвал их энергичными материалистами), и те, для кого работа — вид приятного времяпрепровождения: она ассоциируется у них не с производительностью и заработком, а с общением, с «выходом в свет»; им важно, чтобы на них не давили, чтобы у них был большой отпуск. К ценностям представителей этой группы (а не к ценностям энергичных материалистов, что любопытно) иногда добавляется желание приносить пользу обществу.

Каково соотношение людей, составляющих эту оппозицию?

До начала рыночных реформ количество относящихся к работе как к «выходу в свет» у нас зашкаливало по сравнению с другими странами. Это была одна из распространенных моделей отношения к труду. В середине 1990-х ситуация изменилась: Россия уверенно двинулась в сторону энергичного материализма. Недавно я услышал шутку: если раньше говорили: «работа не волк — в лес не убежит», то сейчас: «работа — не волк, работа — это work, а walk по-английски — гулять». Эта игра слов показывает, как изменился смысл слова «работа», и обнажает сдвиги, происшедшие в сознании людей за короткое время.

Очевидно, это связано с изменением экономической ситуации.

Вы правы: на людях сказался переход к рынку, к элементарным капиталистическим отношениям, появление частной собственности, снятие потолков заработка. В результате, с одной стороны, работодателю стало невыгодно тратить деньги на содержание рабочих мест, где можно ничего не делать. А с другой — сократился спрос на эти места: если раньше диапазон колебаний заработка был невелик, work и walk оплачивались примерно одинаково, то теперь деньги приобрели мотивирующую силу. Люди поняли, что тратить рабочее время не по назначению невыгодно, что, выбирая между разными видами деятельности, можно получать разные деньги; упал спрос на безделье и возрос — на возможность зарабатывать. Не будем преуменьшать значение этих дисциплинирующих сдвигов, но обратим внимание, что они не выходят за рамки трудовой рутины. Все, что сверх этого: проявления инициативы, готовность брать на себя ответственность и даже стремление продвинуться по службе, — осталось не затронуто этими социально-экономическими сдвигами.

Как еще люди относятся к труду? Вы говорили о нескольких оппозициях.

Есть еще одна оппозиция — более сложная. Здесь на одном полюсе материализм, но уже не энергичный, а комфортный. Это особо изощренное сочетание, в каком-то смысле лишенное логики: желание не тратить сил, работать по удобному графику, иметь большой отпуск и получать хороший заработок, — что, собственно, и отражено в стереотипе, который вы упоминали. А на другом полюсе — не менее странная картина: человек готов трудиться не покладая рук, с полной самоотдачей, добровольно брать на себя ответственность и инициативу — и все это бескорыстно. (Чем еще, если не бескорыстием объяснить тот факт, что люди не упоминают заработок среди важных аспектов работы?) И если в первой оппозиции, про которую я говорил, у нас происходит конструктивный сдвиг в сторону энергичного материализма, то в этой паре сдвиги, скорее, неконструктивные: людей, мечтающих о легком заработке, становится только больше.

А те, кто готов работать бескорыстно, — что это за люди?

Чтобы это понять, мы провели специальное исследование. Мы предлагали опрашиваемым выбрать одно из двух суждений: «В конечном счете упорный труд обычно обеспечивает человеку лучшую жизнь» и «Упорный труд, как правило, не приносит успеха — это скорее вопрос удачи и связей». Оказалось, что люди, готовые работать с полной самоотдачей и вроде бы бесплатно — это как раз те, кто верит, что, в конечном итоге, усердный труд обеспечивает лучшую жизнь. Поэтому — а отнюдь не потому, что деньги им не нужны, — отвечая на вопрос, что для них важно в работе, они и не называют денежное вознаграждение! Они богаты тем, что верят в справедливый мир, — это очень важный элемент мировоззрения. Таких людей в России не много — и уж точно бесконечно меньше, чем должно быть. Большое заблуждение считать, что энтузиазм нужен только при социализме в качестве замены денежных стимулов. Как показывают исследования, наличие энтузиастов — непременное свойство любой образцовой капиталистической компании. Тем более он необходим в стране, надеющейся перейти к инновационной экономике.

Что нужно делать, чтобы таких людей стало больше?

Прежде всего, изменить фундаментальные экономические институты. Основные коррективы следует внести в нашу модель рынка труда. Я уже говорил, что в России заработок привязан не столько к трудовым достижениям и профессионализму, сколько к экономической конъюнктуре, к успехам фирмы, к тому, например, сколько она продала сегодня газа. Поэтому у людей ярко проявляется так называемый феномен безбилетника: они пользуются общественными благами, не давая ничего взамен; они надеются на удачу и связи; они думают не о том, как чего-то достичь, а о том, как попасть в «правильную» компанию. Поэтому обесцениваются инициативность и самостоятельность в работе. Чтобы этого не происходило, люди должны быть уверены: их профессиональная компетентность имеет на рынке определенную устойчивую цену и поэтому главное — работать с полной отдачей и повышать свой профессионализм. Провести эти изменения трудно, ведь наличие устойчивой цены у работника — важный элемент его независимости и существенный фактор профессиональной консолидации людей. Гибкая зарплата дает работодателю мощные рычаги контроля над сотрудниками — и он совершенно не заинтересован в ослаблении этого контроля, к которому неизбежно приведут введение фиксированной зарплаты и объединение наемных работников. Да и не всем российским компаниям нужен инициативный работник. Успех многих фирм определяется не качеством персонала, а монопольным положением на рынке, особыми отношениями с властями и т. д. Поэтому ключ к трудовому энтузиазму, как это ни банально, — в развитии экономической конкуренции и в создании равных условий для участников рынка. Хотя понятно: проще сказать, чем сделать...

Институциональных изменений вряд ли будет достаточно. Что-то должно их поддерживать?

Необходимы еще и культурные изменения. Сейчас россияне низко ценят риск и новизну — для них важнее всего безопасность. И это при выраженном стремлении к успеху и благополучию. Получается, люди мечтают об уютном успехе, ради которого не надо было бы рисковать. Если мы проанализируем содержание передач главных телеканалов, несущих ответственность за воспитание страны, мы поймем, откуда что берется. По словам Даниила Дондурея, 57% главных героев всей телепродукции так или иначе связаны с криминальным миром — как тут не задуматься о безопасности?! Бывают, конечно, исключения — например, сериал «Не родись красивой». Нам повезло, что телевизионщики создали российский вариант этого колумбийского фильма: в нем показаны и инициатива, и ответственность, и порядочность, которые приводят к успеху. Ролевая модель, которую задает главная героиня, укрепляет веру в справедливый мир. Или по одному из телеканалов (увы, с малым охватом аудитории) вдруг показали, как наш президент уважительно беседует с русскими предпринимателями, добившимися успеха в высокотехнологичном бизнесе в Силиконовой долине… В общем, иногда стали появляться новые герои и новые образцы.

Вы говорите о формировании новых ценностей. Это возможно? Ценности изменяются?

Я в этом убежден: последние 20 лет мы наблюдали за трансформацией трудовых ценностей российского населения и видели, как быстро некоторые из них изменились. Конечно, взрослые люди медленнее меняют свои приоритеты — это несопоставимо со скоростью формирования новых ценностей у детей и молодежи. Поэтому неудивительно, что наиболее заметные ценностные сдвиги происходят со сменой поколений. Но, повторюсь, мы все видим, что в России под влиянием новых обстоятельств трудовые ценности менялись и у зрелых людей — особенно в период резких социальных преобразований.

А как же устойчивые национальные традиции — не препятствуют ли они смене ценностей?

Надо отдавать себе отчет в том, что стоит за словом «традиция». Нам внушают: существует некий сценарий, созданный столетия назад, по нему все и разыгрывается и, что бы мы ни делали, все всегда будет возвращаться на круги своя — опять у нас авторитарный правитель, разбитое корыто экономики, вместо пеньки и зерна нефть и газ. На самом деле истинные традиции воспроизводятся только там, где есть историческая преемственность. У нас же на протяжении почти целого века все связи с прошлым обрезали и обрубали. Современная наука демифологизировала понятие «традиция», она показала: зачастую это сконструированное сегодня культурное послание, которое для придания ему авторитетности «помещается» в прошлое. Говорят, например, что русские ленивы или не привержены демократии. Все это — искусственно созданные стереотипы, которые затеняют те аспекты нашей истории и культуры, которые свидетельствуют об обратном. Зарубежный опыт показывает: из любого материала можно создать «стимулирующие» традиции. Например, конфуцианство не одобряет торговлю и предпринимательство, но сейчас именно оно служит культурным фоном экономического роста в Китае — просто демиурги китайской массовой культуры «подсвечивают» иные аспекты этой философии, а те, что мешают прогрессу, наоборот, затеняют.

Если культура дает простор для формирования разнополюсных традиций, почему у нас выбирают негативные примеры?

Это объясняется интересами тех сил, которые контролируют СМИ, и прежде всего — телевидение: влиятельные социальные группы довольны своим положением и испытывают страх перед реформами. И все же я вижу позитивные изменения. Например, Анатолий Чубайс стал конструировать российскую традицию инновационной экономики. В своих выступлениях он связывает нынешние попытки сформировать инновационный сектор с успешными советскими проектами по созданию атомной бомбы и выходу в космос. И выстраивает цепочку от этих проектов к нанотехнологиям и Сколково. Осознание того, что в прошлом есть на что опереться, помогает тем, кто нацелен на модернизацию. Но, увы, параллельно с Чубайсом сотни «мастеров культуры» продолжают изобретать другие традиции, которые оправдывают наше отставание и страх перед реформами, и люди попадают в расставленные ими идеологические ловушки.