Государство —
никчемный собственник

Ректор Российской экономической школы Сергей Гуриев в интервью старшему редактору «HBR — Россия» Евгении Чернозатонской объясняет, почему никакими мерами корпоративного управления государство нельзя превратить в эффективного собственника и почему приватизировать госактивы надо быстрее.

HBR: В каких отраслях и какие предприятия принадлежат государству?

Сергей Гуриев: В России есть госкорпорации — некоммерческие организации без своей собственности, есть ОАО со 100-процентным госучастием, например «Сельхозбанк» или «Российская венчурная компания», — они функционируют как институты развития. Есть и обычные акционерные общества, в которых крупнейший пакет принадлежит государству: «Роснефть», ВТБ, Сбербанк, «Газпром» и т.д. Есть ФГУПы, есть казенные предприятия. Если говорить об отраслях, то государство присутствует везде. Его коммерческая деятельность разнообразна: автоколонны, гостиницы, ремонт­ные предприятия, банки, трубопроводы, нефтяные, газовые и авиакомпании. Чего только нет у российского государства.

Отличается ли Россия от других развивающихся и развитых экономик по доле и структуре государственной собственности?

В Китае по-прежнему доля государства в экономике выше, чем в России, но там активно идет приватизация. В странах Европы, скажем во Франции, доля госсобственности велика, и государство играет огромную роль в инфраструктурных областях: в телекоммуникациях, транспорте и т.д. Совсем иначе устроена экономика США. Здесь морские порты, авиалинии и железные дороги — частные. Производители вооружений — тоже сплошь частные компании, работающие по госзаказу Министерства обороны США. В России разработка, производство и экспорт оружия закреплены за госкорпорацией «Ростехнологии».

Верно ли, что главной, если не единст­венной целью деятельности госкомпаний должна стать максимизация прибыли. Но ведь сейчас они выполняют еще какую-то роль?

Если госкомпания занимается только максимизацией прибыли, ее надо быстро приватизировать, потому что частная компания умеет это делать лучше. Нередко возражают, что опасно отдавать крупные компании в частные руки, потому что, мол, они превратятся в монополии и станут эксплуатировать свою рыночную силу. Но этот аргумент очень странный, потому что частную монополию регулировать гораздо легче, чем государственную. С одной стороны, мы видим, как мало у нашего государства рычагов, чтобы контролировать, скажем, «Газпром» или РЖД, с другой — по опыту других стран — что частные монополии легче поддаются воздейст­вию регулятора. В собственности у государства, наверное, можно оставлять организации, похожие на институты развития, — то есть те, у которых помимо максимизации прибыли есть еще какая-то некоммерческая миссия: развитие рынка, выполнение социальной функции. В таких случаях контроль государства оправдан.

Скажем, Российская венчурная компания имеет мандат на развитие рынка венчурного инвестирования — хотя одновременно это коммерческое предприятие, зарабатывающее деньги. Также и Россельхозбанк — он развивает рынок кредитования сельского хозяйства, и «Ростехнологии» — эта госкорпорация производит и экспортирует высокотехнологичную продукцию. У «Роснано», у Агентства ипотечного жилищного кредитования, у ВЭБ есть особые функции, это институты развития. А вот у «Роснефти», Сбербанка, ВТБ и «Газпрома», мне кажется, никакой особой миссии нет. Это обычные коммерческие организации, которые можно и нужно приватизировать. Против этого выдвигают такой аргумент: госкомпании нужно сначала улучшить, а потом приватизировать. Но сама мысль о том, что их можно улучшить, — обычная иллюзия людей, которые работали в частных компаниях, знают, как они устроены, понимают, как надо их улучшать.

Я сам, работая в совете директоров одной из компаний «Альфа-Групп», вижу, как в ней постоянно повышается эффективность управления. У некоторых специалистов опыт работы в частном секторе создает опасную иллюзию, что то же самое можно сделать в государственных компаниях. Безусловно, исключения возможны (самое яркое исключение последних лет — это Сбербанк), но, как правило, госкомпании нель­зя сделать настолько же эффективными, сколь и частные. Их нужно приватизировать сразу, как можно быстрее.

Есть ли достоверная статистика, свидетельствующая о том, что частные компании эффективнее государственных?

По данным ведущего исследователя приватизации Уильяма Мэггинсона, который рассмотрел все сделки приватизации во всем мире, разгосударствление актива повышает его стоимость примерно на 20—30%, причем довольно быстро. И не потому, что какие-то жулики изначально продали ее по заниженной цене, а потому, что госкомпании плохо управляются. Это не значит, что не надо совершенствовать корпоративное управление или лучше подбирать людей в руководство. Но надо понимать, что возможности для улучшения корпоративного управления в госкомпаниях ограничены. И, раз у нас опять заговорили о необходимости приватизации, значит, само государство разочаровалось в своих госкомпаниях и признает, что не может ими управлять.

Правительство никогда не заменит частного собственника в том случае, если задача компании — всего лишь максимизировать прибыль. Наглядный пример — банк ВТБ. Это коммерческий банк, и нет никаких причин, по которым им должно владеть государство. А пока мы видим, что оно без всякого стеснения вмешивается в работу банка.

Вспомним историю с так называемым обратным выкупом акций ВТБ. Казалось бы, все есть: совет директоров, процедуры корпоративного управления — но достаточно было буквально нескольких слов, оброненных премьер-министром на конференции, и банк занялся какой-то абсолютно немыслимой деятельностью — перераспределением средств в пользу одних акционеров за счет других. У банка в уставе все правильно зафиксировано, вдруг оказывается, что на самом деле ВТБ не вполне коммерческая организация.

А может быть, с помощью госкомпаний государству проще копить деньги? Куда попадает прибыль госкомпаний: в бюджет или фонд национального благосостояния?

Можно сделать так, что прибыль госкомпаний в виде дивидендов будет поступать в пенсионный фонд или фонд национального благосостояния. Можно передать сами акции госкомпаний в их распоряжение. Это вполне нормальная мировая практика. Но эти меры мало что изменят, ведь мы видим, что эти компании не хотят платить дивиденды. У них всегда есть причины, по которым на выплаты акционерам денег не остается. Именно поэтому бесполезно оставлять госкомпании, у которых нет некоммерческой составляющей, в государственной собственности. Гораздо лучше их продать, а деньги, которые будут выручены в результате приватизации (по сути это и есть сумма капитализированных дивидендов), положить в фонд национального благосостояния.

Что происходило с госсобственностью в России последние два десятилетия?

В 1990-е годы проходила приватизация. В начале нулевых структура госсобственности особенно не изменилась, а в частной собственности шла консолидация. Многие предприятия объединялись в бизнес-группы и реструктурировались, повышая свою эффективность. Начиная примерно с 2004 года начали совершаться обратные сделки: некоторые большие компании стали государст­венными. Надо сказать, что консолидировалась и госсобственность.

В результате появились многие госкорпорации — например, «Ростехнологии», Объединенная судостроительная корпорация, Объединенная авиастроительная корпорация. При их создании частную собст­венность практически не национализировали. Хотя были и такие случаи. В «Ростехнологии», скажем, впоследствии вошли ВСМПО АВИСМА, прежде частная компания, и АвтоВАЗ, который тоже был частным. В середине нулевых проявилась тенденция к расширению роли государства в экономике. Важное исключение — реформа электроэнергетики, где множество генерирующих мощностей было продано на аукционе. Государство получило огромные деньги. Правда, потом оно не выполнило данное инвесторам обещание — либерализировать рынки, инвесторы начали выходить из этих активов, и часть их попала обратно к государству: либо в государственные энергетические компании, либо в «Газпром».

А что нас ожидает сейчас?

Я думаю, что начнется масштабная приватизация. Уже сделаны политические заявления о ее необходимости — правда, пока нет конкретных решений по срокам. Но жизнь заставит правительство действовать. Государству понадобятся деньги. Очевидно, что будут повышены налоги на алкоголь и табак, введен налог на роскошь и, вероятно, на недвижимость, но увеличить основные налоги — на доходы и добавленную стоимость — невозможно, так как это привело бы к политической катастрофе.

Для Владимира Путина поднять основные налоги означает расписаться в несостоятельности своего экономического курса. Но все те социальные обещания, которые он сделал, нужно как-то финансировать, и приватизация, очевидно, будет одним из ключевых источников.

А как технически она будет проходить?

Сейчас в России гораздо более зрелое общество и более зрелая экономика — по сравнению с 1990-ми, временем первой приватизации. Сегодняшняя российская экономика — часть глобальной, и поэтому приватизационные сделки проходят цивилизованно. Например, при всех шероховатостях недавняя продажа госпакета акций ВТБ была вполне нормальным размещением на рынке с помощью инвестиционных банков — как российских, так и международных. Я думаю, что так будут приватизировать и большие госпакеты. Малые предприятия, наверное, будут продавать иначе. С другой стороны, уже сейчас есть онлайновые ресурсы, на которых собрана информация об этих компаниях, вы можете читать их отчетность, смотреть, когда они выходят на продажу. Так что прозрачность приватизации будет на порядок или два выше, чем в 1990-х.

Насколько сейчас наши госкомпании привлекательны для инвесторов?

Российские акции недооценены примерно на 40% по сравнению с акциями аналогичных предприятий развивающихся рынков. Вот и ответ на вопрос, насколько они привлекательны: по нормальной цене их не покупают. И объясняется это не только слабостью корпоративного управления в госкомпаниях, но и общим уровнем потенциальной нестабильности в экономике, так называемыми политическими рисками. Пример — тот же обратный выкуп ВТБ.

Инвесторы сперва обрадовались, а когда поняли, как будет происходить этот выкуп, расстроились, и акции банка упали. Конечно, инвестиционную привлекательность каждой госкомпании нужно оценивать отдельно: у каждой своя команда, планы развития. Госкорпорация «Роснано» отличается от корпорации «Ростехнологии», банк ВТБ — от Сбербанка, «Роснефть» — от «Газпромнефти» и т.д. В каждом случае своя история. Но в целом лучший способ понять, насколько российские компании привлекают инвесторов, — посмотреть на отток капитала из России. В прошлом году он составил 5% ВВП. Это огромная величина. Если бы эти деньги вложили в нашу страну, экономический рост был бы гораздо выше.

Можно ли в дисконте российских акций — вы назвали 40% по сравнению с акциями развивающихся рынков — выделить долю, приходящуюся на плохое корпоративное управление?

Это сделать очень трудно, поэтому таких исследований мало. В 2003 году Пол Гомперс из Гарварда опубликовал с соавторами данные, полученные при сравнении хорошо и плохо управляемых компаний (верхнего и нижнего децилей). Разница в акционерной стоимости составила примерно 8,5%. Но ведь есть госкомпании, которые за десятилетие показали огромный рост акционерной стоимости, скажем, «Газпром» вырос на 2000%. Это связано лишь с тем, что 12 лет назад российские акции стоили совсем мало. Сейчас вышли исследования, которые показывают, что Сбербанк — вторая в мире по росту капитализации компания после Apple.

Акции Сбербанка выросли в 30 раз. Конечно, заслуга менеджмента в этом есть, но главная причина опять же в том, что после дефолта и девальвации российские акции были фантастически дешевыми. Сейчас они, разумеется, котируются гораздо выше. Кроме того, не надо забывать, что российские компании, в том числе государственные, получили весомую помощь от государства. Поэтому эффективность менеджмента заключается не только в том, чтобы управлять компанией — в традиционном смысле, но и в том, чтобы уметь получить деньги от государства. С точки зрения акционеров это, конечно, хорошо, а с точки зрения общества — не очень.

После приватизации у больших госкомпаний может появиться стратегический инвестор?

Этого я не знаю. Как будут приватизироваться российские компании, какими долями или частями, не знает никто. Но понятно, что некоторые компании настолько велики, что стратегического инвестора не найти во всем мире. Например, «Роснефть» — одна из крупнейших в мире, а по некоторым показателям — крупнейшая нефтяная компания. Сбербанк — второй по капитализации банк континентальной Европы. То есть ни один глобальный банк не сможет его поглотить. «Газпром», по всей вероятности, будет продаваться частями. А что будет с «Рос­нефтью» и со Сбербанком — мне трудно судить. ВТБ может найти стратегического инвестора, и Россельхозбанк тоже.

Значит, акции будут распылены и управление ими может стать еще менее эффективным, ведь мелкие инвесторы не смогут влиять на менеджмент через совет директоров?

Действительно, когда собственность распылена между огромным числом акционеров — как у большинства публичных компаний США, — компания управляется хуже, чем когда у нее есть крупный собственник. Но, с другой стороны, не надо думать, что государство способно выполнять функцию контролирующего собственника. Государство — это вообще никакой не собственник. Маловероятно, что чиновник, который курирует госкомпанию, будет заниматься ею так же, как своей собственной, то есть стараться изо всех сил. Обычно — и это следует из самой логики государственного устройства — ничто не мотивирует чиновников заботиться о компании так, как частные акционеры. Не надо думать, что распыленная собственность обречена на плохое управление.

В Америке появляются активные миноритарные акционеры — инвестиционные фонды. Они задействуют свои интеллектуальные ресурсы для того, чтобы понять, как лучше всего управлять компанией, консолидируют свои позиции по ключевым стратегическим развилкам, выбирают советы директоров, голосуют — и часто увольняют менеджмент. Иногда акционеры делают ошибки — но ведь это их деньги, то есть они сами несут убытки, если ошибутся. А вот почему мы, налогоплательщики, должны платить за чужие ошибки — не понятно.

Многие верят, что государство в принципе может быть умным и умелым собственником. Это иллюзия, такого государства нет нигде. В европейских странах, скажем во Франции, чиновники честные, поезда ходят по расписанию, полицейские не берут взяток, но даже там время от времени возникают коррупционные скандалы. То есть, несмотря на кодекс чести, который глубоко укоренен в сознании французского бюрократа, чиновники берут откаты и взятки. Поэтому надеяться, что есть честные и компетентные чиновники, которые сработают так же хорошо, как частные акционеры, я бы не стал.

А какими будут масштабы грядущей приватизации в России?

Огромными. Если оценить приватизационные сделки всего мира, то в лучшие времена их общий объем достигал около $200 млрд в год. В России по нынешним ценам госпакет в Сбербанке стоит $40 млрд, в «Роснефти» — $80 млрд. А еще «Газпром», ВТБ, «Аэрофлот»… В сумме это может составить $200—300 млрд. Российская приватизация будет очень значительной. Я считаю, что план приватизации надо принять уже сейчас. Не стоит полагать, что, если отложить сделки, эти активы вырастут в цене. В цену всегда заложено представление о будущем. Все рынки и инвестиционные банки руководствуются прогнозами о том, что будет с ценой на нефть.

Поэтому, если мы говорим, что цены на активы вырастут в обозримой перспективе, мы обманываем сами себя. Какой-то инвестбанк может дать совет: подождать, пока акции компании вырастут, но сам почему-то их не покупает. Не стоит доверять аргументам вроде «сегодня Сбербанк или “Роснефть” недооценены». Их акции стоят столько, сколько они стоят сегодня. По этим ценам их и надо продавать. Это не значит, что незачем что-то делать, если что-то действительно можно улучшить. Проблема в том, что до сих пор мало какие улучшения удавались госкомпаниям, и надежды, что удастся добиться существенных улучшений, у меня нет.