«Под прессом живут и дети, и
их родители»

«Увлеки меня, и я научусь». По такому принципу лучшие образовательные системы мира выращивают человеческий капитал. Однако в российской школе этот принцип сегодня не работает. Почему так получилось и какой должна быть новая модель среднего образования, рассказывает профессор, директор Института развития образования НИУ ВШЭ Ирина Абанкина.

HBR — Россия: Международная программа по оценке образовательных достижений учащихся PISA (Programme for International Student Assessment) раз в три года исследует грамотность школьников и их умение применять знания на практике. В 2012 году Россия заняла в рейтинге 34-е место, в 2015-м — 33-е. Почему у нас такие низкие результаты?

Абанкина: Если внимательно анализировать результаты PISA, то можно увидеть, что улучшения у нас есть. Российские учебные заведения подтянули предметные знания, добавив в них современное видение, повысили квалификацию педагогов, оснастили по мере возможности лаборатории. Но суть осталась прежней — у нас предметная советская школа, которая дает фундаментальные знания с опорой на научное мировоззрение. Для современного мира этого мало. Школа должна готовить компетентного человека, умеющего решать жизненные задачи, делать выбор.

Чего именно не хватает школам?

Во-первых, программы содержательно перегружены. Многие дети не справляются, теряют интерес и мотивацию. Сегодня все можно найти в интернете, не нужно хранить лишнюю информацию в голове. Во-вторых, школа не ориентирована на личностное развитие, не дает навыков коммуникации, умения сообща решать задачи. Возраст 11—14 лет — самый сложный, подросткам нужно помогать управлять собой, выстраивать отношения со сверстниками, с другим полом, с авторитетами. Но овладение этими практиками поставлено крайне слабо, а попытки ввести уроки этики и психологии семейной жизни не увенчались успехом. Многие эксперты выступают за другую модель образования — проектный подход, то есть исследовательские, социальные, культурные и волонтерские проекты вместо освоения предметных знаний. Но пока наша школа никак не отреагировала на то, что мир стал абсолютно другим.

Почему программы такие сложные? В том, что написано в учебниках, не могут разобраться даже родители с высшим образованием.

У нас иерархическая модель образования, и учебники для школ разрабатывают академические институты, преподаватели вузов. Авторы используют научную терминологию, это наша болезнь еще с 1960—70 гг. Родители не могут помогать ребенку с заданиями уже в начальной школе. А при нынешней наполняемости классов преподаватели не успевают поработать со всеми учащимися. Важно, чтобы не только учитель рассказывал, но и дети высказывались.

Есть еще один фактор — у нас очень мало современных исследований по возрастной педагогике и психологии. Мы не знаем, каков современный ребенок, как он осваивает мир, что с ним происходит, как надо его обучать. Например, дети, еще не умея говорить, нажимают на кнопки гаджетов, и никакие инструкции им не нужны. Много исследований проводят страны Северной Европы, они лидируют в разработке конт­рольно-оценочных образовательных материалов.

Если у нас нет собственных исследований, может, стоит воспользоваться чужими?

Мы стараемся это делать. Многие коллективы подключаются и участвуют в международных исследовательских программах. Но если результаты этих исследований ниже ожидаемых, образовательное сообщество начинает ругать методики, которые были в них использованы, пытается защититься и оправдаться.

Это потому, что сфера образования сегодня зарегулирована и преподаватели боятся санкций за плохие результаты?

Школы очень зависят от успеваемости учеников и испытывают давление со стороны департамента образования — всем хочется хвастаться результатами. Поэтому преподаватели уделяют так много внимания ЕГЭ и фактически натаскивают на сдачу экзаменов. В этой связи процитирую американского социолога Петера Масгрейва: «То, что не надо делать вообще, не надо делать хорошо». Проблема в том, что мы испытываем очень большой страх перед будущим. Педагоги боятся показаться неадекватными, отстать от требований родителей, и свои страхи они перекладывают на учащихся. В этом смысле у нас очень стрессовая школа. Ребенка ругают, если он опоздал на урок, пропустил ненужное ему объяснение. Плохо написал контрольную работу — испортил показатели школы. Под прессом живут и дети, и их родители.

А что хорошего стоило бы взять из старой советской школы?

Мы встряхнули и улучшили старую образовательную модель, но при этом выбросили кое-что хорошее, что было в советской школе. Я имею в виду общественную жизнь, пионерские и комсомольские организации. Конечно, они были заряжены идеологией, но нельзя не отметить их огромную воспитательную роль. Или спорт. Я не сторонник жестких норм ГТО, но детей нужно физически развивать. В последнее время много говорили о третьем уроке физкультуры в неделю, и чем это закончилось? Вводят шахматы. Это медленная сидячая игра, далеко не детская и совершенно не контактная. Можно было сделать предмет факультативным, но в начальной школе он стал обязательным. Хотя уже в первый класс дети приходят с серьезными проблемами со здоровьем. Когда мы обсуждали эти вопросы с китайскими коллегами, они были в недоумении: «Зачем вам умные дети, если они будут больными?».

А за счет чего добиваются академических успехов страны, которые занимают верхние строчки рейтинга PISA, — Сингапур, Япония, Эстония?

Мы общались с коллегами из Сингапура, и они объясняли: «Не думайте, что наша модель образования свалилась нам на голову — мы разрабатывали ее 45 лет». В их системе принципиально иная позиция учителя — он не объясняет то, что школьник может выучить сам. Максимум — подскажет, как работать с источниками и искать информацию. Педагог не вещает у доски, а организует коллективную работу по решению задач. Дети работают группами, задают вопросы друг другу, разбиваются по ролям и учатся обсуждать решения в команде. В результате ребенок уже не пассивный слушатель, которому скучно через пять минут. Наши учителя, например, жалуются, что невозможно за четыре часа пройти всю Великую отечественную войну. Так не надо пересказывать, основные сведения ученики найдут сами. Лучше за это время обсудить главные итоги войны, ее значение для истории, для конкретных семей, чтобы дети учились формулировать выводы, могли поспорить.

Выходит, потеря мотивации учащихся — это проблема педагогов?

Это проблема системы. Еще раз подчеркну — современная наука очень сложна, и школа перегружена предметными знаниями. Мы шли только по пути углубления этих знаний, ни от чего не отказываясь, и это становится губительным — многие школьники демотивированы. У нас до сих пор преподаватель — это предметник, и для него самое главное — его предмет. Конкурс «Учитель года» проводят по предметам, мы ценим достижения на предметных олимпиадах. Но, на мой взгляд, живое дело учителя — это его ученики, а не предмет. Все, что было можно выжать из предыдущей системы образования, мы выжали, и этот ресурс исчерпан. Основная школа должна кардинально измениться. Педагог помогает детям взрослеть и осваивать мир, но он не может быть просто другом и учителем, как в сельской школе ХIХ века. Нужны современные методики, которые сделают школу интересным местом для обучения, налаживания контактов, коммуникаций.

Но даже в нынешних условиях есть учителя, которые могут рассказывать интересно, и те, кто не способен увлечь детей.

С кадрами тоже есть сложности. Мы провели модернизацию педагогического образования, конкурс в педвузы вырос, но в регионах еще звучат жалобы на дефицит учителей. Свежеиспеченные специалисты не всегда идут в школы — они уходят работать в торговлю и другие сферы. Поодиночке трудно войти в сложившийся, как правило, женский и немолодой коллектив. Наконец, многие педагоги считают, что у них все хорошо, и не хотят учиться новому. Россия недавно присоединилась к международному сравнительному исследованию педагогов TALIS (Teaching and Learning International Survey), и мы проводили по их методикам опросы учителей. Один из вопросов касался наставничества — нуждается ли в этом педагог, может ли он сам выступать наставником. Выяснилось, что все считают себя опытными специалистами и готовы учить других. Но ни один не признался, что ему самому нужен наставник. И это большая проблема.

А как вы оцениваете опыт Финляндии? Их модель образования вызывает в мире большой интерес.

У них правильная парадигма: учить не всех, а каждого. Важно найти подход к каждому ребенку. В школах серь­езная диагностика на входе, чтобы понять, у кого какие проблемы. Кому-то хватает два часа на изучение темы, а кому-то потребуется восемь. При этом педагоги вовлекают детей в учебный процесс и организуют работу так, чтобы никому не было скучно. Старшие группы помогают младшим, с кем-то преподаватель занимается индивидуально. В школах проводят мониторинг развития ребенка — не Петю с Ваней сравнивают, а смотрят, как продвигается Петя, близок ли он к целевым ориентирам с учетом своих особенностей.

Важно также образовательное пространство, которое тесно связано с представлениями общества о том, какими оно хочет видеть детей. В Финляндии красивые учебные заведения — нет этих жутких коридоров, групповой изолированности. В Японии педагогов вообще не видно — дети играют, они в любой момент могут взять краски, альбомы, мячи. А в России меня иногда спрашивают, почему у логопедов и психологов отдельные кабинеты: «Разве логопед не в группе с детьми работает? К нему надо приходить, как в полицию?». Ребенок должен развиваться в пространстве, где ему интересно. Задача педагога — заинтересовать, а не водить строем два раза в неделю рисовать дерево или петь.

Индивидуальная траектория обучения — это идеальный вариант. Но наши школы ориентируются на средний уровень или вовсе на отстающих.

Иногда, наоборот, ориентируются на самых сильных, а остальных просят не выбирать данный предмет для ЕГЭ. Например, в классе 20 человек, из них 5 детей с ограничениями по здоровью. Пишут диктант. Обычные дети успевают, а для остальных этот темп слишком высок. Учитель мог бы дать им другое задание, но просто не обращает на них внимания, потому что за их успеваемость он не отчитывается. Многие педагоги не хотят видеть культурных, социальных и прочих различий между детьми. Например, был опрос учителей, как бы они хотели повысить квалификацию, и все респонденты отметили, что им не хватает знаний по предмету. Никто не сказал, что нуждается в знаниях в области современной психологии и педагогики, навыках взаимодействия с детьми разных конфессий, разрешения подростковых конфликтов. Педагоги ориентируются на стандартного ребенка, который все может и всем должен.

Сегодня многие родители вынуждены нанимать репетиторов. Это нормальная ситуация?

От успеваемости зависит многое, в том числе выплаты педагогам. И школа давит на родителей. В свое время социолог Марк Брей ввел термин «теневая система образования». Он имел в виду помощь в освоении предметов средней школы — это та «тень», которую отбрасывает основное образование. Лучшие системы образования находятся на разных полюсах. Максимальная «тень» у Южной Кореи — объем этого рынка составляет 2,7% ВВП. Здесь высочайшая значимость образования и, соответственно, заинтересованность родителей в оценках. Ужасная гонка. На другом полюсе Финляндия — там вообще не существует теневого образования. Учитель будет заниматься с детьми, пока каждый не научится решать задачи.

А как обстоят дела в России?

По России официальных данных нет. Но у нас одна выпускница магистратуры провела исследование в Костромской области. Даже в таком бедном регионе репетиторство очень распространено. Но учителя занимаются этим не только ради денег. В классе, где сидят 25—30 человек, ни один педагог не может себе позволить эксперименты, инновационная методическая работа в школе загублена. А так, занимаясь с малыми группами, они обкатывают методики. Фактически механизм наработки нового переместился в сегмент репетиторства.

Сегодня много спорят по поводу выбора детьми профиля обучения. В каком возрасте это лучше делать?

Вопрос не в том, когда лучше проводить специализацию, а в том, чтобы дать детям возможность сделать осознанный выбор. Для этого нужна системно организованная предпрофильная подготовка, интеграция основного и дополнительного образования. Дети должны познакомиться с современными профессиями. Посмотри, попробуй, позанимайся, проверь себя, куда тебя тянет. И уже потом подбирай профильные предметы. Например, в Татарстане есть интересный проект — специальный диагностический автобус ездит по школам, с детьми проводят психологическое тестирование. Школы договариваются с медиками, организуют визиты в лечебные заведения. Одной девочке во время экскурсии в больницу стало плохо, но она сказала, что пересилит себя и теперь точно будет врачом. Школьники посещают суд, коневодческую ферму, дизайн-студию. Вместо списка невостребованных кружков детям важнее увидеть, как работают взрослые. Нужны современные форматы дополнительного образования, недаром сейчас так популярны проекты типа «Кидзания», «Кидбург», детские технопарки «Кванториум» и другие.

Что, по-вашему, надо сделать, чтобы реформировать российскую среднюю школу?

Я вижу три ключевых направления. Во-первых, нужна модернизация педагогического образования, надо приложить все усилия, чтобы в школу приходили молодые педагоги. Во-вторых, нам нужны исследования, как меняются дети, чтобы изменить образовательные технологии и разработать современные программы. Наконец, мне кажется чрезвычайно важным конструктивный диалог с родителями. Родители в стрессе, они не понимают, что делать, как помочь своим детям, в результате постоянно стоят над ними с палкой. Все-таки образование — это совместный проект школы и родителей, надо обязательно обсуждать с семьями и с обществом, зачем и чему учить детей, как это лучше делать. В школах работают профессионалы, но все же основной заказчик — семья, и интересы ребенка нужно поставить во главу угла.