Ирина Карацуба: Православие
благословляет отсталость

О роли религии в развитии страны ученые спорят до сих пор. Но, каковы бы ни были результаты этих споров, в том, что институт церкви — один из самых влиятельных в современном мире, сомневаться не приходится.  Об основной религии России—православии, о русской православной церкви, ее развитии, отношениях с государством и культурой, отличиях от католической церкви, путях и возможностях модернизации рассуждает кандидат исторических наук, доцент кафедры региональных исследований факультета иностранных языков и регионоведения МГУ им. М.В. Ломоносова Ирина Карацуба.

Все-таки влияет ли религия на развитие страны?

Я считаю, что здесь вопрос в том, насколько то, чему учит церковь, задерживается в головах людей и влияет на их мировоззрение. В этом смысле Россия представляет собой своеобразный мир. Одна из главных характеристик развития России, по моему мнению, — дикая неравномерность. Россия — европейская страна по языку, по религии, по многим параметрам, но это окраинная страна Европы. Она очень далека от основных очагов развития, поэтому она часто отстает и пытается преодолеть это отставание за одно поколение. Как у Карамзина: «сравняться, чтобы превзойти». Точно так же неравномерно развивалась и наша основная религия — православие. И соответственно, если говорить о влиянии церкви на экономику, здесь с самого начала наблюдались очень своеобразные черты. Как мне кажется, это связано с тем, что церковь все, что могла, отдала русской культуре — и осталась, грубо говоря, ни с чем.

Когда отдала?

На ранних этапах, еще в Киевской Руси.  Когда христианство пришло на смену язычеству, оно принесло идею социального равенства: князь ты или смерд, перед Христом все равны.  Оно сняло идею предопределенности судьбы: человек стал отвечать за себя, за свое поведение, а не за весь род. Оно принесло культуру, книжность, грамотность, мозаики, иконы. Когда возникла церковь, государственные структуры были очень слабы, и церкви сразу отдали очень многое: культуру, образование, всю сферу гражданскоправовых отношений. Церковь в некотором роде шла на шаг впереди государства и общества: она объясняла, что не надо убивать друг друга; во время голода, когда киевский князь спекулировал хлебом, монастыри нередко бесплатно раздавали хлеб. Кроме того, церковь просвещала князей. В самом ярком социальном документе Древней Руси, в «Поучении Владимира Мономаха», князь, воин, охотник открыто пишет, что самое главное в княжьем ремесле — не дать сильным погубить простого человека. Я не помню, чтобы в более поздние времена кто-то придерживался такой точки зрения.

Что же потом случилось с нашей церковью?

Киевская Русь, наше первое, самое древнее государство, базировалось на трех элементах: монархическом (власть князя), аристократическом (боярская дума), демократическом (вече). Вече было во всех древнерусских городах до XIII — XIV века, в Новгороде — до XV века, в Пскове — до начала XVI века. Когда Киевская Русь распалась (что было естественным и даже прогрессивным процессом), эти элементы разошлись по разным землям. Нам, Владимиро-Суздальской Руси, достался монархический принцип, невероятно усилившаяся власть князя. Андрея Боголюбского потому и убили, что с ним невозможно было договориться. Его брат Всеволод Большое Гнездо, однако, продолжил ту же политику, и северо-восток Руси, отсталая, экономически неразвитая окраина, стала колыбелью Московского государства. Здесь еще до монголов сложился достаточно авторитарный режим. Когда в 1453 году Византия — первое православное царство, где христианство стало религией, — пала от рук неверных, московское церковное сознание, потрясенное этой катастрофой, спешно сконструировало идею Москвы как нового града Константина. Возникло православное царство, в котором церковь поддерживала самодержавие, а самодержавие поддерживало церковь. Вступив в этот союз, церковь совершила огромную ошибку: сделала выгодный тактический ход при определенном стратегическом проигрыше. Она фактически благословила и изоляцию страны от окружающего мира, и усиление несвободы общественной жизни, и складывавшееся крепостное право. В итоге, как писал Андрей Курбский Ивану Грозному в середине XVI века, «затворил еси царство Русское, сиречь свободное естество человеческое, аки во аде твердыне». Все это привело к острому кризису начала XVII века, к гражданской войне, к полному развалу государства. И вот, когда пали государственные структуры, церковные сохранились. После Смуты началась консервативная реставрация, доопричная модель, которая всех еще раз завела в полный тупик к концу XVII века. В итоге проведенных Петром реформ церковь была огосударствлена и стала частью чиновничье-бюрократического аппарата. Как писал в конце XVIII в. Александр Николаевич Радищев, «власть царска веру охраняет, власть царску вера утверждает: союзно общество гнетут». Поэтому, что касается влияния церкви на экономику, нам, скорее, нужно вести речь о влиянии государства на экономику. Ведь церковь очень рано отождествила себя с государством. Если уже Достоевский за год до смерти писал в своем дневнике, что наше православие «в параличе», что же говорить нам?

Вы хотите сказать, что сейчас церковь еще в большем параличе?

Сегодня церковь, во-первых, в идейном параличе — она ничего не может предложить, кроме концепции так называемого русского мира, которая тянет нас на два века назад. Во-вторых, она очень активно и агрессивно выступает на поле, на котором ей выступать не следует, — на поле стяжания. Я говорю о так называемой церковной реституции, которая с юридической точки зрения представляется очень спорной. Как известно, церковь была лишена собственности еще в XVIII веке, поэтому, когда она требует вернуть ей то, что у нее отобрали большевики, она идет против исторической правды. В-третьих, — и это, наверное, главное — наша церковь в параличе морально-нравственном. Объясню, почему. До марта 1917 года она молилась за царя, через три дня после отречения Николая II Синод призывает молиться о «богохранимой державе российской и благоверном Временном правительстве. Проходит еще десять лет — и митрополит Сергей Страгородский выпускает знаменитую Декларацию 1927 года, в которой благодарит советскую власть за «участие» к делам и нуждам верующих. Это в 1927 году, когда все священники уже перестреляны или брошены в тюрьмы. Далее церковь солидаризируется с товарищем Сталиным — в сентябре 1943 года на даче Сталина при участии Берии, чекиста Карпова и трех уцелевших митрополитов. Так возникает Русская Православная Церковь Московского Патриархата, которая существует до сегодняшнего дня. РПЦ МП ни за что не покаялась, ни в чем не раскаялась (наверное, единственный, кто покаялся за сотрудничество с КГБ, — епископ Виленский Хризостом).

Каковы сегодня отношения церкви с государством?

Церковь продолжает активно сотрудничать с государством, и, учитывая суть нашего государства, это сотрудничество уже за гранью коллаборационизма. Обратите внимание на позицию церкви в крупных социальных делах последних десяти лет: Беслан, Дубровка, процесс над Ходорковским и т.д. Когда отец Сергей Таратухин в Краснокаменске отказался освящать административное здание в колонии, где содержался Ходорковский, его тут же лишили сана. И он ушел в Апостольскую церковь Глеба Якунина (правда, потом, к сожалению, вернулся назад: его сломали). Церковь во всем поддерживает государство, что бы то ни делало. В нашей политике сейчас звучат неоимпериалистические ноты: мы хотим собрать вокруг себя постсоветское пространство. И кого-то мы загоняем туда танками и пушками, кого-то заманиваем деньгами, а кого-то — проповедями. У меня такое ощущение, что после печально знаменитого раскола середины XVII века, когда две группы очень верующих и преданных церкви людей «съели» друг друга, во главе церкви у нас, за небольшим исключением, стоят циники и неверующие, которым что бы ни делать, лишь бы служить власти. Вроде патриарха Иоакима, который говорил: «Я не знаю ни старых книг, ни новых книг — то, что мне велят начальники, я готов делать и слушать их во всем». Это было еще в конце XVII века.

Предпринимались ли с тех пор попытки оздоровить церковь, отдалить ее от государства или ее руководители душили всякие реформы на корню?

Как я уже сказала, и среди иерархов были исключения. Например, митрополит московский Филарет (Дроздов) нередко спорил с Николаем I и по отношению к власти вел себя достаточно независимо. Учитель Филарета, митрополит Платон (Левшин), в свое время отказался стать орудием Екатерины II в деле преследования московских масонов. Проведя личное «собеседование» с известным просветителем и масоном Николаем Ивановичем Новиковым, он написал Екатерине, что со слезами молится, «дабы все христиане были таковы, каков Новиков». То есть вести себя можно по-разному. Но церковь — это не только иерархи. Когда у церкви отобрали собственность, начался расцвет монашества — люди вспомнили про душу: появились Паисий Величковский, потом Серафим Саровский, старцы Оптиной Пустыни. Со второй половины XIX века, когда общество немного либерализовалось, возникло и мирянское общинно-братское движение. Например, во время Крымской вой ны община княгини Наталии Шаховской «Утоли моя печали» действовала как центр милосердия и благотворительности. Таких общин во второй половине XIX — начале XX века было очень много, и венец этого движения — Марфо-Мариинская обитель великой княгини Елизаветы Федоровны. Расцвет низовой жизни церкви продолжался до конца 1920-х годов. И сейчас, после десятилетий упадка, вновь возобновились попытки обновить церковь снизу. Так называемая общинно-братская экклезиология, кочетковцы, меневцы — этими группами почти не занимаются, но они существуют. У отца Георгия Кочеткова вообще практически сетевые структуры от Мурманска до Волгодонска и от Калининграда до Владивостока. Но кто про это знает?

Какие шаги предпринимают эти группы, чтобы обновить церковь?

Например, они активно трудятся на ниве образования. У кочетковцев есть Свято-Филаретовский православно-христианский институт, у меневцев — Общедоступный православный университет отца Александра Меня; с меневцами же связан Библейско-богословский институт святого апостола Андрея. Если в церковь придут ответственные за нее европейски образованные люди, может быть, что-то и изменится.

Кроме низового движения, что еще может способствовать модернизации РПЦ?

Откровенно говоря, я не уверена, что серьезная модернизация сейчас возможна. В больном обществе церковь больнее всех. С реституцией церковной собственности, с этим, в сущности, авторитарным приходским уставом, который приняли не так давно и который остался почти без внимания общественности (в нем вся полнота власти в приходе фактически передается в руки епископа), с ОПК в школах (и в учебнике Бородинои, и в учебнике Кураева написаны страшные по сути вещи), с судебными решениями по выставке «Осторожно, религия!» — о какой модернизации может идти речь?! Раз я упомянула о выставке, замечу, что пути культуры и церкви у нас разошлись, и разошлись давно. Вспомните перебранку Пушкина с Филаретом в стихах, вспомните, сколько картин по требованию церкви было снято с выставок. Когда Наталья Гончарова выставила в 1912 году своих «Евангелистов», выставку тут же закрыли; Третьякову разрешили купить репинского «Протодьякона» только при условии, что его не будут выставлять. Ну а нынешняя церковь дошла до настоящей войны с культурой, фактически взяв на себя роль инквизиции. И все же, если обновлению церкви что-то и может способствовать, то, помимо низового дижения, это, во-первых, опыт зарубежных епархий русской православной церкви. Например, Сурожской епархии, которая для РПЦ МП всегда была бельмом на глазу. Владыка Антоний (Блум), который возглавлял ее с момента основания в 1962 году до своей смерти в 2003 году, не получал зарплаты, питался тем, что приносили ему прихожане, после вечерней воскреснои службы помогал прихожанам убирать храм — и я вам скажу, это было столь же необычное, сколь и душеспасительное зрелище. Во-вторых, модернизации может способствовать необходимость отвечать на вызовы со стороны активно действующих российских протестантов и католиков. На Дальнем Востоке протестантских общин больше, чем православных, — и у них свои практики, свои формы социальной организации. Например, у них есть понятие социального служения, они помогают друг другу, собирают одежду, деньги нуждающимся, многодетным матерям. У православных этого, по край ней мере, в таком масштабе, к сожалению, нет.

Есть ли смысл обращаться к опыту модернизации зарубежной католической церкви?

У католической церкви иной путь. Прежде всего, она менее зависима от государства — она сама себе государство. Потом, у католиков был Второй Ватиканский собор в 1960-х годах, целью которого была реорганизация церкви. Нам до Второго Ватикана еще очень далеко. Кроме того, внутри католической церкви существовали и существуют мощные общественные движения, которых в православии никогда не было: Corpus Dei, Opus Dei, Малые сестры Иисуса. И все потому, что в католических странах есть гражданское общество. Ну и конечно, католическая церковь действует преимущественно в государствах, скажем так, первого эшелона, а мы — в странах второго, если не третьего эшелона. И это очень важно.

Какая здесь взаимосвязь?

Прямая. На мой взгляд, православие не смогло найти своей экономической доктрины. И вообще оно действует в русле, скорее, небесного отечества, чем земного. Христианство считает: надо терпеть и смиряться, потому что «нет власти не от Бога». Если бы апостол Павел знал, как будут перетолкованы эти его слова, он бы их не написал. Получается, что и Гитлер от Бога, и Сталин от Бога, и Путин от Бога. И сами мы не отвечаем за то, что происходит у нас в стране. Попытки отдельных богословов вроде отца Александра Меня объяснить, что апостол Павел имел в виду совсем другое, у нас никогда не приветствовались. Еще один важный момент — отношение православия к богатству. Христианство в целом очень плохо относится к богатству и готово терпеть состоятельных людей, если они будут давать деньги церкви. В Евангелии недвусмысленно сказано: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Католики и протестанты сумели это преодолеть и перетолковать, а православные — нет. У нас и времени-то на это не было. Когда русские приняли христианство, они были дикими язычниками, и они сразу получили все: Евангелие, Ветхий Завет, богословские труды, семь Вселенских соборов, крестово-купольный храм, икону, фреску, Псалтырь. У нас ушло шесть веков на то, чтобы всем этим овладеть и перевести на русский язык. Христианство приняли в конце IX века, а первый полный текст Библии на церковнославянском языке, Геннадиевская Библия, — это 1498 год. Потом язык очень быстро ушел вперед, и мы еще лет сто бились за перевод Библии с малопонятного церковнославянского на русский. А служба у нас до сих пор ведется на церковнославянском. И церковь наша живет по календарю, который на две недели отстает от мирового.

Какие реформы были приняты на втором ватиканском соборе?

На этом соборе четко оговорили отношения церкви с государством, перевели службу с латыни на современные языки, значительно оживили социальную деятельность церкви (малые братства, помощь нуждающимся и так далее), призвали к активному участию церкви в политике — безусловно, со своих позиций, то есть христианско-демократических, христианско-консервативных и пр. Сейчас, как я уже сказала, нам до этого собора очень далеко. Однако нельзя забывать, что в начале ХХ века православная церковь тоже выходила на уровень системных реформ. Поместный собор 1917—1918 годов — это лучшее, что происходило с нашей церковью. Его участники предлагали ограничить власть епископа, утвердить права прихода, позволить мирянам играть большую роль в жизни церкви, восстановить женские служения, перейти на новый календарь, перевести службу на современный язык, оживить миссионерство и социальное служение. Часть этих реформ собор успел принять. В частности, было принято постановление, запрещающее отлучать от церкви за политическую деятельность (были восстановлены в сане многие политические деятели, например, отец Григорий Петров, принимавший активное участие в революции 1905 года). Потом началась гражданская война, и Собор больше не собирался.

Но ведь на этом соборе были приняты какие-то важные решения. Действуют ли они до сих пор?

В православии с канонами творится нечто странное. У нас действуют все каноны, начиная с византийских. Никто ничего никогда не отменял (в том числе и решения Собора 1917— 1918 годов), просто сделали вид, что «неудобных» канонов не существует. И что характерно, многие каноны противоречат друг другу. Яркий пример: по византийским канонам воина, обагрившего руки кровью, полагается отлучать от причастия на несколько лет, чтобы он очистился. Потому что есть заповедь «не убий». Этот канон никто не отменял. И вот, пожалуйста: святая Варвара и Илья Муромец — покровители ракетных войск стратегического назначения, архангел Михаил — покровитель военных летчиков. В чем же дело? Ответ прост: наша церковь дружит с государством и «укрепляет» его обороноспособность. Кстати, к вопросу о модернизации православной церкви: выполнение программы собора 1917—1918 годов могло бы в значительной степени способствовать ее оздоровлению. Конечно, с тех пор прошло уже почти 100 лет, поэтому в эти положения необходимо внести коррективы, но в целом, на мой взгляд, это прекрасная основа для начала реформации.