Три заблуждения
о Китае

В начале 1990-х, когда мы впервые попали в КНР, там все было не так, как сегодня. Даже в Пекине многие еще носили френчи «под Мао» и ездили на велосипедах: машины могли позволить себе лишь высокопоставленные чиновники компартии. В провинции вообще царил почти традиционный уклад. Однако за последующие 30 лет благодаря политике, направленной на развитие страны и приток инвестиций, Китай превратился в державу со второй по величине экономикой мира и растущим средним классом с высокой покупательской способностью.

Одно осталось неизменным: многие западные политики и бизнес-лидеры до сих пор не понимают специфику Поднебесной. Например, полагая, что экономическая свобода влечет за собой политическую, они ошибочно думали, что китайский интернет будет похож на неуправляемый и независимый западный аналог. Веря, что экономический рост Китая зависит от тех же факторов, что и в других странах, мало кто предвидел сохранение роли государства как инвестора, регулятора и владельца интеллектуальной собственности.

Что же мешает западным руководителям разглядеть истинную суть Поднебесной? В нашей статье мы пришли к выводу, что и предприниматели, и политики часто исходят из трех распространенных, но в корне неверных представлений о современной КНР. Как мы покажем ниже, эти заблуждения отражают пробелы в их знаниях об истории, культуре и языке Китая и заставляют проводить вроде бы убедительные, но глубоко ошибочные аналогии между ним и другими странами.

Миф 1

ЭКОНОМИКА И ДЕМОКРАТИЯ — ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОЙ МЕДАЛИ

Многие на Западе убеждены, что Китай проходит тот же путь развития, на который после Второй мировой войны встали Япония, Великобритания, Германия и Франция, — просто, в отличие от азиатских соседей вроде Южной Кореи и Малайзии, вступил на него позже, отвлекшись на 40-летнее правление Мао Цзэдуна. Согласно этим воззрениям, экономический рост и процветание заставят китайцев вслед за перечисленными выше государствами перейти на более либеральную модель как в экономике, так и в политике.

Звучит вроде бы разумно. Как заметил Юваль Ной Харари, с момента окончания холодной войны, когда история, казалось, отвергла и фашизм, и коммунизм, у либерализма почти не осталось конкурентов. И у концепции либерализации Китая есть влиятельные сторонники. В своей речи в 2000 году бывший президент США Билл Клинтон заявил: «Вступая в ВТО, Китай не просто соглашается ввозить к себе больше нашей продукции — он готов импортировать одну из главных ценностей демократии: экономическую свободу. Получив возможность воплощать в жизнь свои мечты, граждане захотят громче высказывать свое мнение».

Увы, этот аргумент не учитывает фундаментальные различия между КНР, с одной стороны, и США, Японией, Британией, Германией и Францией — с другой. Все эти капстраны с 1945 года придерживались плюралистской демократии с независимой судебной системой. В итоге экономический рост в них сопровождался социальным прогрессом (например, через принятие законов о защите свободы выбора и прав меньшинств), заставляя многих думать, будто одно невозможно без другого. Падение СССР, казалось, лишний раз подтвердило эту мысль, ведь оно произошло из-за того, что советский режим не смог обеспечить заметный экономический рост: начало интеграции России в глобальную экономику (перестройка) стало следствием политических реформ Михаила Горбачева (гласности).

Китайская же экономика стала расти при стабильной власти коммунистов, и это дает возможность предположить, что демократия и рост необязательно идут рука об руку. Скажем больше: многие китайцы убеждены, что нынешние экономические достижения страны (масштабное снижение бедности, мощные инвестиции в инфраструктуру, возникновение технологических инноваций мирового класса) появились благодаря авторитарной форме правления Китая, а не вопреки ей. Активная борьба с COVID-19, столь непохожая на подход многих западных стран, где локдауны вводились позже и на более мягких условиях, а уровень смертности был выше, только укрепила эту точку зрения.

КНР не оправдала и прогнозов о том, что авторитаризм задушит инновации. Сегодня Китай — глобальный лидер в сфере искусственного интеллекта, биотехнологий и исследований космоса. Некоторые технологические успехи были обусловлены влиянием рынка: люди стремились покупать товары и общаться с большим удобством, а такие компании, как Alibaba и Tencent, помогли им это сделать. Но основное влияние на прогресс оказала инновационная и хорошо финансируемая армия Китая, которая активно инвестировала в бурный рост новых индустрий. Безусловно, это напоминает похожий эффект от вложений американской сферы обороны и разведки в развитие Кремниевой долины. Но в Китае потребительские приложения появились быстрее, что делает более очевидной связь между госинвестициями, продуктами и услугами, которые приносят пользу людям. Благодаря этому обычные китайцы относятся к компаниям вроде Alibaba, Huawei и TikTok как к символам национальной гордости и международным драйверам успеха КНР, тогда как на Западе их воспринимали бы просто как очередных работодателей, влияющих на ВВП.

Опрос, проведенный в 2020 году Центром Эшей при Гарвардской школе имени Кеннеди, показал: удовлетворенность решениями Пекина среди граждан достигает 95%. Наши полевые исследования в Китае подтверждают это. Большинство простых людей, с которыми мы общаемся, не считают, что авторитарный режим только давит на них (хотя есть и такие мнения), — они видят в нем возможности. Уборщик в Чучене смог купить несколько квартир, так как компартия реформировала законы о собственности. Шанхайская репортерша за счет государственного журнала летает по всему миру, собирая истории о модных трендах. Молодой студент из Нанкина может изучать физику двигательных установок в Пекинском университете Цинхуа благодаря возросшей социальной мобильности и значительным вложениям партии в научные исследования.

События последних 10 лет убедили китайских лидеров, что реформы экономики возможны без либерализации политики. Переломным моментом стал финансовый кризис 2008 года, когда китайцы осознали ложность «Вашингтонского консенсуса», который просто связал демократизацию и экономический успех. Последующие годы сделали Поднебесную экономическим гигантом, глобальным лидером технологических инноваций, военной сверхдержавой — и все это на фоне ужесточения авторитарной системы управления и веры в то, что либерализм Китаю не нужен. Вероятно, именно поэтому нынешний председатель КНР (и генсек ЦК компартии) Си Цзиньпин дал понять, что считает Горбачева предателем общего дела из-за либерализации и разрушения власти КПСС. И когда Си Цзиньпин объявил в 2017 году, что Китай проведет «три великие битвы» ради снижения финансовых рисков, уменьшения загрязнения окружающей среды и бедности, он также дал понять, что цель этих реформ — укрепить систему, а не изменить ее. Итак, правда заключается в том, что КНР не авторитарное государство, тяготеющее к либерализму, а авторитарная держава, стремящаяся к успеху — как экономическому, так и политическому.

Описывая китайские реформы, западные исследователи часто называют их буксующими. На самом деле политические реформы там вовсе не буксуют — они идут полным ходом, просто их нельзя назвать либеральными. Примером служит реорганизованная в конце 2010-х Центральная комиссия по проверке дисциплины. Наделенная верховным лидером правом бороться с расцветшей в начале десятилетия коррупцией, эта комиссия может арестовывать подозреваемых на несколько месяцев, причем ее вердикты имеют больший вес, чем решения любого другого органа, даже Верховного суда страны. Комиссии удалось снизить коррупцию во многом благодаря тому, что она действует вне правового поля, что невозможно себе представить в либеральной демократии. Вот что такое китайские реформы, и трактовать их надо не как ограниченную или искаженную версию либеральной модели, а как нечто совершенно иное.

Одна из причин непонимания китайского пути заключается в том, что КНР, желая вызвать доверие, часто позиционирует себя как своеобразную версию либерального государства (особенно в англоязычных рекламных материалах, продвигаемых за рубежом). Китай часто сравнивает свои бренды с привычными для Запада. Компания Huawei, стремясь к включению в инфраструктуру 5G Великобритании, называла себя «китайской John Lewis», намекая на известную и попадающую во все рейтинги доверия потребителей британскую сеть универмагов. КНР часто старается доказать иностранным государствам или инвесторам, что она во многом похожа на Запад: и по стилю жизни потребителей, и по востребованности туризма, и по росту спроса на высшее образование. Все это правда, но достаток и личностные устремления растущего среднего класса страны никак не делают пропасть между политическими системами КНР и Запада меньше.

Здесь как раз вспоминается второй миф.

Миф 2

АВТОРИТАРНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ВСЕГДА НЕЛЕГИТИМНА

Многие китайцы не только не считают, что для экономических успехов нужна демократия, но и убеждены в легитимности и эффективности их режима. Запад не может в это поверить — именно поэтому все еще ждет, что КНР вот-вот снизит свою активность как инвестор, регулятор и владелец интеллектуальной собственности, в то время как на самом деле китайское правительство считает эти роли принципиально важными.

В глазах китайских граждан легитимность системы уходит корнями в историю. Китаю часто приходилось отвоевывать независимость — например, он в одиночку сражался против Японии в 1937—1941 годах (о чем часто забывают на Западе), пока США не вступили во Вторую мировую войну. Победа над внешним врагом, которой компартия десятилетиями гордилась как своим единоличным достижением, сопровождалась поражением внутреннего неприятеля (Чана Кайши в 1949 году), установлением власти партии и авторитарного правления.

Сегодня, спустя 70 лет, многие китайцы полагают, что их политическая система более законна и эффективна, чем западная. Это убеждение чуждо многим европейским предпринимателям, особенно если они имели опыт общения с другими авторитарными режимами. Важнейшее отличие китайской системы состоит в том, что она не только марксистская, но и ленинская. По нашему опыту, на Западе мало кто понимает, что это значит и почему это важно. Марксистская система имеет дело прежде всего с экономическими результатами. Конечно, у нее есть и политические аспекты — например, она считает общественную собственность необходимым условием равномерного распределения богатства, — но акцент все-таки сделан на экономику. Ленинизм же представляет собой преимущественно политическую доктрину с особым упором на контроль. То есть марксистско-ленинская система сосредоточена не только на экономических достижениях, но и на обретении и сохранении контроля над самой системой.

Это определяет очень многое для людей, желающих вести бизнес в Китае. Если бы компартию беспокоила только экономика, она бы поощряла иностранные компании и инвесторов и относилась к ним как к равным партнерам, не заботясь о том, кому принадлежит интеллектуальная собственность или контрольный пакет акций в совместном предприятии, — лишь бы обеспечивался экономический рост. Но поскольку в Китае применяется также ленинская система, эти вопросы имеют решающее значение для китайских лидеров, которые не меняют своего мнения о них, какими бы эффективными или полезными в экономическом отношении ни были их иностранные партнеры.

Этот момент всплывает всякий раз, когда западная компания договаривается о выходе на китайский рынок. Оба автора этой статьи видели на совещаниях шок топ-менеджеров, особенно технологического и фармацевтического сегмента, столкнувшихся с требованием передать право на интеллектуальную собственность китайской компании. Некоторые надеются, что позже, убедившись в их надежности, восточный партнер ослабит хватку. Но мы уверены, это не так, и именно потому, что китайский авторитаризм так одержим контролем.

Ленинский подход к отбору будущих лидеров — еще один способ сохранять легитимность компартии. Для большинства граждан он означает высокую компетентность руководства: каждый будущий член Политбюро ЦК КПК проходит отбор и движется по ступенькам иерархии, управляя сначала городом, а затем провинцией. Пока человек не проявит себя успешным менеджером, он не сможет стать партийным руководителем высшего уровня в Поднебесной. Китайские лидеры уверены: благодаря ленинскому подходу политика их страны не столь субъективна и деспотична, как многие другие, особенно на Западе (хотя и в Китае встречаются и сговоры, и непрозрачность в принятии решений).

Успешная карьера в КНР до сих пор требует хорошего знания идеологических принципов.

Вступление в партию и зачисление в университет предполагают прохождение курсов марксизма-ленинизма. Эта философия уже стала частью народной культуры, что доказала кампания 2018 года «Маркс был прав», посвященная 200-летию немецкого мыслителя и включавшая мультфильмы и ток-шоу. Политпросвет стал бизнесом XXI века: приложения вроде Xuexi Qiangguo (буквально «Изучай могущественную нацию», первую часть можно также понять как «Изучай Си») помогают китайцам постичь основы философии Маркса, Ленина, Мао и Си Цзиньпина.

О ленинском характере политики свидетельствует и язык ее обсуждения. Политический дискурс Китая оперирует марксистско-ленинскими понятиями борьбы и противоречий — то и другое рассматривается как условие необходимой здоровой конфронтации, приводящей к победе. Китайское слово, обозначающее разрешение конфликта, предполагает не взаимовыгодный итог, а победу одной стороны над другой. Есть даже старая шутка, что win-win по-китайски — это когда Китай выиграл дважды.

За счет своей специфической авторитарной модели (и ее предполагаемой легитимности) КНР может использовать для укрепления доверия граждан способы, которые в либеральной демократии сочли бы крайне навязчивыми. Так, в Жунчэне для каждого жителя с помощью больших данных (государство получает их через камеры наблюдения и другую инфраструктуру) рассчитывается значение «социального кредита». Политическое и финансовое поведение человека оценивается как хорошее или плохое и в соответствии с этим поощряется или наказывается. «Награды» бывают финансовыми (одобрение ипотеки) или социальными (разрешение купить билет на новый скоростной поезд). Наказанием может стать запрет на приобретение авиабилетов или поиск пары в приложении. Либералам такая система кажется кошмаром, но для многих китайцев это разумный элемент общественного договора между гражданином и государством.

Такие концепции не похожи на конфуцианские идеи доброжелательности и гармонии, презентуемые КНР международной англоговорящей аудитории. Но даже эти идеи вызывают недопонимание со стороны европейцев, которые часто сводят конфуцианство к приторным разговорам о мире и сотрудничестве. Для китайца основа этого мировоззрения — уважение к иерархии. Со времен Просвещения Запад воспринимает иерархию и равенство как антонимы, но в Китае они дополняют друг друга.

Западным партнерам, задумывающимся о работе в КНР или инвестициях в эту страну, надо понять, что граждане признают авторитарную марксистско-ленинскую систему не только легитимной, но и эффективной. Правда, даже признавших это может увести в ложном направлении третье заблуждение о Китае.

Миф 3

В КИТАЕ ЖИВУТ, РАБОТАЮТ И ИНВЕСТИРУЮТ КАК НА ЗАПАДЕ

Новейшая история Поднебесной показывает, что и граждане, и руководство этой страны подходят к принятию решений совсем не так, как западные партнеры, — они иначе тратят время и беспокоятся о других рисках. Но поскольку все мы судим по себе, этот миф, пожалуй, самый устойчивый, и нам только предстоит его развенчать.

Попробуем представить себе жизнь китаянки, которой сейчас 65. Она родилась в 1955 году и ребенком пережила трехлетний голод, вызванный политикой Большого скачка и унесший жизни 20 млн китайцев. В школе она вступила в ряды «маленьких красногвардейцев» и громко приветствовала Великого Кормчего, пока ее родителей переучивали по новому образцу. В 1980-х ее поколение первым после Культурной революции вновь получило доступ к высшему образованию, и она даже приняла участие в демонстрации на площади Тяньаньмэнь.

В 1990-х ей около сорока, и на волне новых экономических свобод она открывает свое дело в одной из особых экономических зон. Наша героиня приобретает квартиру — это первая частная недвижимость за всю историю ее семьи. Желая обрести новый опыт, она устраивается инвестиционным аналитиком в шанхайскую компанию, управляющую иностранными активами. Работодатель выстраивает для нее долгосрочный карьерный план, но она уходит к конкуренту ради незначительного, но быстрого повышения зарплаты. К 2008 году женщина добивается наибольшего роста дохода и покупает современные потребительские товары, о которых ее родители не могли даже мечтать. В начале 2010-х наша китаянка становится намного более сдержанной в своих комментариях на политические темы в соцсети Weibo: государство ужесточило цензуру. К 2020 году ее главная цель — чтобы семилетний внук и крохотная внучка (заводить второго ребенка китайцам разрешили совсем недавно) были счастливы.

Родись эта женщина в 1955 году практически в любом другом экономически развитом государстве мира, ее жизнь была бы более предсказуемой. Но понимая, как сложилась ее судьба, легко понять, почему сегодня даже молодые китайцы не уверены в своем будущем и в поведении руководства страны.

Если жизнь непредсказуема (или была таковой в обозримом прошлом), люди меньше думают о долгосрочных перспективах и больше — о чем-то сиюминутном. Конечно, будущее китайцев беспокоит, но чем дальше горизонт планирования, тем сильнее они опасаются рисков. Это влияет на их манеру принимать на себя обязательства, особенно требующие компромиссов или быстрых потерь.

Вот почему многие китайские потребители предпочитают краткосрочную прибыль на фондовом рынке долгосрочным накоплениям. Как показывают исследования, большинство китайских инвесторов ведут себя, скорее, как трейдеры. Опрос 2015 года показал: несмотря на то, что частые манипуляции с акциями неизбежно сокращают долгосрочную ценность, 81% инвесторов корректируют пакет минимум раз в месяц. Эта цифра выше, чем в любой западной стране (в США, к примеру, только 53% индивидуальных инвесторов торгуют так часто) и даже чем в соседнем Гонконге, где живут люди той же национальности (с такой же любовью к азартной игре) и тоже нет налога на прирост капитала. То есть на материковой части Китая есть нечто особенное, меняющее поведение людей, — это непредсказуемость будущего, чувство, возникшее недавно, но оказывающее, в частности, влияние на покупку акций.

Одержимость краткосрочной выгодой определяет и поступок нашей героини, покинувшей перспективную работу ради небольшого, но мгновенного выигрыша в зарплате. Подобные настроения сотрудников до сих пор мешают многим компаниям удерживать таланты и обеспечивать преемственность. Если китайцы и решаются на долгосрочную карьеру, то только обеспечив свою жизнь на ближайшие годы. Мы провели интервью с несколькими парами, где жена рискнула начать свой бизнес (в Китае множество женщин-предпринимателей) после того, как убедилась, что стабильная, хоть и низкооплачиваемая работа мужа в госсекторе гарантирует семье некоторый достаток. Единственный долгосрочный актив, в который китайцы инвестируют все активнее, — это жилье. В 1988 году частной недвижимостью владели 14% граждан в возрасте от 25 до 69 лет, в 2008-м — 93%. В отличие от любого другого типа активов, жилье гарантирует крышу над головой — а это очень важно в системе, где соцподдержка пока плохо развита, а политика государства еще недавно менялась часто и резко.

Подход китайского государства к долгосрочному планированию прямо противоположен: оно не боится рисков и работает на перспективу, во многом благодаря заложенному в ленинизме стремлению все контролировать. Большую часть средств государство инвестирует в рамках заимствованных у СССР пятилетних планов. Среди его целей — развитие того, что Си Цзиньпин назвал «экоцивилизацией», на базе технологий солнечной энергетики, «умных городов» и плотной энергоэффективной застройки. Подобные амбиции нельзя реализовать без вмешательства государства, а в Китае оно всегда готово вмешаться быстро, но зачастую довольно жестко. В западных экономиках прогресс в подобных вопросах достигается очень медленно.

Решения по частным и государственным инвестициям служат одной цели — создать в непредсказуемом мире островок надежности и стабильности. Многим на Западе кажется, что главное в планах КНР на XXI век — широкие возможности, однако ее мотивация совершенно иная. На протяжении большей части своей бурной современной истории Китай испытывал угрозы со стороны иностранных держав, как внутри Азии (Япония), так и за ее пределами (Великобритания и Франция в середине XIX века). В связи с этим китайское руководство рассматривает внешнюю политику как источник не столько возможностей, сколько опасности, нестабильности и даже унижения. Оно до сих пор обвиняет во многих неудачах иностранное вмешательство, даже если это имело место больше века назад. В частности, от выигрыша Британии в опиумных войнах 1840-х годов китайцы отсчитывают так называемое «столетие унижений». История страны продолжает влиять на ее представления о международных отношениях и во многом объясняет нынешнюю неослабевающую заботу о сохранении суверенитета.

Историей объясняется и тот факт, что граждане и государство придерживаются разных горизонтов планирования. Простой китаец, не так давно переживший лишения по не зависящим от него причинам, стремится решать важные для него вопросы гораздо быстрее, чем это делали бы на Западе. Политики же, наоборот, ища способы получить больший контроль и независимость в будущем, играют вдолгую — их горизонт планирования существенно длиннее, чем у стран Запада. При этом и граждане, и государство стремятся к предсказуемости, что и объясняет сохраняющуюся привлекательность авторитарной системы, ставящей контроль во главу угла.

На Западе многие верят в тот образ, который Китай демонстрирует миру: мол, с тех пор как в 1978 году Дэн Сяопин провозгласил период «реформ и открытости», стремясь уйти от радикальной и зачастую репрессивной политики Культурной революции, идеология здесь стала неважна. В жизни все не так. Начиная с 1949 года, Компартия Китая ни разу не теряла своего центрального значения для институтов, социума и повседневной жизни граждан. Партия всегда осознавала и подчеркивала важность истории китайского государства и марксизма-ленинизма со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пока западные компании и политики не примут истинного положения вещей, они ничего не поймут о Китае.