«Желание бессмысленного контроля —
наша традиция»

Режиссер Алексей Герман-младший снял биографическую драму о семи днях жизни ленинградского периода писателя Сергея Довлатова. В фильме много звезд российского кино — от Данилы Козловского до Антона Шагина, от Светланы Ходченковой до Елены Лядовой. Но роль Довлатова досталась малоизвестному сербу Милану Маричу. Накануне премьеры фильма Герман побеседовал с «Ведомостями» и рассказал о съемках, методах работы с актерами и отношениях художника и власти. Мы публикуем это интервью с сокращениями.

Вы перед нашим разговором сказали, что до шести утра смотрели японский аниме-сериал. И давно у вас эта любовь?

Ну я не то чтобы прямо фанат. А что смотреть-то еще?

Сегодня выбор как раз большой.

А я люблю простые жанры. Для меня всегда были слишком сложными все эти истории про черный вигвам. Высокий кинематограф из года в год стагнирует — мы уже много лет видим примерно одно и то же. Разница только в том, что иногда это чуть лучше, а иногда чуть хуже. А кинематограф низких жанров развивается — в основном не наш, естественно. Глупо это не замечать, мне кажется. Ну и люблю я все это. Знаю, что сейчас все неправильно говорю. Я должен говорить, что с утра перечитывал воспоминания Зинаиды Гиппиус, а потом думал об импрессионизме. После чего-то зачем-то возвращался к Мережковскому. Но нет — я смотрел аниме про вампиров. На самом деле я не хочу быть режиссером с насупленным лицом и пронзительными глазами, которые заглядывают куда-то за горизонт. Не хочу быть человеком, который знает о мире больше, чем все остальные, таким моральным камертоном. Возможно, в старости я и дойду до такого состояния, но пока не хочу быть не собой.

Давайте тогда о «Довлатове». Нужно ли понимать, что для вас Сергей Довлатов был частью семейной истории? Ведь и ваш дед, и ваш отец были с ним знакомы.

Отчасти с ним действительно связана моя семейная история. Его фамилия нередко возникала в семейных разговорах по естественным причинам — один район, какие-то совместные анекдоты, которые я уже плохо помню. С другой стороны, это все было далеко лично от меня, в другом поколении. Сам я взрослел вне среды золотой молодежи, читавшей сначала самиздатовские, а затем легально изданные и ставшие модными книги. Я ведь вплоть до поступления во ВГИК общался только со своими бывшими одноклассниками. А это не были люди из каких-то гиперуспешных семей. Многие мои друзья жили в коммунальных квартирах. У одного мама работала в музее, у другого — продавцом в магазине. Литературные интересы у меня были другие, из современных авторов я тогда [Клиффорда] Саймака и [Роджера] Желязны предпочитал. Поэтому весь довлатовский миф долгое время проходил мимо меня. Его книжки я довольно поздно прочел — лет 25 мне, наверное, было.

И как Довлатов воспринимался в том возрасте?

Мне понравились его лаконичность и точность. Понравился противоход в его рассказах. Когда идет, идет, идет повествование, а в конце — бац! — какая-то деталь все меняет и уточняет. В этом была настоящая поэзия. Потому что лучшие поэтические образы — они не абстрактные, а, напротив, предельно точные. Но до фильма было еще очень далеко. Я подумал тогда, что неплохо бы какое-то из его произведений экранизировать. Но жизнь распорядилась иначе. А спустя много лет продюсер Артем Васильев познакомил меня с Катей Довлатовой (дочь Сергея Довлатова. — прим. ред.). Выяснилось, что она хочет, чтобы я что-нибудь по произведениям ее отца снял. Это был примерно 2008 год. Мы тогда вяло как-то обо всем договорились и почти успели забыть. Затем мы начали долго и мучительно снимать «Под электрическими облаками», потом умер мой отец, и я доделывал «Трудно быть богом». До работы над «Довлатовым» дошло только в 2015 году.

Почему вы в итоге отказались от идеи экранизации Довлатова и сделали биографический фильм?

К этому моменту уже существовал фильм Говорухина «Конец прекрасной эпохи». Стало ясно, что еще на одну экранизацию Довлатова деньги найти будет сложно. Даже если учесть, что изначально я хотел снимать кино не по «Компромиссу», а по «Заповеднику». Но оно и к лучшему, что этого не случилось. Потому что однажды я перечитал «Заповедник» и осознал, что не понимаю, как это можно снять. То, как он пишет, мыслит и вписывает своего лирического героя в реальные обстоятельства, сложно переложить на язык кино. Литература тут всегда будет побеждать. Именно по этой причине мы решили делать фикшн-биографию. В нашем фильме весь взрослый ленинградский период жизни Довлатова спрессован в события шести дней. Вот тут как раз было очень хорошо понятно, как действовать. Довлатов всю свою жизнь для литературы видоизменил и сгустил. Значит, и для кино ее нужно было видоизменить и сгустить…

Довлатова у вас играет сербский актер Милан Марич. Но существует масса слухов о том, что вы пробовали на эту роль ведущих российских артистов — вплоть до Данилы Козловского, которому в вашем фильме в итоге досталась роль второго плана.

Про Козловского неправда. Ну какой он Довлатов? Он ведь не похож. То, что он мощного телосложения, еще ни о чем не говорит. Было много разговоров — почему не Дюжев? Ну потому, что не Дюжев, что я могу еще сказать?

Я искал человека по трем критериям — он должен быть похож на Довлатова, быть хорошим артистом и в него может влюбиться женщина. Мы довольно быстро поняли, что в России нам ловить нечего. Ассистент по актерам Владимир Голов закинул сеть в другие страны — Армению, Грузию, Израиль, Германию… Затем начали расширяться на Восточную Европу. И так вышло, что основной удар сосредоточили на двух странах — Польше и Сербии. Польша — потому что у нас есть польские продюсеры. А Сербия — потому что сербы внутренне похожи на нас. В Польше никого не нашли, зато обнаружили сразу двух артистов в Сербии. И до последнего было не понятно, кто из них будет играть. Все решил случай: другой артист сломал ногу и не смог приехать на финальные пробы, а Милан приехал.

У вас в фильме персонаж Антона Шагина, пролетарский поэт Кузнецов, в какой-то момент начинает читать стихи. И по ходу дела выясняется, что это стихи артиста Шагина. Это была ваша идея или предложение актера?

Я уже не помню точно. Но когда мы начали снимать сцену, о которой вы говорите, то очень быстро осознали, что не понимаем, о чем она. Такое вообще довольно часто случается — на бумаге все выглядит идеально, а приезжаешь на точку, разведешь мизансцену и видишь, что ни хрена не работает. Поэтому для меня обычное дело после обеда переделать все, что было сделано с утра. Так и здесь было. И то ли я услышал, как Антон читает свои стихи, то ли он сам предложил, но это оказалось очень кстати.

Я почему спросил — по вашим фильмам складывается впечатление, что вы очень «актерский» режиссер и позволяете артистам на съемочной площадке гораздо больше, чем другие режиссеры. Это так?

Тут все довольно просто: для меня актеры — это в первую очередь соавторы и союзники. Если ты работаешь с талантливыми людьми, их мнением никогда не будет лишним поинтересоваться. Какое-то взаимопроникновение энергии происходит. Поэтому все эти разговоры, что для режиссера артисты — как для живописца краски, это все какая-то малопрофессиональная глупость или кокетство. Для любого нормального режиссера артист — огромная часть съемочной ткани. Не зря же есть такие понятия, как «звезда» и «великий артист». Просто мы все привыкли, что за последние несколько лет у нас не появилось по-настоящему мощных артистов. У нас есть артисты, которые делают вид, что они артисты, и режиссеры, которые делают вид, что они режиссеры. А вместе они делают вид, что снимают кино. Но, в принципе, так быть не должно.

Важный мотив вашего фильма — отношения художника и власти, которые в нашей стране в каждую эпоху имеют свой характер. Можно вспомнить и Пушкина с Николаем I, и Булгакова со Сталиным. Но то — противостояние творца и тирана. У вас в фильме репрессивную машину олицетворяют невзрачные люди, которые гнобят талант не со зла, а просто в силу своей посредственности. Герои фильма не находят никакого способа этой посредственности противостоять. А есть рецепт личного резистанса у вас?

Рецепта у меня, конечно, никакого нет. Но и не надо сравнивать нынешние времена с эпохой СССР. Все-таки сейчас менее страшное время. Возможно, пока. Да, появилась цензура денег, но это другое. Мой отец снял фильм «Проверка на дорогах», который сейчас включен в список 100 лучших отечественных фильмов. По большому счету это патриотическая картина об искуплении. Скажите, зачем было держать ее 14 лет на полке? Зачем директор «Ленфильма» матерился и грозился уволить отца? Что такого было в картине «Мой друг Иван Лапшин»? Бюрократическое стремление предугадать мнение начальства и тупое желание бессмысленного контроля — наша традиция, к сожалению. Это было, есть и дальше будет нарастать. Но тут вопрос ведь очень простой — а что, когда-нибудь запреты в русском искусстве, которых сейчас становится все больше, к чему-нибудь приводили? Нет ни одного примера, когда благодаря им что-то стоящее создали. Зато мы потеряли десятки талантливых художников, писателей и режиссеров. И продолжаем терять. В этом смысле «Довлатов» и время вошли в какую-то параллель. Когда мы начинали работу над картиной, я и подумать не мог, что половина интервью, которые я должен буду раздать иностранным журналистам на Берлинском кинофестивале, будут касаться политики и трагедии Кирилла Серебренникова. Хотя, разумеется, я не мог думать о Серебренникове в момент работы над фильмом. Закладывал совсем другое.

Что именно?

Меня страшно взбесили все эти призывы к российским режиссерам «давать позитив». У нас на протяжении веков идиоты — часто хорошо говорящие — рассказывают замечательным русским художникам, как они должны писать. Из-за них у половины людей, которыми мы сейчас гордимся, в царской России и в СССР были серьезные проблемы — это мягко говоря. Пушкин, Толстой, Мандельштам, Блок, Хармс, Введенский, Ахматова, Цветаева, Бродский, Довлатов — у всех трагические истории. А это цвет нашей культуры. Их при жизни хорошенько помучили, чтобы после смерти поставить памятник и объявить национальным достоянием...

Все ваши фильмы — это такие коллективные портреты русской интеллигенции разных эпох, вы в этом смысле очень последовательный режиссер. У вас это сознательно происходит?

Нет, несознательно. Я все время пытаюсь найти органику, в разных формах. Не очень люблю две вещи — однозначность и приблизительность. Поэтому считаю, что лучше говорить то, о чем ты имеешь представление. Кино ведь не состоит из сюжета и персонажей, которые этот сюжет разыгрывают. Всегда есть еще 20 слоев, которые уходят вглубь. И большинство этих слоев — это твои бессознательные воспоминания, желания, страхи, мысли. Ты всегда так или иначе соотносишь то, что пишешь, с людьми, которых ты когда-то видел. И это нагромождение уходящих вглубь слоев рождает героев. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного, что в моем случае героями становятся интеллигенты.

Вас устраивает уровень общественно-политической дискуссии в сегодняшней России?

Я из общественно-политической дискуссии четыре года назад самоудалился — как раз из-за ее низкого уровня. Тут опять проблема разных лагерей — ты либо за «красных», либо за «белых». И одна сторона не хочет слышать аргументы другой. Когда люди сами себя фрагментируют и дезинтегрируют, наблюдать за этим неинтересно. Мне неинтересно смотреть, как демократы подставляют друг друга. Мне неинтересно смотреть за людьми, которые не хотят понять большую и разную страну, где есть не только крупные города. У нас есть военные, техническая интеллигенция, масса слоев общества, с которыми демократы разговаривать вообще не хотят. У этих людей есть свои представления о том, как все должно быть устроено. И эти представления нужно уважать. Не надо делать вид, что их не существует, не надо пытаться навязать им свою точку зрения. Но и другой лагерь не для меня. Желание заставить всех ходить строем, ненависть к иным мнениям, нациям, меньшинствам вызывает у меня отторжение…

Много лет назад вы сказали, что вам неинтересно делать кино для миллионов. Но «Довлатов» выглядит вашим самым «народным» фильмом. Ваша точка зрения как-то за эти годы изменилась?

Я по-прежнему не понимаю, где лежит грань между «кино для миллионов» и «кино для сотни тысяч». Любое относительно сложное кино в России находится в резервации. Слава богу, эта резервация растет — и теперь мы видим, что такие фильмы, как «Аритмия» и «Нелюбовь», могут собирать около 100 млн руб. в прокате. У молодежи происходит ренессанс интереса к нашим авторским фильмам. Но вопрос же не в этом. Конечно, я не хочу пробовать делать блокбастеры. Не потому, что не умею, — я прекрасно бы справился. Но должна быть какая-то внутренняя необходимость в том, что делаешь. И эта внутренняя необходимость в какой-то момент сама начинает задавать настроение, драматургию и художественный метод фильма. Да, «Довлатов» получился самым доступным для массового зрителя моим фильмом. Но нельзя было про Довлатова делать другой фильм. Он должен быть, насколько это возможно, простым, не переусложненным. (После паузы.) Неправильно я все говорю — кино должно быть не надменное, такое же, каким был сам Довлатов. И кажется, таким оно и получилось.

Полная версия интервью опубликована на сайте «Ведомостей».