Люди
из нефти

В России фильм «There will be blood» («И будет кровь») не слишком популярен. Даже несмотря на то, что прокатчики выпустили его под названием «Нефть». Может, оттого, что ассоциации для нас не слишком приятные: главный герой Дэниэл Плейнвью проходит в картине путь от добытчика-романтика до кровожадного, потерявшего человечес­кий облик нефтебарона. Для страны, львиную долю ВВП которой делают нефтяники, образ, прямо скажем, так себе. А какие они на самом деле — люди, от которых зависит бюджет всей страны, а в ­какой-то степени и ее экономическая стратегия?

На этот вопрос может подробно ответить антрополог — кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник отдела Крайнего Севера и Сибири ИЭА РАН Наталья Новикова. Исследуя жизнь и обычаи северных народов, в начале 1990-х она впервые столкнулась с нефтяными компаниями. И стала изучать их «население», используя те же самые научные методы, что и в случае с коренными народами — ханты и манси. О том, что из себя представляют нефтяные корпорации с антропологической точки зрения, и том, что они и любые другие компании могли бы позаимст­вовать у аборигенов Крайнего Севера, Наталья Новикова рассказала редактору «HBR — Россия» Дмитрию Фалалееву.

— Я думаю, все знают, что такое антропология, поэтому давайте опустим общую часть.

— А мне кажется, все-таки стоит напомнить, при каких обстоятельст­вах возникла наша наука — это многое объяснит. Когда великие европейские державы стали проводить колониальную политику, им пришлось иметь дело с множеством не слишком понятных для них народов, которыми тем не менее надо было как-то управлять. Пришлось изучать жизнь этих людей, их традиции, обычаи и уклад. Собственно, с этих исследований и началась антропология. Приходится признать, что наша наука возникла… ну, скажем так, не из самых добрых побуждений. Сейчас мы, антропологи, снова стали применять свой опыт на практике, но уже из других побуждений. Используя знания о культурном многообразии, можно сделать нашу жизнь богаче, безопаснее и просто интереснее. Этому служит целое направление, которым я тоже занимаюсь, — этноконсалтинг.

— Значит, одна из первоначальных целей была «управлять»… А как получилось, что вы стали заниматься антропологией организации?

— Антропология немыслима без полевых исследований, поэтому мы, ученые, довольно много времени проводим в среде, которую изучаем. В начале 1980-х я стала ездить на Крайний Север — исследовала жизнь, обычаи и культуру северных народов: хантов, манси, ненцев, ульта, нивхи. И продолжаю делать это и по сей день. Там, на Севере, я впервые и столкнулась с нефтяниками… То, что коренные жители соприкасаются с цивилизацией, не новость, так что антропологи давно изучают степень влияния большого мира на их жизнь, на экологию, на местную природу в целом. Инструменты исследования тоже понятны — есть достаточно большой пласт вопросов, которые я обычно задаю местным жителям: как вы оцениваете «пришлых», что о них думаете, в чем они вам помогают, в чем мешают, как относятся к природе.

И соприкоснувшись с нефтяниками, я попробовала задать им примерно те же вопросы — только относительно аборигенов. Так что сначала я стала изучать взаимодействие нефтяных компаний и коренных народов, а потом уже занялась антропологией организаций.

— Обнаружили что-то неожиданное, опрашивая нефтяников?

— Каких-то открытий не было, но, признаться, меня немного удивило, что эти люди, оказывается, тоже задумываются о том, как они обращаются с землей, на которую пришли. По-своему даже думают о природе: стимулом ехать в тайгу для многих была охота, рыбалка. Хотя главная причина — естественно, деньги и статус.

— Как вообще выглядят нефтяники с позиций антрополога?

— О главной черте я уже начала говорить — это вера в то, что они куют благосостояние страны. Большинст­во из них искренне убеждены, что принадлежат к элите, все могут и им все можно, ведь именно они двигают экономику страны. В разговорах — и на местах, и в цент­ре — сотрудники очень любят упомянуть, что они в значительной степени «делают» ВВП, вносят главный вклад в рост экономики страны. «Мы можем», «мы сделаем», «мы самые» — эти фразы мне приходится слышать часто.

И это очень сильно характеризует отношение этих людей к окружающему миру. Посудите сами, какие могут быть претензии к главному добытчику в семье? Портрет, наверное, не самый симпатичный, но в его формировании во многом виноваты и мы, общество. Данные социологических исследований подтверждают, что значительная часть наших сограждан восприняла падение СССР с грустью или даже как трагедию. И многие из этих людей стали теперь гордиться нашим нефтяным богатством — это своего рода компенсация за развал Союза. Если помните, раньше мы все очень гордились советским балетом, а теперь — черным золотом. Так что в формировании образа героя-нефтяника так или иначе поучаствовали мы все.

— Давайте попробуем проанализировать нефтяные компании, как если бы это была какая-то народность.

— Как-то одна нефтяная корпорация, с которой я много работала, пригласила меня на внутреннее мероприятие. Это было какое-то совещание с участием всей верхушки компании. Мне давно было интересно попасть внутрь этой организации и увидеть, как она устроена — до того я общалась в основном с людьми на местах, на Севере. В общем, я долго согласовывала свой визит — уж очень у них строгие условия для посетителей, а приехав, опоздала — наверное, была не готова к такому количеству разного рода кордонов, пропускных пунктов и так далее. Подхожу к конференц-залу, мне говорят: все уже началось, президент на месте, сейчас попасть внутрь никак не получится — вот он выйдет, тогда можно. Я еще подумала: «Ну, наверное, Путин приехал к ним». И тут открывается дверь и, буквально раздвигая людей на своем пути, стремительно идет группа людей, в центре которой — президент. Но не страны, как я было подумала, а этой самой корпорации — вот какого президента они боялись на самом деле. Потом я еще общалась с топ-менеджерами, с сотрудниками попроще и окончательно убедилась, насколько это иерархическая структура: все эти кордоны, жесткий дресс-код, что на работу надевать можно, а что нельзя, список регламентов и запретов, ну и так далее…

— Да, но как же иначе, когда речь идет о такой огромной корпорации?

— Может, вы и правы, но только все это очень мощный барьер на пути к новому. К техническим инновациям, например, которые рано или поздно наверняка потребуются и в нефтедобыче, и в нефтепереработке.

— А какая связь с инновациями?

— Я зайду издалека. Когда я только-только начинала изучать неф­тяников, у меня были какие-то сложившиеся представления об этих людях, о том, чем они занимаются. Знаете, песни Высоцкого про революцию в Тюмени: покорение тайги, бурение скважин, нефть фонтаном. Пусть и индустриализация, но все-таки с привкусом романтики. Столкнувшись с нефтянкой в реальности, я никакой романтики не обнаружила. По большей части это было стремление заработать и получить статус. Разговаривая с людьми, любви к своей профессии, к ремеслу, к самой нефти я ­почти никогда не вижу. Есть гордость, есть понимание своей значимости, «особенности», есть профессионализм, но это совсем другое. Так вот, если вернуться к инновациям. О каком желании улучшить что-то — а если мы говорим об инновациях, то это всегда желание что-то улучшить — можно говорить, если люди не получают удовольствия от того, что делают, или вообще опасаются и не видят смысла что-то предлагать — вспомним о директивном стиле руководства. — Насколько сильно мешает эта иерархичность развитию группы? — Мешает, это точно. Но тут маленькая поправка: изучая народ, мы стараемся не смотреть на него как на монолит, а рассматривать отношения между людьми. Все очень разные, у всех неодинаковый подход к жизни и разный взгляд на вещи. Так вот и в организации люди тоже очень разные: неверно рассматривать их или управлять ими как некоей массой.

— Вот вы говорили о любви к профессии. Но это идеалистическая категория, причем здесь бизнес?

— При всей кажущейся наивности речь на самом деле идет о вполне конкретных вещах. Я как-то попала в кабинет одного высокопоставленного менеджера, там, на Севере. Я ему тоже задавала какие-то вопросы, когда неожиданно вошла секретарь с документами и попросила прочесть и принять решение. Он краем глаза пробежал по ним, переспросив «А, что? Сколько вылилось? Нет у меня времени читать». С этими словами он что-то быстро почеркал в документе и вернул секретарю. Я, честно говоря, не думаю, что у него такой уж плотный график, чтобы не найти часа на документы. Речь, если вы не поняли, шла о нефти, которая в результате прорывов труб вылилась в тайгу. А это между прочим реальная, а не мнимая социальная ответственность. У аборигенов, которых я изучаю, разумеется, нет такого понятия, как любовь к профессии, но зато они никогда не забывают, что «принадлежат земле». Почувствуйте разницу: не земля им, а они ей. И поэтому обращение к ней соответствующее. Кочевые народы ходят по кругу не просто так — так они не портят почву, наносят минимальный вред тундре. Тут олени попасутся, потом в другом месте — и так целый год, природа отдыхает в это время. Потому что есть понимание, что от земли люди кормятся. А у нефтяников понимания того, что они «кормятся» нефтью, нет. Вы фильм «Нефть» смотрели? Главного героя Дэниэла Плейнвью помните? История, очень похожая на нашу реальность.

— То есть все так плохо?

— Я как раз хотела оговориться: условно можно выделить две большие группы — технические специалисты, инженеры, и управленцы. И технари заставляют эту махину работать по возможности безаварийно. Я рассказала историю про нефтяного менеджера, но могу и про главного инженера рассказать, который, показывая мне сложную технику, вдруг увидел, что оттуда капает нефть. Он просто позеленел от злости — видно было, что для него это практически личное оскорбление. Вот такие люди, пожалуй, — положительная движущая сила, и они, к счастью, есть.

— Почему положительная?

— Думаю, оттого, что они, как и аборигены, ближе к тому, чем занимаются, к земле. И к нефти тоже.Если представители нефтяного бизнеса образуют элиту, то вскоре мы получим нефтяную аристократию в лице их детей. Я уже давно отметила одну очень интересную закономерность. Я часто спрашиваю нефтяников, как они видят будущие профессии своих детей, должны ли те тоже связать свою жизнь с нефтью. И знаете, на Севере практически никто не хочет, чтобы дети по­шли по их стопам. Удивительно, особенно если считать, что эти люди кроме шуток осознают себя элитой. Вот у золотодобытчиков Чукотки тоже не принято, чтобы сын занимался тем же, что отец. Потому что они потом, как правило, оказываются в той же артели, что и родитель, а это считается неприличным: в таком случае одной семье достается слишком большая доля добытого золота. Но здесь причина в другом: большинство нефтяников, осознанно или нет, считают свое ремесло способом заработать денег, временной пропиской, командировкой, пусть и очень долгой. Поэтому и выбирают для детей другие профессии.

— И все-таки нефтяники двигатели нашей экономики.

— А еще нефтяники волей-неволей становятся двигателями социальной ответственности в стране. Во-первых, к ним, в отличие от несырь­евых компаний, традиционно приковано внимание общества и государства — они всегда как на ладони. Так что хочешь не хочешь приходится заботиться и о природе, и о взаимоотношениях с коренными народами. Во-вторых, наши нефтяные компании очень часто участвуют в проектах за рубежом, и там приходится соблюдать этнологические и экологические нормы, которые, как правило, жестче, чем наши законы. И они постепенно привыкают к этим правилам игры и, вероятно, станут служить их проводниками и внутри страны.

— Отвлечемся от нефти. Знаю, что в некоторых международных корпорациях работают антропологи. Как их знания помогают в бизнесе?

— Про первый аспект мы уже поговорили: вторгаясь на территорию коренных народов, бизнес должен понимать, как с ними взаимодей­ствовать, что делать можно, а что ни в коем случае нельзя. Я считаю, что в Губкинской академии, например, нужно преподавать не только экологию, но и антропологию, рассказывать о том, какие конфликты могут возникнуть с аборигенами и как их избегать. Это очень важно. Не зря же в международном праве есть положение: ценности и традиции коренных народов имеют планетарное значение. Почему? Потому что эти народы на протяжении многих веков тесно связаны с природой и уже давно выработали адаптационные механизмы. Это то, о чем я говорила: кочевой образ жизни северных народов или отсутствие больших поселений, которые по определению вредят природе.

— Одна из самых больных тем в современном менеджменте — лидерство. А что представляют из себя лидеры коренных народов?

— Появление и выдвижение лидера — совершенно естественный процесс, человек просто берет на себя ответственность за других. Никаких выборов, никаких специальных собраний не происходит. Просто постепенно начинает выделяться самый умный, самый опытный человек, к которому часто обращаются за советом. Со временем он набирает «вес» и становится лидером группы.

— То есть самый умный, а не самый сильный физически?

— Нет, что вы, сила тут ни при чем. Никакой смены власти в жестком противостоянии здесь не бывает: просто более опытный потихоньку завоевывает авторитет и оттесняет предыдущего вождя. И еще, вот вы сказали «самый умный», а точнее будет «самый опытный». Лидер здесь тот, кто обладает широкими познаниями, это человек, который путешествовал, например, — в общем, тот, кто знает больше про окружающий мир.

— А как он управляет?

— Да, собственно, какого-то активного процесса управления и нет: к нему приходят за советом, он может что-то порекомендовать, взять на себя инициативу в случае патовой ситуации. Надо понимать еще одну вещь: у тех народов, которые я изучаю, очень сильно общественное мнение, оно гораздо сильнее власти того же лидера. Так что если мнение лидера пойдет вразрез с мнением общины, то его, скорее всего, не послушаются. Правда, еще очень сильно влияние шаманизма. В традиционном обществе санкция за нарушение может быть и общественной, но чаще она подкрепляется еще и какими-то сверхъестественными силами. Потому слово или дейст­вие шамана имеет большой вес. Но шаманизм — это уже совсем другая, отдельная тема.

— Получается практически идеальное общество: лидер управляет только знаниями, а главенствующую роль играет гражданское общество.

— Ну да, пожалуй, что так.